Убедившись, что Саша раскачался и больше не спрячет голову под одеяло, Игнат Егорович поворачивался и, уходя, сообщал:
- Свежий воздух, оттого и сон крепок. - Спускаясь по шатким приступкам, углублял свою догадку: - Свежий воздух и молодость…
14
Они не виделись три дня.
Саша сидел в правлении вместе с бригадирами, принимал, стоя на зароде, с деревянных вил Лешки Ляпунова охапки сена, обсуждал вечерами с Игнатом Егоровичем особенности щелочных соединений - и все время он чувствовал, что впереди его ждет счастливая минута. С ним разговаривали; если зазевается, сердито кричали на него, советовались, просто сидели рядом - и никто не догадывался, что он не такой, как все, особенный, счастливый. У него впереди радость, у него впереди подарок! От этого Саша и с людьми был добрее. Лешке-крикуну подарил выкованный в кузнице наконечник остроги в пять зубьев, к Игнату Егоровичу, упрямо заставлявшему торчать над учебниками, минутами испытывал нежность. Все Саше казались по сравнению с ним обиженными - нельзя не быть добрым…
Он считал: осталось два дня - вечность, остался один - значит, завтра. И вот - утро! Пережить, перетерпеть каких-нибудь двенадцать часов. Сегодня уже не придется, как вчера, укладываться спать с безнадежностью - чуда ждать нечего, впереди ночь, глухое время!
Утро!.. За окном на солнце горит ствол березки, она, молодая, легкая, выкинула к неназревшему, блеклому небу макушку, перебирает на ветерке листья, сушит их от ночной росы, прихорашивается.
Игнат Егорович отодвинул от себя порожнюю чашку с блюдечком, невидящими, бессмысленными глазами уставился через окно на березку, озабоченно потер ладонью бритое темя и, вздохнув, сообщил:
- На складе в райпотребсоюзе гвозди драночные обещали. Придется тебе, братец, съездить в Коршуново… Ну, что ты глаза таращишь, словно у меня на лбу рубль серебром припечатан?.. Кого, кроме тебя, пошлю? Мать навестишь и дело сделаешь.
И Саша опустил глаза в стакан с недопитым чаем, чтоб Игнат Егорович не разглядел удивления, растерянности и радости. Он едет в Коршуново, а там - Катя. Не надо ждать, не надо считать, поедет, получит эти гвозди, встретит… А уже вечером встретятся своим чередом. Эх, знал бы Игнат Егорович, какой подарок поднес…
А Игнат Егорович достал из кармана большой рыжий, потертый бумажник, обстоятельно, одну за другой выложил на столешницу шесть мятых десяток.
- Вот. Заплатишь и счет не забудь захватить. Завскладом там Егорка Клювцев, любит, паршивец, чтоб за дефицитные товары нагретый кусочек в ладошку положили. Будет намекать, обложи покрепче. Законное берем, не по блату…
До обеда Саша успел получить гвозди, погрузить их и с Егоркой Клювцевым, парнем с бесхитростной круглой рожей и продувными глазками, наскоро выпить с ним по кружке пива. Лошадь завел во двор к матери, распряг, подкинул сена, обедать наотрез отказался, надел свежую рубашку, вышел на улицу…
День был знойным. От пыльного раскаленного булыжника на дороге тянуло запахом бензина, машинного масла. В узкой тени под заборами валялись разомлевшие собаки. Одни козы в своих украшенных репьями шубах с неутомимым упрямством слонялись вдоль изгородей в надежде ущипнуть что-нибудь съедобное.
Старуха с темным от утомления лицом, с корзиной, прикрытой вылинявшим платком, остановилась под открытым окном, певуче спросила:
- Хозяева-а! Ай, хозяева-а! Величать-то не знаю как… Земляники свеженькой не купите?
Из открытого окна никто не подал голоса. Старуха пождала, пождала ответа, пошла дальше, поглядывая на окна.
Саша, засунув руки в карманы, не спеша шел, встревоженно уставившись вперед. Не может же случиться такая несправедливость - приехать в Коршуново и не встретить ее. Должен встретить!
