- Передовое с куста не сорвешь, в карман не положишь. Атомная электростанция - вещь более передовая, чем, скажем, ГЭС. Но сейчас в нашей стране строят пока в широком масштабе гидростанции. Всему свое время, дойдут и у нас руки до кормоцехов.
Игнат Гмызин навалился грудью на стол и принялся терпеливо и подробно рассказывать корреспонденту, почему сейчас колхозу нужней строить механизированные фермы, а не приступать к кормоцеху.
Ромадский вышел от Гмызина в легкой растерянности.
Он любил постоянно повторять слова - "глубокое проникновение в жизнь", верил, что с каждым выездом он совершает такое проникновение. Но проникать в жизнь было просто-напросто некогда, ему не приходилось подолгу задерживаться в одном колхозе. Вместо того чтобы самому заметить, самому выяснить, невольно прислушивался к чужому мнению и высказывал как свое. И это-то собирание чужих мнений он искренне считал проникновением в жизнь.
В редакции все были убеждены, что кормоцеха полезны во всех случаях. Убежден в этом был и Ромадский. Теперь Игнат Гмызин, колхозный председатель, пользовавшийся уважением в области, заявил обратное. Ромадский стал колебаться.
"А что, если развернуться очерком на подвал и факт за фактом доказать - строительство кормоцехов не всюду можно выставлять как первоочередную задачу?.." И ему уже представлялось - очерк вызывает шум, горячие диспуты. Ответственный секретарь Сорочинцев, разумеется, будет против помещения очерка - перестраховщик. Заведующий отделом Корольков любит боевые выступления.
Но одного мнения Игната Гмызина было недостаточно.
Ромадский попросил "подкинуть" его в село Коршуново и часа два спустя сидел уже в кабинете Мансурова, осторожно передавал недавний разговор.
- А вы как думаете, - перебил его Павел Мансуров, - прав Гмызин или нет?
- Я думаю, отчасти прав.
- Отчасти? Гм…
Ромадский поспешил поправиться.
- Пожалуй, даже очень во многом.
- Вы, газетные работники, - начал не торопясь, внушительно Мансуров, - часто глядите на жизнь в увеличительное стекло. Для вас достаточно, чтоб какой-нибудь председатель колхоза пошевелил ногой, как тут же громогласно извещаете: такой-то товарищ идет твердой поступью к коммунизму!
- Не скрою, не скрою, всякое случается.
- Игнат Гмызин - толковый хозяин, умный мужик. За четыре года колхоз поднял - не узнать…
- Вот-вот, я заметил это. Не правда ли, его замечания о кормоцехах не лишены здравого смысла?
- Но это очень сложная личность…
- А на вид, представьте, простоват…
- Этот человек выступает против всеми признанного ценного начинания только потому, что не хочет иметь соперников…
Павел Мансуров вышел из-за стола, принялся ходить по кабинету от стены к столу, говорил громко, уверенно, словно диктовал корреспонденту его будущий очерк. Тот, поджав губы, следил быстрыми глазами за шагающим секретарем, ловил каждое слово.
- В душе он честный, порядочный, колхозники его уважают за принципиальность, но желание казаться лучше, чем есть на самом деле, желание быть первым во всем заставляет Гмызина совершать довольно-таки некрасивые поступки. Всего несколько часов тому назад один колхозник из "Труженика", получавший кандидатскую книжку, сообщил мне, что Гмызин посылал в район дутые сводки.
- Как так?
- Очень просто. Их покосы кой-где позарастали кустарником. Вместо того чтобы выкосить всю траву между кустов, Гмызин просто вписал цифру. Если строго судить, он обманул райком, партию, обманул государство!..
- Простите, как фамилия того колхозника, который сообщил вам этот факт?
- Комелев. Александр Комелев. Сын покойного секретаря райкома Комелева. Неглупый парень. Работает в колхозе, учится на заочном в сельхозинституте. Сегодня я ему вручил партийный документ.
