8
Саша забылся утром, спал всего несколько часов, и они унесли его домой. Снился живой и здоровый отец, качающий на коленке Лену, но распевающий почему-то не о привычном дядюшке Егоре в онучках новых, лапотках кленовых, а громко, как репродуктор, что висит в углу комнаты: "Теперь я турок, не казак…"
Проснулся - действительно поет радио. С удивлением огляделся - куда попал? Желтый дощатый потолок, ситцевая, прозрачная от старости занавесочка, тесная, не по росту, кровать: не дома! И в ту же секунду вспомнил: ночь, два голоса, негромкие, спокойные… Саша вскочил, затравленно озираясь, стал одеваться: "Уйду! Уйду! Сейчас же! Ни минуты лишней…"
Изба пуста - ни гостя, ни хозяина, только за перегородкой одна из дочерей Игната Егоровича выговаривает братишке:
- Ну, чего кошку слюнями мажешь? Она сама умоется.
У окна, на маленьком столике, - дешевый приемник. Он и поет… Хозяева вышли на минутку, - должно быть, скоро вернутся.
Боясь с кем-либо встретиться, Саша выскочил на крыльцо.
Солнце стояло уже высоко, припекало не по-утреннему, разморенные куры лежали в пыли на дороге. У соседей в хлеву жалобно мычала корова.
А в деревне - ни человека. Дорога, уходящая в поле, пуста. Сейчас по этой дороге до шоссе - пешком, там он остановит машину, попросит шофера довезти и… не вернется. Все! Кончено!
Но одна мысль заставила Сашу остановиться: "Так и уйти, не сказаться?.. Сбежать?.. Нет, надо поговорить с Игнатом Егоровичем. Скажу открыто: слышал, знаю, работать с вами не могу, помощи вашей не надо… Честно и прямо. Пусть тогда упрекнет, что сбежал, как трус".
Саша уселся на ступеньки крыльца - Игнат Егорович мимо своего дома не пройдет, рано или поздно появится.
Из соседнего двора вышла рыжая корова, медлительная, важная, - не поверишь, что минуту назад она мычала жалобно и просяще. За ней, держа на весу хворостину, появилась старуха. Она невольно ворчала:
- Самим небось заботушки нету… Назаводили животин… Куды, клешнятая! Вот ужо-тко опояшу!
Заметив сидящего на крыльце Сашу, подставила козырьком ладонь к глазам, бесцеремонно оглядела, равнодушно отвернулась и забубнила свое:
- Себе-то мясы наростила, а чуть что: свекровушка, свекровушка… А свекровушка ворочай. Нет чтоб самой раненько подняться да позаботиться, кобыла необъезженная…
Загребая пыль жилистыми, черными от застаревшего загара ногами, старуха медленно удалялась.
Казалось бы ничего не случилось: прошла мимо, погоняя корову, незнакомая старуха, взглянула, отвернулась, пробрюзжала свою старушечью беду, а Саше от всего этого вдруг сделалось тяжело до удушья.
Вот он сидит на чужом крыльце, у чужого дома, мимо проходят чужие люди, жалуются на что-то свое… Какое дело этой старухе до того, живет на свете он, Саша Комелев, или не живет, случилось у него горе или нет… Вот крыши деревни с мшистой прозеленью по темному тесу, под каждой - люди, у всех свои радости, свои обиды… За этой деревней другие деревни, села, где-то далеко стоят города. Велик свет, всюду живут люди, и на всем свете нет никого, кто бы мог помочь Саше. Мать? Сестры? Да они сами ждут от него помощи. Велик свет, а ты один! Как хочешь, сам устраивайся.
- Долго спишь. Не по-нашему!
Саша вздрогнул.
Откинув калитку ногой, шагнул во двор Игнат в белой, просторной, еще не обмятой после глаженья рубахе, широкий, краснолицый, радостный. С жестким хрустом вдавливая сапогами песок дорожки, подошел, протянул Руку:
- Пойдем чай пить да на луга… Все углы мы с тобой сегодня облазаем.
И Саша, отвернувшись, против желания пожал твердую ладонь.
- Хочу поговорить я…
- За чаем все обсудим.
- Нет, здесь… Не буду я у вас работать. Уйду.
Игнат уставился с добродушным интересом.
- Откуда такая резвость - вчера напросился, а сегодня - уйду? Круто прыгаешь, парень.
- Я все слышал… ночью… как вы говорили… про отца…
Веки Игната с короткими, редкими остинками ресниц разом смахнули добродушие; без того крошечные зрачки сузились еще сильней - острые, твердые, серьезные, с иголочный прокол. У Саши навернулись на глаза слезы - так не хотелось отводить взгляд и так трудно выстоять против этих зрачков.
