- Сидели мы с Лаврухой тихо-мирно, выпивали. - Зубаркин показал рукой на доске: - Вот так я, тут Лавруха. Я ему говорю: пойдем, говорю, до дому. А он в тот день веселый был. "Пущай, говорит, смотрят, чего нам бояться, на свои пьем". Стал людей зазывать. Мириться хотел. Тут, значит, Алешка идет. Лавруха справляется: "Кто такой?" Электрик, говорю, приезжий. Лавруха ему: "Иди, кореш, выпьем". И понес ему стакан, полный стакан доверху. А тот ка-ак замахнет. Так со всего маху и двинул.
Зубаркин смотрел на Колесникова, словно удивляясь его спокойствию.
- А потом? - спросил Колесников.
- Чего "потом"?
- Куда он пошел?
- Увели его.
- Кто?
- Они.
- Кто "они"?
Зубаркин пошлепал губами, поморгал.
- Не могу сказать.
Колесников положил на колени портфель, сверху пристроил папку, достал чистый бланк протокола и автоматическое перо.
- Давайте теперь запишем по порядку.
Зубаркин протянул трясущуюся руку, как бы удерживая перо следователя.
- Только я, товарищ прокурор, интересуюсь. Положим, я рассказал всю правду, как было... Не может это так обернуться, что мне во вред пойдет?
- Не понимаю, почему это может пойти вам во вред.
- Очень даже просто. Я к закону всей душой. А есть которые против закону. Они того душегуба сухим из воды вывели.
Зубаркин замолк и тревожно уставился на следователя. Он ожидал горячей поддержки и каких-то веских успокоительных слов. Колесников поморщился.
- До чего же вы, Зубаркин, привыкли все затемнять. "Они", "которые". Решились говорить, так говорите все, что знаете.
- Я в том смысле, - заспешил Зубаркин, - чтобы не прослышал кто о нашем разговоре. Убьют они меня.
- Кто вас убьет?
- Те самые. Убьют. Как Лавруху прикончили, так и меня. Опять слова никто не скажет. Очень просто.
- Глупости вы говорите, никто вас не тронет.
- Как же не тронут, вы свое дело сделаете, уедете, а я останусь.
- Вы что ж хотите, чтобы я вас с собой забрал?
- Я насчет того, чтобы этот наш разговор в секрете остался.
- У нас, гражданин Зубаркин, будет не разговор. Разговоры мы с вами уже вели. Будет допрос. Я буду спрашивать, вы будете отвечать правду. Потом подпишитесь.
- А куда она пойдет, эта бумага?
- В дело пойдет, в суд.
- И читать ее будут?
Колесникову захотелось рассмеяться в лицо Зубаркину.
- Что вы прикидываетесь дурачком? Для чего вы собираетесь давать показания? Чтобы суд мог наказать преступника. Так?
- Это верно, только...
- Вы хотите помочь закону и правильно делаете, за это вам спасибо скажут. Что вам еще нужно?
- Мне это спасибо боком выйдет.
- Как вам не стыдно? Взрослый человек! Кто вас будет убивать? Что вы, в лесу живете?
- Кабы в лесу...
- Может быть, к вам на всю жизнь охрану приставить?
- Я так думаю, мое дело сказать, а вы берите его по закону, как положено.
- По закону положено иметь доказательства, свидетельские показания.
Зубаркин убрал голову в плечи, губа его отвисла. Он не отрываясь смотрел на бланк протокола и молчал.
- Выходит, никак нельзя, чтобы в секрете осталось?
Теперь уже Колесников перегнулся к нему и с проникновенной искренностью стал объяснять:
- Ну посудите сами. Если против преступника других улик нет. Если ваши показания единственные, как же их спрячешь? Вы будете главным свидетелем обвинения. И на очной ставке будете убийцу уличать. И на суде. А как же иначе?