- Так, так, я слушаю…
В тот же день Ромадский покинул Коршуновский район. Дорогой, в вагоне, он был возбужден, чувствовал в себе творческий зуд.
Он начнет очерк со встречи с председателем колхоза "Труженик", расскажет, какое произвел тот на него впечатление - "коренастый, крепкий, как выросшее на приволье дерево… умное, русского склада лицо…". Он не скроет, что Гмызин толковый хозяин, что пользуется уважением колхозников, вызовет вначале к нему восхищение у читателя, а потом штришок за штришком раскроет сущность: честолюбив, не желает, чтоб остальные колхозы шли в ногу с его колхозом, выступает энергично против передового, падок на темные махинации… Да ведь это же образ, многоплановый, сложный! Удачный подвернулся материал!
11
Коршуновская МТС помещалась в старой церкви. Внизу - вагранка и кузница. Там, где прежде был алтарь, за царскими вратами, - кабинет директора. На заброшенной колокольне хозяйничают голуби. На паперти, развалясь, сидят обычно трактористы, шоферы, приехавшие по делам колхозники, передают друг другу кисеты, крутят цигарки.
Саша приехал договориться о переброске кустореза в кудрявинскую бригаду. Директора не было. Обещал к обеду вернуться. Саша сидел вместе с другими на паперти, слушал ленивые разговоры о травах, о горючем, о подгонке подшипников…
К чугунной ограде, где висела газетная витрина, забранная проволочной сеткой, подошла девушка с кипой газет, не спеша сменила старую газету на свежую, крикнула сидевшим на паперти:
- Чем лясы точить, читать идите! О нашем районе пишут.
Старичок из колхоза "Светлый путь" соскочил первым, подпрыгивающей походочкой направился к девушке.
- Погоди, красавица. Ненужную-то газетку на раскурочку нам оставь.
Взял газету, принялся свертывать и застыл, пригнувшись к витрине.
- Пойти почитать, что пишут, - лениво поднялся один из трактористов.
А через минуту около газетной витрины уже стояла толпа.
Тракторист, низко пригнувшись, выставив зад с двумя удивленными глазищами заплат, читал вслух:
- "Вдумчивый, расчетливый хозяин, способный организатор, председатель Гмызин всеми силами противится передовому. В чем причины?.."
- Вот что значит начальство против шерстки гладить.
- Да-a, влепили мужику промеж глаз.
- Тише, черти! Слушайте. Читай дальше, Серега.
- "В чем причины?.. А причины кроются в том, что товарищ Гмызин из сугубо эго… эгоистических расчетов…"
Саша, чувствуя над ухом чье-то горячее дыхание, весь сжавшись, слушал, слушал и не совсем понимал: что случилось? До сих пор ни от кого не слышал даже слова, даже намека, что Игнат Егорович нечестный человек, что он хитрит ради своей выгоды. Все относились к нему только с уважением. И вдруг такие упреки! Без малого враг колхозам. Как все перевернулось! Где правда? Чему верить?
Спотыкающийся голос тракториста Сереги доходил словно издалека, недоуменные, путаные мысли, закипевшие в голове, мешали сразу схватывать смысл. Вдруг Саша вздрогнул - тракторист произнес его имя и фамилию. Произнес и споткнулся, замолчал. Стоявшие вокруг Саши люди зашевелились, он почувствовал на себе настороженные взгляды.
- "…Колхозник Александр Комелев, - продолжал тракторист, - получая из рук секретаря райкома партии товарища Мансурова кандидатскую книжку… кандидатскую книжку, сказал, что не может утаить такой факт… факт, когда председатель Гмызин подсовывал райкому и райисполкому фальшивые сводки…" Эх, мать честна! Выходит, жульничал. Не похоже на мужика.
- Какой факт? Не говорил я! Ничего не говорил! - закричал сердито Саша.
- Помолчи-ко, друг. Опосля петушиться станешь, - обрезал его голос сзади.