Должен, а не верилось… Козы, собаки, страдающие от жары под заборами, пыль, скука… Вон на общипанной, вытоптанной травке напротив райкома расселись трое колхозников. Они разложили на газете хлеб, яйца, соленые сморщенные огурцы, равнодушно, без аппетита жуют; как по команде, скучно скосили в сторону Саши глаза. У райкомовского крыльца - на самом солнцепеке - две женщины о чем-то болтают, помахивают сумочками. Одна в цветном сарафане, на загорелых ногах стоптанные белые босоножки, другая, круглая, приземистая, упрятала себя в шерстяной костюм - то-то преет, мученица.
Последнее время Саша видел Катю только ночью, под сосной, при луне: лицо бледное, строгое, на нем тревожно и смутно блестят глаза, на воздушный подол платья брошена тонкая, обнаженная по локоть рука… Ну, как можно представить сейчас среди всей этой жаркой скукоты ее, не похожую на обычных людей. Казалось, если появится, то на жующих колхозников непременно должен найти столбняк…
Но ведь не где-нибудь, здесь живет, ходит по улицам, никого не удивляет… Где же она, как встретить?..
Один из колхозников поднялся, продолжая жевать, подошел к Саше:
- Ты, парень, здешний?
- А что?
- Может, мясо кому тут нужно?.. Корова ногу сломала, прирезать пришлось. До базарного дня тянуть - при такой жарыне мясо протухнет.
- Мне не надо.
Колхозник потер потную щетину на щеке, без особой охоты подумал вслух:
- Дамочкам, что ли, предложить? - лениво направился в сторону женщин.
Саша проследил за ним взглядом и… вздрогнул, - на голос колхозника обернулась Катя. Она тоже заметила Сашу, шагнула навстречу.
Давно он не видел ее при дневном свете. По этой ли причине, а может, потому, что слишком туго зачесаны волосы, лицо Кати выглядело простовато круглым, грубовато загорелым. На крыльях носа, под глазницами кожа лоснится от пота, выгоревший ситцевый сарафанчик, на босу ногу старенькие босоножки, и в глазах нет прежней глубины и таинственности. Не такая, какую ждал, а все-таки Катя.
- Здравствуй.
- Здравствуй.
Оба помолчали, неуверенно улыбаясь, разглядывая друг друга, словно расстались не три дня назад, а давным-давно.
- У тебя нос облупился, я и не замечала, - сообщила она весело.
И эти простые слова заставили прийти в себя Сашу. Он-то ждал встречи, какие случались под сосной, где каждое слово звучит по-особому, с какой-то недосказанной, значительной тайной. А сейчас и Катя другая, да и вместо сосны, поднявшей к луне могучие высохшие ветви, - пыльная улица, булыжник, пахнущий бензинным перегаром, слоняющиеся козы. Где уж тут недосказанная тайна…
- Ты по делам сюда? - спросила Катя.
- По делам. Сейчас же обратно…
- Что нового?
Новое, как всегда, было, но не здесь, посреди улицы, второпях выкладывать его. И Саша ответил:
- Ничего особого. А здесь у вас как?..
- Помнишь, ты рассказывал о папке Мансурова?..
Как же не помнить. Пока эта папка лежала у Игната, Саша успел заглянуть в нее и средь других новостей, как о великом таинстве, поведал Кате. Сейчас же эта папка звучала нисколько не значительней, чем слова колхозника о продаже мяса.
- Ну, помню…
- Мы вот только что сейчас говорили о ней с Зыбиной. Ты, верно, не знаешь, что вчера было бюро райкома, ту папку обсуждали.
- Слышал. Игнат Егорович сказал мне. По-казенному обсудили.
- По-казенному?.. Твой Игнат Егорович, Сашенька, узко смотрит. Ему хочется, чтоб только у него под боком тепло было.
- Катя, ты не знаешь его.
- Знаю, что обсуждение папки ему для чего-то своего выгодно.
- Не ему выгодно - всем. И Федосию Мургину, и Максиму Питерскому… Всем председателям, всем колхозникам, всему району.
- Значит, райком партии против выгоды района? Смешно. Кто поверит этому?