Зубаркин замолчал надолго. Колесников ждал. Теперь он был уверен, что никаких показаний не получит, и раздражение против Тимохи стало остывать. Он с любопытством наблюдал, как борются в душе свидетеля разноречивые чувства.
- Давайте начнем, - деловито предложил он. - Мне сидеть некогда.
Зубаркин испуганно вскочил.
- На это я несогласный.
- Как это вы не согласны?! Вы зачем позвали меня?
- Ничего я не видал.
- Опять врете?
- Может, Алешка, а может, кто другой.
- Будете вы давать показания?
- Не видал.
- Это я уже слышал.
Оглядываясь на следователя, боясь, что тот его задержит, Зубаркин скрылся в кустах. Колесников замедленными движениями убрал в портфель папку и оставшийся чистым бланк протокола.
13
Почему Кожарин? Этот вопрос возник давно. Тогда же появилось и сомнение: не подкинута ли эта версия, чтобы еще больше запутать следствие? Ведь никаких мотивов для расправы над Чубасовым у Кожарина не было.
Перед Колесниковым лежали листы бумаги, разрисованные кружочками и стрелками. В кружочках были вписаны имена и фамилии. Пониже, в скобках, степень родства. Еще несколько дней назад Колесников верил, что это очень важно - уточнить родственные связи между покойными партизанами и нынешними жителями ближайших к Алферовке деревень.
Другая графическая схема отражала местожительство и связи партизан, оставшихся в живых. Могло ведь оказаться, что мстителем стал кто-нибудь из них. Составление этих схем заняло много времени и, как всякая работа, помогало освобождаться от чувства растерянности.
Ни в одном кружочке имя Кожарина не значилось. Совсем новый для Алферовки человек, он не был связан ни родственными, ни приятельскими узами с бывшими партизанами. У любого местного старожила было больше побудительных мотивов поднять руку на Чубасова, чем у этого молодого, недавно демобилизованного морячка.
Кожариным интересовался и Лукин. В деле среди многих других был допрос лесника Ивана Покорнова, жившего в шестнадцати километрах от Алферовки. Он показал, что в день убийства Кожарин приехал к нему на рыбалку рано утром и уехал поздно вечером. То же подтвердила и жена Покорнова. Алиби было установлено, и версия отпала.
Зубаркин не врал. Он трус, ничтожество, но клеветать на Кожарина не стал бы. Только страх перед односельчанами мешает ему выступить открыто.
Но почему Кожарин? И кто такой Кожарин? Колесников не стал скрывать своей заинтересованности этим человеком. Он расспрашивал разных людей, уточнял подробности, делал записи.
Сударев ответил решительно, глядя в упор:
- Нам Клавдию Шулякову всем колхозом на руках бы носить. Шутка ли - какого парня приворожила! Вы соображаете, что значит для колхоза такой мужик? Я б его на четыре комбайна не сменял. Алешка Кожарин - редкого мастерства человек. У него в каждой руке больше ума, чем у иного в голове. На любую работу готов. Характер? Дай бог каждому такой характер.
При этом лицо Сударева было не просто строгим. Такая настороженность звучала в его голосе, как будто встал он за родного сына, которому угрожает опасность.
Николай Гаврилович Тузов высказался более пространно:
- Алешка-то? Строгий мужик. С ним только свяжись. Как кто поперек его совести, так у него волосы дыбом, глаза - шилом, раз-раз по мордам, и весь разговор.
- Хулиган?