- "Фальшивые сводки…" Э-э, черти, сбили меня… вот… "Покосы колхоза "Труженик" отчасти заросли кустарником. Вместо того…"
У Саши обмякли ноги - трудно стало стоять, невозможно слушать дальше, отойти бы, сесть в сторонке, опомниться… Но Саша не посмел пошевелиться, прослушал все до конца.
Тракторист кончил. Люди зашевелились, раздвинулись, не спеша потянулись к церковному крыльцу.
- Камешек спустили.
- Пересолили.
- Пересолили не пересолили - тут уж разбираться поздно. Припечатали, и баста.
- Теперь, поди, не усидеть в председателях.
- А то… На всех заборах по области вывесили.
Саша отошел, опустился на траву, под кирпичный фундамент ограды, лег лицом вниз. А со стороны доносился разговор. Говорили просто, не боясь, что он услышит.
- Гляньте - вроде мучается паренек-то.
- Что ему мучиться. Не его стукнули - председателя.
- Да его-то Игнат обхаживал, как добрая корова телка.
- За то, видно, он и свинью ему подложил.
- Молод, молод, а уж знает, как по чужим костям на печку влезть.
Саша вскочил на ноги, зашагал прочь.
То отбегая от берега, то прижимаясь к самой воде, вдоль Ржавинки бежит тропинка. Она, как и шоссе, может привести к деревне Новое Раменье. Но если шоссе через овраги, через угоры и поля проламывает себе прямой путь, то тропинка, как и речка, капризно вертлява. Путь по ней до Нового Раменья вдвое дольше.
Над вздрагивающими от течения камышами задумчиво висят стрекозы. Подергивая узкими хвостиками, прыгают трясогузки по выступившим из воды камням. Солнце обливает кусты и речку со всей ее непотревоженной живностью.
Ни быстрая ходьба, ни тихий уют суетливой Ржавинки не могли успокоить Сашу.
Он был почти сыном Игнату Егоровичу. За спиной сказал, тайком наябедничал - вот благодарность за все заботы! Люди уже говорят: "Свинью подложил… По чужим костям на печь влезть…" По чужим костям! Не по чужим, выходит, по костям Игната Егоровича! Как это получилось? Мансуров! Ведь только он мог сказать, он один!
Посреди речки лежали валуны. Их, ноздреватых, с зеленой слизью, неприступно молчаливых и старчески безобразных, Ржавинка игриво, по-молодому щекотала водой, весело и ласково на что-то уговаривала.
Только бы не встречаться с Игнатом Егоровичем! Стыдно. Страшно. Страшен взгляд его глаз, страшен будет и голос его, а разве не страшно, когда промолчит, не упрекнет ни в чем. Нельзя встречаться, нельзя идти в Новое Раменье. А люди?.. Там-то ведь живут те, кто знает Игната Егоровича. Если посторонние сказали: "Свинью подложил…" - что тогда скажут раменцы? Даже Настя и та должна отвернуться…
Тропинка нырнула в кусты, потянуло от земли запахом прели. С каждым шагом он все ближе и ближе к деревне Новое Раменье. Зачем он идет? Нельзя там показываться!
Нельзя?.. Остановиться, выбрать место поглуше, при лечь в тень на травку… Вода меж камней журчит, стрекозы висят коромыслами, трясогузки прыгают. Глядеть на все это, слушать воду, не думать ни о чем, пролежать до ночи. А ночью - домой, к матери, собрать вещи, взять денег - и утром, с первой машиной, на станцию. Оставить здесь весь стыд и позор.
Тропинка вынырнула из кустов, врезалась в рожь. В этом году рожь вымахала высокой, колосья бьют по глазам… Он продолжает шагать. Он идет. Куда? Зачем? Нельзя идти!
Нельзя?.. Скрыться?.. Вот тогда-то уж Игнат Егорович подумает - от стыда сбежал, вот тогда-то скажет - подлеца вырастил. Прав будет!