- Значит, не спал… - произнес задумчиво Игнат. - Что ж, знал бы, пригласил бы и тебя. Разговор-то мужской был. - Он положил широкую теплую ладонь на узкое плечо Саши. - Обижаться тут нечего…
Но Саша сердито отвел плечо.
- Уйдешь - силой не держу. Иди! Только запомни: первый шаг в жизни делаешь, самый первый - и уж от правды бегаешь. Поостерегись! Не получится настоящего человека. Иди, коли так. Пожалею да руками разведу, что мне остается делать?
Его не держали, ему сказали - иди. И надо бы повернуться, кинуть через плечо: "Прощайте…" Но Саша не двигался, склонив голову, уставившись в сапоги Игната.
"От правды бегаешь…" Невозможно молча уйти от таких слов. Надо возразить! А как?..
Остаться надо. Не навсегда - на время. Приглядеться, доказать, тогда уйти…
Высокий, грузный Игнат шагал размашисто, легко, вольно. День председателя колхоза большей частью проходит на ногах. Сейчас день только начинался, вся усталость еще впереди, идти пока что наслаждение. Саша "попал в ногу", и ему невольно передалась упругость председательского шага.
Перед полуднем хотя и не на шутку припекает солнце, но воздух хранит остатки утренней свежести - жара не утомительная. Ветерок слаб, но чувствуется. В тихое, как глубокие вздохи спящего, шелестящее качание еще не налившихся колосьев вплетается суетливое, вороватое шуршание - то в гуще хлебов снуют перепела. Низко над придорожной примятой травкой летают тяжелые шмели. Гудят недовольно, натужно, обрывают полет на самой сердитой ноте, впиваются в цветок по-хозяйски грубо, свирепо. Похоже - добывать себе пропитание они считают проклятием и за это вымещают свою злобу на цветах.
И гудение шмелей, и шелест задевающих друг друга колосьев, и вороватая жизнь невидимок-перепелов при быстрой ходьбе не замечаются по отдельности. Но все вместе создает ощущение налаженности жизни, какой-то добротности окружающего мира.
Если ты просто спокоен, у тебя в такие минуты родится неясная, тихая радость. Ей нет другого объяснения, как: хорошо жить на свете! - и только.
Если же душу разъедает беспокойство, то безотчетное любопытство к окружающему затушит его, вызовет покой.
Саша шагал, и с каждым шагом все легче становилось на душе, все меньше мучила обида за отца. С каждым шагом, казалось, он уходил дальше и дальше от страшного ночного разговора.
Игнат обернулся, распаренный, радостный, оживленно кивнул на высокую гору, снизу обросшую темными елями, выше - осинником, задичавшей черемухой, еще выше - курчавым кустарником. А над всем этим - плоское, лысое темя.
- Хочешь - взберемся? Оглядишь для начала колхоз сверху. Поймешь, что к чему. А там спустимся прямо на Ржавинские луга.
Гора называлась Городище. О ней ходят по деревням поверья. Когда-то (точно никто не знает, когда, все уверяют лишь - очень давно) на лесные земли села Коршунова налетели враги. Были ли то татары или разгулялась воинственная чудь - опять никому не известно. Мужики из окрестных деревень выбрали самое высокое место, обнесли его бревенчатым частоколом и встретили пришельцев камнями, смолой, горящими бревнами. Рассказывают: доходило дело и до рогатин. Враги ушли, а на том месте, где они были отбиты, построили сторожевой городок.
Теперь здесь пни, кустарники да рыжая, выгоревшая на солнце трава. От самого городка не осталось никаких следов. Гора приняла его название и его славу.
Направо с нее видно ныряющее в зелень перелесков шоссе - самая бойкая дорога в районе. Она соединяет Коршунове со станцией, она ведет к лесокомбинату, она уходит в глубь соседнего Шумаковского района. И пыльные наезженные проселки, и луговые, поросшие одуванчиками и желтыми ноготками тропинки - все они, как речки и ручейки к большой реке, изгибаясь и виляя, тянутся к ней, к дороге, уставленной столбами электролиний. Там ночью и днем не затихает грохот моторов. Идут трехтонные ЗИСы, тащат на себе бревна лесовозы, сверкая стеклом и лаком, визгливо покрикивая на нерасторопные грузовики, мчатся "победы".
Шоссе - одна из границ колхоза "Труженик".