- Да как его назовешь?.. Хулиганом не назвать. Вот вам, к примеру, случай. Проживает на том краю Паленый Ефим, дурной такой мужичонка, на людях неприметный, а дома, как выпьет, удержу нет - бьет жену чем попадя. Баба у него тоже умом обносилась, сама в синяках, как в пятаках, а чтоб кому пожаловаться - ни боже мой. Известно, жена на мужа не доказчица. Так оно и шло, пока Алешка не приехал. Вот так же сидели у Сеньки Шуляка, вечеряли, а их изба с Ефимовой - через тын. Слышим - завела Ефимова баба свою музыку. Голосок у нее заячий, далеко слышно. Алешка как петух - шею вытянул, уши навострил. "Кто это?" - спрашивает. А за столом все привычные, смеются, конечно, растолковывают, кто в шутку, кто всерьез: "Муж жену учит". А у Алешки скулы свело. Глазищами каждого меряет и обратно спрашивает: "Как же это можно?!" Начали ему поговорки приводить: жена не горшок - не расшибешь; не суди мужа с женой, им бог судья. А Ефимова баба, как на грех, еще тоньше завела. Встал Алешка и тихо так всей честной компании выдал: "Сволочи вы!" Выбег из избы и к Ефиму. Бил он недолго, но, видать, памятно. А на прощанье упредил: "Еще раз жену ударишь - убью!" С той поры все! Ефим Алешку задами обходит, а баба его вопить бросила, про синяки забыла.
- А за то, что людей сволочил, не обиделись?
- Брань в боку не болит!
Говорили о Кожарине охотно, с оттенком восхищения, как о местной достопримечательности. Но стоило связать его имя с Чубасовым, замолкали.
Приходилось встречаться с Кожариным и в правлении, и на улице. Морячок при встрече глаз не отводил и в лице не менялся. Только раз ощутил на себе Колесников его долгий, испытующий взгляд, как будто хотел человек что-то спросить, но передумал.
Старый план работы со всеми дополнениями потерял смысл. Если бы не показания Зубаркина, подтолкнувшие Колесникова на негласный поединок с Кожариным, он бы, возможно, уехал. Теперь этого нельзя было сделать - мешали чувства долга и профессионального самолюбия. Сложился новый план, еще смутный, но почему-то внушавший уверенность.
Колесников продолжал расспрашивать о Кожарине, расширяя круг привлекаемых лиц. С удовлетворением он замечал на многих лицах появившееся беспокойство. Сударев нервничал и смотрел на следователя с неприязнью. Колесников съездил к леснику Покорнову, ничего у него не добился, но, вернувшись, как бы проговорился, будто дело идет на лад и следствие скоро будет закончено.
14
Просидев несколько часов кряду не поднимаясь, Колесников почувствовал тяжкий груз онемевшего тела и полную пустоту в голове. Хотелось поскорее выбраться на воздух, ходить, дышать, ни о чем не думая. Он уже прибрал бумаги в портфель, когда в дверь гулко постучали кулаком и, не дожидаясь приглашения, в комнату вошел длинный, курчавый, краснорожий парень. Опережая его, в комнату хлынул запах бензина.
Широко улыбаясь, парень вместо повестки протянул грузную ладонь, на которой все бугры были желтыми и твердыми, а между ними, как ручейки в долинах, вились черные линии шоферской жизни.
- Шуляков, Семен.
Колесников узнал мотоциклиста, которого видел с девушкой в день приезда.
- Садитесь. С чем пришли?
Шуляков сел, свободно раскинув ноги в кирзовых сапогах. Голенища сапог были спущены не из щегольства - в них явно не влезали крутые желваки икр. Доставая из кармана заляпанную жирными пятнами пачку папирос, Шуляков пояснил.
- Пришел, поскольку я и есть тот самый, кого ищете.
Он, должно быть, ждал, что следователь страшно обрадуется этому признанию, и с некоторым удивлением смотрел на спокойное лицо Колесникова.
Фамилия Шулякова была хорошо знакома. В плане расследования у Лукина сын Варвары Шуляковой когда-то стоял на первом месте. Известно было, что он публично грозил убить Чубасова и даже ставил перед ним ультиматум: "Если к вечеру не уберешься, вот этим голову раскрою". И для наглядности вертел, как тросточкой, длинным тяжелым ломом.