- Так получается…
- Са-ша! - лицо Кати, чуточку утомленное жарой, сделалось вдруг замкнутым, глаза недоверчиво округлились, голос упал до настороженного шепота. - Ты не веришь райкому? Как ты смеешь? Да ты дай себе отчет, что сказал!
- Ведь факт - ошибся.
- Райком?!
- Разве этого быть не может?
Катя, распрямившись, стояла перед Сашей, губы ее, плотно собранные в оборочку, болезненно вздрагивали.
- Ты знаешь, что для меня самое святое? - спросила она тихо. - Вера в партию! Для меня счастье, если б я сумела доказать эту веру. Хоть ценой жизни!.. Тот, кто не верит, - мне враг! Личный враг! Смертельный!
- Я не меньше тебя верю в партию.
- Бюро райкома - партийное руководство района - решило так, ты не согласен. "Ошиблись, по-казенному подошли…" Да где твоя вера? Нет ее! Своему Игнату Егоровичу веришь только!
- Бюро райкома еще не вся партия. Партия, сама знаешь, миллионы, а в ней и Игнат Гмызин…
- А что будет, если они перестанут верить бюро?.. Руки должны слушать голову. Что получится, если каждый Игнат Гмызин станет возражать? Дисциплина развалится, ослабеет партия.
- Если прислушаются к Игнату Гмызину, только умнее станут. От лишнего ума слабее не делаются.
- Ну, как мне с тобой быть! - с отчаянием и досадой топнула Катя, отвернулась с расстроенным лицом, долго смотрела на колхозников, укладывавших в старую кожаную сумку остатки еды.
Катю уже в третьем классе выбрали старостой, она была пионервожатой, была секретарем комитета комсомола. От нее требовали: следи за дисциплиной, поднимай авторитет учителя. И Катя следила… Авторитет, дисциплина с детского возраста для нее - столбы, на которых держится жизнь. И кто?.. Саша подкапывает их!
- Саша, - произнесла она холодно, - ты не обижайся, но я тебе скажу… Если бы слышал тебя твой отец, разве бы его не обидело - его сын против райкома.
- Я не против райкома! - вспыхнул Саша.
- Как же не против? Игнат Егорович взрослый и опытный человек, ему нетрудно подмять под себя такого, как ты… Поддался. Стыдно! Память отца, выходит, предал.
Саша ответил не сразу; красный, растерянный, стоял некоторое время молча, глядел на Катю, наконец выдавил с хрипотцой:
- Как ты смеешь?
- Не хочу тебя обидеть, но так получается…
- Уже обидела! Нечестно это… Я, может…
- Пойми…
Но Саша резко повернулся: длинная спина как-то болезненно вытянута, кепка на затылке торчит с жалобным недоумением… Он неровными шагами, словно кто-то легонько подталкивал в спину, двинулся прочь.
- Саша-а! - окликнула слабо Катя.
Саша не оглянулся.
Весь остаток дня Саша чувствовал себя несчастным. Было у него свое солнышко, грело его, манило - живи, жди, радуйся, впереди счастье. Чего теперь ждать, куда идти? А люди работают, разговаривают, спорят, живут, как жили. Какое им дело, что пусто стало кругом для Саши?..
И все-таки вечером он не выдержал.
…Вот и сосна, в путанице сухих ветвей застрял узкий серп месяца. Задыхаясь от волнения, но сохраняя на лице суровую замкнутость - пусть не подумает, что забыл обиду, - Саша стал подниматься. Здесь ли? Пришла ли?.. Как-то встретит?.. Должно быть, закуталась в платок, притаилась под деревом. Тогда он подойдет и скажет: "Давай отбросим обиды, поговорим, как взрослые люди…"
Но под сосной было пусто, толстые, напружиненные, как окаменевшие змеи, стелились на темной земле корневища. Саша опустился на них, прислонился спиной к бугристому стволу.
А вдруг да просто опоздала… Спешит, наверное, сейчас по ночному селу, стучат по сухой земле каблучки туфель…
Как и в прошлые встречи, из болотца доносился скрип коростеля, так же над головой величественно раскидала свои костлявые ветви сосна, более крупные звезды прокалывали насквозь эту толщу ветвей. Все кругом по-старому, ничего не изменилось. А Кати нет.