Саша прибавил шагу, колосья хлестали по лицу…
Все вышло неожиданно просто. С замирающим сердцем Саша толкнул дверь в председательский закуток. Игнат Егорович встретил его спокойным взглядом, кивнул - "садись", продолжал писать. Крупная, с натруженными венами рука старательно выводила тонкой ученической ручкой букву за буквой. Наконец отодвинул бумагу, закурил, произнес:
- Ну, рассказывай, как там вышло?
Широко раскрытыми глазами, с удивлением и благодарностью Саша уставился на Игната Егоровича. Тот усмехнулся:
- Думал, что возмущаться буду?
- Игнат Егорович! Все не так… Все иначе…
- А ты рассказывай. Знаю, что иначе.
Саша, сбиваясь и спеша, принялся передавать разговор с Мансуровым.
- Подлец!
- Игнат Егорович…
- Не ты подлец, а Мансуров… В нашей жизни, Сашка, есть рамки. Часто в них трудно развернуться - тесны. Надо, скажем, купить партию шифера, и деньги есть в банке, а не дают - не по смете. Надо посеять клеверу - нельзя, не по директивной установке. А эти сводки… В Кудрявине покосы позарастали лет десять тому назад, а в сводках требуют - учитывай их. Кому не приходилось обходить сторонкой эти сметы, директивы, сводки? Я обошел. Суди меня - отвечу, но подними вопрос о том, чтобы ни у меня, ни у других председателей не случалось больше нужды объезжать на кривой, поправь жизнь. Но разве это нужно Мансурову? Для него партийная работа - лишь лесенка, по которой удобно подняться над всеми… Что ж, Павел Сергеевич, пришла пора поговорить в открытую… Вот, Саша, прочитай: в обком пишу…
Саша взял в руки бумагу.
12
Велика сила слов, напечатанных на шершавом газетном листе.
Все знакомые Игната Гмызина вроде бы не соглашались со статьей, многие даже возмущались ею, многие or чистого сердца высказывали сожаление:
- Поводил какой-то перышком по бумаге, глянь - матерому мужику поги обломал.
- После такого тумака трудно не захромать.
Игната Гмызина жалели, а тех, кого жалеют, невольно начинают считать слабыми, беспомощными, в них перестают верить.
Сам Игнат продолжал жить, как жил. Утром рано уходил на поля - не пришла ли пора начинать выборочную жатву? Днем всегда его можно было увидеть на стройке нового скотного - там бетонировали дорожки, устанавливали автопоилки. По-прежнему добродушно спокойный, уверенный в себе, нахлобучив на гладкий череп мягкую кепку, увесисто-твердой походкой ходил он по деревне. Те, кто видел его каждый день, мало-помалу начинали забывать о газетной статье. И только Саша помнил, не мог успокоиться.
Между Сашиным домом и школой на пустыре, теперь застроенном сельповским магазином и складами, раньше стояла осина. Каждый день Саша по нескольку раз проходил мимо нее, не замечал, не обращал внимания. И вот однажды в летний день, после дождя, когда от низких тяжелых туч легкий сумрак рассеян в воздухе и тусклые лужи разбросаны по дороге, Саша бросил случайный взгляд на осинку. Бросил и остановился: тонкий ствол отливает металлическим холодком, твердые листья невесомо окружают его, цвет их под стать стволу - неяркий, серебристо-прохладный, - осинка живет, дышит, купается во влажном густом воздухе. В течение многих лет каждый день по нескольку раз пробегал мимо и не замечал, что она красива, стой и смотри хоть час, хоть два - нисколько не надоест. Открытие!
Так иногда поражаешься красоте человека.
Не день, не месяц, больше года знал Саша Игната Егоровича. Кажется, ничем он не мог уже удивить; кажется, наперед известно - что скажет, как поступит. Но вот простой случай: вместо того чтоб осердиться, отвернуться после газетной статьи, он встретил простыми словами: "Рассказывай, как там вышло". И Сашу поразило - понял, без объяснений. Саша ждал обиды. Как он смел так думать об Игнате Егоровиче? Ведь он знал его, жил вместе…
День ото дня росло негодование - какого человека оклеветали! Где правда? Почему не возмущаются?..