Но уже на первых шагах следствия Шуляков отпал. Его алиби было установлено точно. В день убийства его машина находилась за двести километров от Алферовки, и десятки людей удостоверили, что он никуда от машины не отлучался.
По лицу Шулякова Колесников видел, что он врет, но с какой целью, понять не мог.
- Что же вы замолчали? - спросил он.
- А чего еще надо? - удивился Шуляков. - Я ж говорю, что Лаврушку Чубасова кокнул я.
Шуляков при слове "я" приложил растопыренные пальцы к груди, а "кокнул" сопроводил рубящим жестом. Он подался вперед, как бы отдаваясь в руки правосудия: "Вот я весь, берите".
- А почему вы столько времени молчали, а тут вдруг решили признаться?
Шуляков приготовился к другим вопросам и, прежде чем ответить, долго помаргивал рыжими ресницами.
- Совесть замучила, товарищ следователь. Сна лишился, лежу как дурной, все думаю... И кусок в рот не идет...
Он был так мало похож на человека, потерявшего сон и аппетит, что Колесников еле сдержал улыбку.
- Ну, рассказывайте.
Шуляков стал злиться. Он развязно закурил, издали бросил в пепельницу спичку и выдул облачко дыма под зеленый абажур.
- Чего там рассказывать? Берите бумагу, чтобы все по форме.
Колесников достал лист бумаги, положил перед Шуляковым и подал ему перо.
- Пишите, кого убили, когда, где, а я подожду.
- Нехай по-вашему, - согласился Шуляков. Он крепко зажал перо толстыми пальцами, приладился к бумаге и задумался.
- Так и писать?
- Так и пишите: "Я, Шуляков Семен..." Шуляков под диктовку записал эти три слова и опять задумался.
- Меня один верный человек заверил, что за это самое большее, как условно, не дадут, - сказал он вдруг и вопросительно посмотрел на следователя.
- Никакой верный человек не мог сказать вам такую глупость. Кроме судей, никто не может решить, что за это самое полагается.
- Думаете - соврал?
- Ничего не думаю, вижу только, что эта идея очень уж вам понравилась.
- Тоже, конечно, рисковое дело, - рассудительно заметил Шуляков, - Для шофера и условно - не сахар. Завтра пьяный под колеса нырнет, мне это условно припомнят. Так?
Простодушие этого парня не имело границ. Колесников уткнулся в бумаги, чтобы не выдать веселого настроения.
- Припомнят, - подтвердил он.
- То-то и оно, - назидательно заключил Шуляков и решительно придвинул перо к бумаге.
Писал он крупными буквами, проверяя каждое слово губами, и утруждал себя недолго. Минут через пять, старательно расписавшись, он подал заявление Колесникову. Начиналось оно с ругани по адресу Чубасова.
"Поскольку Лавруха Чубасов гад нашей родины, изменник, предатель и мазурик..."
Происшествие было описано в двух строках:
"Ударил я этого гада и выпустил из него дух, чтобы не поганил нашу советскую землю".
Колесников с легким чувством читал этот документ. После однообразной, изнурительной игры в вопросы и ответы, которой он занимался весь день, появление этого рыжего заявителя как будто нарочно было кем-то подстроено, чтобы отвлечь его от невеселых мыслей. Но на этом представление не кончилось.
Дверь снова распахнулась, и в комнату вбежала запыхавшаяся девушка. И ее узнал Колесников. Она сидела на мотоцикле позади Шулякова. Остановившись у порога, она большими испуганными глазами оглядела мужчин, стараясь понять, далеко ли зашел разговор. Повернувшись к Колесникову, она заговорила умоляющим голосом:
- Ой, простите за ради бога! Вы его не слушайте. Он дурной, наговорит почем зря. Не слушайте его!
Шуляков грозно насупил красные надбровья и одной рукой, как граблями, ухватил девушку за плечо.
- Давай, Алена, давай, делай правый поворот.
Отмахиваясь от него, Алена еще громче закричала:
- Не верьте! Все врет!