В прошлый раз она, подтянув к подбородку колени, вся сжавшаяся от ночной сырости, сидела перед ним тихая, покойная, ни выражения лица, ни даже глаз и бровей не различить, но так и тянет от нее вниманием.
Сказала: предал отца, его память!.. Предал?.. Жизнь сложна, один о ней думает так, другой иначе, а правда всякий раз - одна. Ее надо искать и найти одну правду, одну истину, один путь, как сделать жизнь красивей. Отец и Игнат Егорович не из разных лагерей - свои! Она не понимает… Объяснить ей надо, без горячки.
Саша сидел, вслушивался. Рядом с ним растопорщенные, широкие, как слоновьи уши, лопухи так же напряженно вслушивались в ночную тишину. Но лишь уныло скрипел коростель на болотце.
Время шло, и Саше мало-помалу становилось ясно - Катя не придет. И все-таки он продолжал сидеть, продолжал надеяться на что-то…
И в эти часы ожидания Саша понял одну простую истину, которая до сих пор ни разу не приходила в голову. Он понял, что у него с Катей будут впереди не только вечера под сосной, разговоры взглядами под крики коростеля, а будут и споры, и непонимание, возможно, обиды и даже оскорбления. Он понял тоже, что следующие их встречи будут уже иные. Какими бы они ни были, но Катя есть Катя, просто так от нее не отвернешься.
А сосна висела над Сашей, молчаливая, бесстрастная, много пережившая на своем веку. Ее не удивишь маленьким горем.
Утром следующего дня Игнат Егорович сообщил, что заочное отделение института объявило о приеме, пора собираться в дорогу.
15
Баев считал, что о папке Мансурова, как и о всяком событии, он обязан сообщить в обком партии. Кроме того, об этой папке уже ходят из колхоза в колхоз слухи. Не без того, в них что-то и преувеличивается, раздувается, искажается. На собраниях, возможно, станут требовать ответа от Баева: почему да как? В таких случаях ответ должен быть один - папка отправлена в обком.
Баев вызвал к себе инструктора Сурепкина.
Если в весеннюю распутицу в самом удаленном от села Коршунова Верхне-Шорском сельсовете надо было проверить готовность колхозов к севу или выступить там на партсобрании, посылали самого безответного - Серафима Мироновича Сурепкина. Этот не станет отговариваться болезнями или семейными причинами, не остановят его ни непролазная грязь, ни большие расстояния. Облазает колхозные конюшни, ощупает семенной материал, оглядит инвентарь, пожурит председателей, пристращает: доложу! И, возвратившись (опять же с оказией, где на случайных машинах, где на подводе, а где и пешком), обязательно все в точности сообщит: то-то подготовлено, того-то не хватает, распоряжения переданы.
Если его спросят:
- Вот в областной газете писалось об инициативе колхозников Пальчихинского района… Вы это разъяснили колхозникам?
Он ответит:
- Не было наказано. А то долго ли…
Серафим Миронович делает только то, что ему наказано, но не больше. Однако, если рассерженному начальству вздумается тут же, с ходу, повернуть его: "Идите, сделайте! Наперед будете догадливее", Серафим Миронович, не обронив ни слова, сразу же направится обратно пешком, на оказиях, в грязь и обязательно исправит оплошность.
Бывший батрак, в партию он вступил, когда Баев, ныне секретарь райкома, был мальчишкой. За все эти годы Сурепкин не получил ни одного партийного взыскания, но и особых заслуг за ним не числилось. Так как ничего другого не имел, Серафим Миронович находил должным гордиться и этим. "Я перед партией чист как стеклышко", - частенько говаривал он со скромным достоинством.
С годами у Сурепкина появилась лишь одна слабость, да и та безобидная, - очень любил выступать на собраниях.
В привычном для всех порыжевшем пиджачке, надетом поверх армейской гимнастерки, длинные, по-крестьянски широкие руки вылезают из рукавов, лицо, как и пиджак, тоже порыжевшее, вылинявшее на солнце - под кустиками бровей какого-то мыльного цвета покойные глазки, крепкий, как проволока, ежик волос над морщинистым лбом… В редкие минуты, когда Серафиму Мироновичу приходилось задумываться, ежик начинал "гулять" взад-вперед.