Налево, за начинающими белеть полями ржи, за сермяжно-коричневыми парами, за крышами деревень Старое и Новое Раменье, виден лес. Среди него в темной хвое с трудом можно различить плешинку. Там тоже поля и тоже стоит деревня. Она так и называется - Большой Лес. А еще дальше за этой деревней - лесные покосы. "Сахалин" - прозваны они за свою удаленность. Среди моховых кочек, близ мочажин, поросших осокой, стоят там окопанные столбики…
И это граница колхоза…
Велики земли "Труженика". С одной стороны столбы электролиний, круглые сутки грохот машин, с другой… Были случаи, когда выпущенную на отаву корову находили в чаще, забросанную дерновиной и мхом. Ее задирал медведь и оставлял, чтобы наведаться на недельке, когда мясо будет уже "с душком".
Игнат в своей белой, трепещущей на ветру рубахе стоял, прочно вдавив в сухую траву широко расставленные толстые ноги, выставив грудь и живот, курил, а ветер срывал с его губ слова и затяжки дыма. Он не спеша объяснял Саше свое раскинувшееся хозяйство.
Выщипанные перелесочки, по полям песенные березки-одиночки, сбившиеся в тесные кучи черные ели и просторы, просторы - синие, туманные, неясные… Для них даже этот прозрачный воздух слишком густ, глаз с трудом пробивает его необъятную толщу.
Высота всегда опьяняет, бесконечность всегда тревожит, и не понять себя - хочется или покорно, тихо заплакать, или взбунтоваться, прокричать так, чтоб встряхнуть дремотный покой…
Игнат Егорович, должно быть, привык к этому. Он вдавил каблуком в землю окурок и закончил буднично:
- Вот хозяйство. Здесь и будешь работать.
9
Когда-то село Коршуново славилось как "купеческая крепость". Нынче только старики помнят пять всегильдейших фамилий - Шубиных, Ряповых, Бахваловых, Безносовых и Костюковых. Эти пять семей торговали лесом, холстами, кожей, дегтем, и каждый хозяин, разбухая мошной, следовал раз навсегда установленному порядку. Сперва выстраивал тяжелые, как одноэтажные остроги, лабазы, потом - двухэтажный кирпичный особняк, украшенный по фасаду подслеповатыми оконцами, каменными кренделями и завитушками во вкусе хозяина, и, наконец, приносил благодарность богу. Но и тут хозяин оставался самим собой. "Молиться? Где? В церкви, что Митька Ряпов построил? Аль мы, Бахваловы, рылом не вышли? Аль мы богом обижены? Свою заворотим почище Митькиной!" Вот потому-то в небольшом селе Коршунове имелась одна приходская школа и пять церквей.
Давным-давно Коршунове потеряло свою прежнюю славу и как-то не приобрело новой. Такое же волостное село Шумаково за это время выросло, стало хоть и маленьким, но городом. Около него выстроен лесокомбинат. А вовсе неприметная прежде деревня Пташинки (в сторону от Шумакова) стала узловой железнодорожной станцией. Коршуново же осталось всего-навсего центром сельскохозяйственного района, самого неприметного среди всех районов области.
По утрам в Коршунове с первым грузовиком, поднимающим пыль на шоссе, голосили петухи. Кривой на один глаз пастух дед Емельян, покрикивая на коров и хозяек, собирал стадо. Днем около районного Дома культуры козы объедали афиши, извещавшие коршуновское население о новой кинокартине. По вечерам на дощатой площадке в роще играл доброволец баянист, молодежь танцевала или же парочками искала темные закоулки. Жители же более почтенного возраста - бухгалтеры, делопроизводители, заведующие райторгами, райтопами, райфо и прочие - засучив рукава нательных рубах, трудились в поте лица - окучивали картошку.
Незнакомых в селе не было. Каждый из жителей знал всех, все знали его. Если у Марьи Филипповны, что живет на южном конце села, коза "от неуемного характера" ломала себе ногу или же поросенок разрывал грядки с морковью, то эти события сразу становились известными на северном конце Авдотье Поликарповне.
Вообще жили тихо, мирно, по-соседски, слушали последние известия, любили поговорить друг с другом о чем-нибудь далеком, например, о водородной бомбе или же об отставке Мосаддыка.
Павел Мансуров жизнь свою прожил беспокойно. Офицером поколесил по Европе - был в Будапеште, Праге, Вене. Случалось, как говорится, смотреть и смерти в глаза. Впрочем, этим в наше время никого не удивишь.
Коршуновский район был родиной его жены. Он приехал с ней сюда после демобилизации.
В райкоме никто лучше его не мог провести семинар о прибавочной стоимости. Даже покойный Комелев немного побаивался начитанного завотделом пропаганды.