Порой появлялось желание подняться на второй этаж райкома, войти и сказать в лицо, с ненавистью все, что знал, что думал. Глупость, конечно, мальчишество, этим делу не поможешь.
Не это ли желание заставило выложить все перед Катей?
После той ночной встречи, когда Катя ушла, хлопнув дверью, они не перебросились ни единым словом. Саша видел ее только издалека.
Сбежала раз с крыльца райкома, легкая, быстрая, чем-то озабоченная. Ветер полоснул подолом светлого платья по загорелым ногам. Резко повернула голову, в открытое окно кому-то бросила слово.
Или же… Шел в кино. Плечи теснит отглаженная рубашка, потная рука в кармане мнет билет. Навстречу девчата. Среди пестрых платьев, наброшенных на плечи шелковых косынок словно ударило по глазам - гладко зачесанные волосы, белый лоб, под ним ровные брови, лицо и знакомое и забытое!.. Блестящие глаза вздрогнули и скользнули в сторону. Прошла мимо…
После таких встреч день, два не оставляло беспокойство - не мог сидеть на месте, бросал одно дело, хватался за другое, чего-то недоставало, что-то искал. Проходили дни - успокаивался.
Дошли до Саши и смутные слухи, что Катя любит не кого-нибудь, а Мансурова, что она вечерами "все глаза проглядела" на его окна, что тот за занятостью даже не замечает ее. Саша против воли прислушивался, верил и не верил, ругал самого себя: "Мне-то что? Не все равно теперь, о чьи окна глаза мозолит".
Саша пришел в райком комсомола, чтобы сдать свой билет. Давно бы пора это сделать.
Попал в обеденный перерыв. В первой комнате ни души. В открытое окно влетает ветер, шевелит на столах бумаги. Заглянул во вторую комнату. Катя с гримасой упрямства и мученичества на лице одним пальцем отпечатывала на машинке какую-то бумагу. Она заметила Сашу, и он вошел, сказал в сторону:
- Здравствуй. Я комсомольский билет хочу сдать.
- Здравствуй.
Притихшая, робкая, виноватая… Сразу же где-то в дальнем уголке души шевельнулась надежда: а вдруг да раскаялась, вдруг да захочет, чтоб было по-прежнему…
- Вот… - Саша выложил на стол свой билет.
Катя взяла его, застенчиво улыбнулась, глядя на фотографию, предложила:
- Хочешь взять ее на память?
- Не надо.
- А если я возьму?
- Тебе-то зачем?
- Саша… - Она подняла глаза, доверчивые, добрые, просящие. И Саша вздрогнул - неужели!.. Но он ошибся. Хоть голос Кати, как и глаза, был доверчивый, просящий, но говорила она совсем не то, что бы хотелось ему услышать. - Саша… Разве мы не можем быть просто хорошими товарищами?
- Чего зря толковать… Билет-то примешь или Клешинцеву подождать?
- В партию вступил… Недавно слышала, как о тебе Павел Сергеевич Мансуров говорил Сутолокову. Хвалил тебя…
- А я в похвале Мансурова не нуждаюсь!
- Почему?
И тут Сашу взорвало. Он высказал все, что слышал от Игната Егоровича, что думал сам.
- …Он карьерист! Занимается не делами - интригами! Не смотри на меня так - не боюсь! В лицо ему скажу! Все! Прямо!
Глаза Кати округлились. Они сначала налились ужасом, потом вспыхнули негодованием, наконец губы ее скривились презрительно, лицо из доброго, мягкого стало сразу сухим, каким-то острым.
- Мелкая душонка, - оборвала она. - Ведь знаю, почему ты так говоришь. Знаю! От злобы! Из-за личных счетов! Наслушался сплетен… Я-то считала порядочным, в товарищи напрашивалась… Уходи! Ухо-ди! Слушать тебя не хочу!..