Сурепкин предстал перед Баевым.
- Вы звали меня, Николай Георгиевич?
- Поедешь в обком, отвезешь это дело, - Баев выдул из стола папку, - дождешься ответа, узнаешь мнение областного комитета. Поручение важное, поэтому и посылаем, иначе просто переслали бы по почте.
- Когда ехать?
- Собирайся сейчас.
- Поезд завтра в шесть утра отходит.
- Вот с этим поездом.
- Хорошо.
- Ты знаешь, что в этой папке?
- А как же, слышал.
- Будут беседовать с тобой, можешь передать мнение членов бюро. Впрочем, решение бюро здесь прилагается. Я лично считаю, что такие нападки переходят грань необходимой критики, вносят дезорганизацию в работу. Словом, вот!..
Сурепкин бережно принял папку.
Общежитие института было переполнено заочниками. Игнат сумел отвоевать только одну койку для Саши, самому пришлось устроиться в гостинице.
Проснувшись утром, натягивая сапоги, Игнат вдруг заметил через койку рыжеватый жесткий ежик волос, оторвавшийся от подушки.
- Эге! Серафим Мироныч! Какими путями?
- Здравствуй, Игнат Егорович, - обрадованно отозвался Сурепкин. - От райкома командирован.
Через полчаса они вместе вышли из гостиницы. Игнат в просторном пиджаке, в галифе, мягких хромовых сапогах, все выглаженное, свежее, начищенное до блеска, как и подобает у колхозного председателя, не часто попадающего в областной город. Серафим Миронович в черном праздничном костюме, режущем под мышками, с узенькими короткими брючками, под локтем - затертый разбухший портфель.
- Так, значит, ты идешь передавать нашумевшие бумаги в обком? - спросил Игнат, косясь на портфель.
- Самому первому в руки.
- Баев надеется, что за него похоронит собранные Мансуровым материалы обком?
- Ничего не знаю. Мое дело передать, выслушать замечания.
- А ежели спросят и твое мнение?..
Вышагивая по нагретому асфальтовому тротуару медлительной, журавлиной походочкой, Серафим Миронович помолчал с минутку, затем ответил с достоинством:
- Мое личное мнение такое: нападки на планы, какие делает Павел Сергеевич, переходят грань критики, вносят дезорганизацию… - Замолчав, он скромно вздохнул.
- Оно верно, мнение свежее. По пословице: "Чье кушаю, того и слушаю".
Но природное добродушие Сурепкина трудно было прошибить чем-либо - он не заметил ухмылки Игната.
Недалеко от здания обкома Игнат остановился у парикмахерской, попросил Сурепкина подождать и вышел с гладкой, отливающей синевой головой, посуровевший, подобранный, словно оставил за стеклянными дверями парикмахерской прежнее добродушие.
Таким он и вошел в обком. Нагнув лоснящийся крупный череп, распространяя вокруг себя запах дешевого одеколона, тяжелый, громоздкий, - казалось, случись нужда, прошибет любую дверь, - решительным шагом поднялся по широкой лестнице прохладного вестибюля. Сурепкин отмеривал за ним ступеньки журавлиной поступью…
……………………………………………………………………
Есть гордые слова, - мужественные и сильные сами по себе, они, брошенные вовремя, вызывают отвагу и дерзость. Эти слова - семена, из них вырастают человеческие подвиги.
Но есть и другие слова. В них не чувствуется ни красоты, ни гордости, ни силы. Они незаметны, серы, будничны. Их не бросают с трибун, они произносятся без пафоса. Тот, кто употребляет их, обращается с этими словами без особого почтения, бросает их на ходу виноватым ли, сухим ли, брюзжащим, вежливым или же вовсе бесцветным голосом. И тем не менее такие слова по-своему могущественны. Страстные желания, кипучую напористость, волевое упрямство, молодой азарт - все способно потушить подобное слово.
Не последнее из числа этих слов - безобидный на первый взгляд глагол "ждать", он действует сам, к тому же наплодил себе подобных.