Коршуновская жизнь была для Мансурова тяжела: тихо, сонно, даже чрезвычайные происшествия, вызывающие бесконечные разговоры и пересуды, как-то очень обыденны - в райпотребсоюзе раскрыли растрату, пять человек попало под суд; на перестройку Дома культуры отпущено около ста тысяч, будет пристроено крыло - новый кинозал с буфетом.
И работа Павла не радовала. Кажется, агитация и пропаганда - лекции, политическая учеба, выступление самодеятельности - дело живое, но вокруг этого был какой-то бумажный круговорот: тематические планы, инструкции по культурно-массовым мероприятиям, инструкции по семинарам - от одних названий мозг сохнет. А пособия? Что может быть скучнее "Блокнота агитатора", этой универсальной шпаргалки всех районных пропагандистов.
Сидя в своем кабинете перед дешевым плексигласовым чернильным прибором, Павел часто думал: "Где-то люди строят каналы, электростанции на миллионы киловатт… Живут! А тут в прошлом месяце - отчет о работе семинаров, в этом - отчет о работе лекторской группы. Никуда не уйдешь".
Павел был твердо убежден, что только одно может изменить его жизнь: оставить Коршуново, уехать - в Заполярье, на целинные земли, куда-нибудь подальше.
И вот случилось неожиданное. Павел Мансуров продолжал жить в селе, работал на прежнем месте, но уже не испытывал тягостной скуки. Тишина и безмятежный покой села перестали его удручать.
За три года работы в Коршуновском районе он много видел разных оплошностей, подчас грубых ошибок. Почему-то казалось, что не он, а кто-то другой, всесильный, должен заметить эти беспорядки, исправить, наладить, перетряхнуть жизнь коршуновцев. Он ждал этого, иногда ворчал: "И чего только смотрят там?.." Словно там сидели не обычные люди, а прозорливцы, наделенные могущественными способностями видеть через сотни километров недостатки и росчерком пера исправлять их.
И вот в ту ночь Игнат сказал ему: я вижу больше, что делается вокруг меня, чем те, кто наверху, я хочу подсказать им, помочь, научить, хочу сам исправить и пробую это делать, только силы маловато, только голос слаб, не могу крикнуть так, чтобы услышали.
И Павел Мансуров решился: "Я крикну, чтоб услышали! Смогу! Хватит сил!"
Игнат Гмызин признался: бить - не знаю кого, размахнешься - хлоп! - глядь, в воздух попал.
Павел найдет виновных.
Он будёт бросать правду в глаза! Бороться за правду - значит бороться за счастье! Тут не может быть ошибки. Правды, приносящей людям несчастье, не существует.
Он, как и прежде, ездил по колхозам, заглядывал в МТС, разговаривал, но теперь в каждом разговоре ловил все, что казалось ему нужным. А потом рылся в отчетах, наводил справки, записывал…
Иногда он сам поражался своим открытиям.
Однажды он увидел обычную на коршуновских дорогах картину. В овражке, вдавив в болотистое дно жидкий настил мостика, печально мок под дождем комбайн. Земля вокруг него была взрыта, из-под колес торчали невынутые слеги: видно, долго возились комбайнеры, но крепко села тяжелая машина. И комбайнеры разошлись - пришлют тягач, вытянет.
После этого случая Павел стал узнавать в МТС, во что обходятся простои по вине дорог, текущий и капитальный ремонт машин, такие мелочи, как подброска тягачей, перерасход горючего… По самому грубому подсчету, во всех трех МТС только за три последних года убытки из-за бездорожья составили миллионы рублей. Не сотни тысяч - миллионы! А один километр жердевки, считай только работу (материал бесплатный, растет всюду), обходится около двух тысяч. На эти миллионы можно отремонтировать все дороги района, расширить поля, дать простор комбайнам. Не только три года мучатся МТС от бездорожья и, если не взяться за ум, будут мучиться еще бог знает сколько. Тут уже сотни миллионов государственных рублей могут вылететь на ветер. Неувязка в планировании. Молчать о ней - вредительство!
Но Павел Мансуров не спешил кричать. В свое время он выложит на стол перед секретарем райкома все цифры, все факты, все документы. Пусть попробуют не ответить на них, пусть попробуют отмолчаться, спрятать под сукно. Он, Павел Мансуров, - член партии и будет иметь дело с такими же партийцами. В случае нужды он напомнит им партийный устав: "Зажим критики является тяжким злом". На его стороне - закон, на его стороне - сила! Он не Игнат Гмызин, он станет бить не в воздух, а наверняка.
Потертая папка с вылинявшими лиловыми завязками, лежавшая в столе Павла Мансурова, постепенно заполнялась. Впереди борьба! Там, где есть борьба, жизнь становится интересной.