Шуляков притянул Алену к себе, легонько приподнял, другой рукой подхватил под коленки и бережно понес к двери. Осторожно, как игрушку, он опустил Алену на крыльцо, притянул дверь и, накинув крючок, вернулся к столу.
Аленины кулачки барабанили по двери. Крючок подскакивал, но держался. Шуляков, морщась от скрытого удовольствия, виновато развел руками.
- Жена. Сами понимаете - боится, что посадите.
- И посажу!- сказал Колесников. Не поспевая за мыслью следователя, Шуляков помолчал. Потом спохватившись, одобрительно сказал:
- Как положено. Закон.
- Посажу за то, что вы этот самый закон вводите в заблуждение. За лжесвидетельство посажу. Я за серьезным делом приехал, а вы мне тут балаган устраиваете.
- Это вы про нее?
- Да не про нее, а про вас. Что вы тут написали? "Гад, гад". Как вы могли быть у продмага, если в это время грузили доски в Заболотье? Как вы могли в Алферовку попасть? На самолете? Убили и обратно полетели?
- А ежели, - Шуляков хитро прищурился, - я тем свидетелям в Заболотье три пол-литры поставил? Тогда как?
- Плохо придумали. Все проверено.
- Как хотите. - Шуляков обиделся. - Только я жаловаться буду.
- На кого?
- На вас. За халтуру. Невинных людей тягаете, всей деревне беспокойство, а когда сам в руки даюсь - брезгуете.
- Вы мне лучше скажите, что побудило вас прийти ко мне с этим разговором? Только про совесть не врите, не поверю.
Шуляков, собиравшийся уже уходить, снова сел.
- Я так рассуждаю. Раз по закону нужно судить, деваться некуда. Я и пришел - берите. Чего вам еще?
Колесников молчал. Внезапно пришла мысль, подсказавшая любопытный эксперимент.
- Будете брать? - вставая, спросил Шуляков.
- Не буду.
- Как знаете. Только я жаловаться пойду.
- Садитесь.
Довольный, что его угроза подействовала, Шуляков уселся с хозяйским видом.
- Ваша Алена по-девичьи - Грибанова?
- А причем тут она?
- Это ее родителей Чубасов вешал?
Шуляков сразу же ухватился за подсказку.
- Точно! За них я и рассчитался. Это вы ловко сообразили!
- Вот так похоже на правду. С этого и нужно было начинать, - сказал Колесников, придвигая к себе чистый бланк протокола. - Рассказывайте. Подробно. Как задумали убить, как подкупали свидетелей, все рассказывайте, а я буду записывать.
- Пишите... Значит, дело было так. - Шуляков повернул лампу, чтобы свет не бил в глаза, и уставился в зеленое стекло. - Приехал, значит, этот гад, а я про него еще когда слышал... пацаном был. Приехал, гуляет с Тимохой, а народ прямо воет. И Алена не в себе: родителей вспоминает, на улицу не выходит, боится с тем гадом встретиться. Можно такое терпеть?
- Продолжайте.
- Ладно. Терплю, значит, день, другой терплю. Переживать особо некогда, все в разъездах, но нет-нет вспомню. И до того злость берет, тут бы его и пришиб. Я его по-честному предупреждал. Уезжай, говорю, к такой-то матери, а не то убью. Это и люди слышали, свидетели есть. Раз предупредил, другой, а он, гад, жаловаться пошел. К участковому. Ладно. Приходит этот самый участковый, просит того гада не трогать, поскольку он грозился в область нажаловаться. А я ему так и сказал: "Не уедет - убью, а там пусть жалуется". Можете спросить, участковый - свидетель. Спросите?
- Спрошу.
- Ладно. Потом еду я, вроде в Заболотье.
- Что значит "вроде"?
- Договорился с другим шофером, чтоб он меня в Середкине подменил.
- Где это Середкино?
- Сороковой километр.
- Продолжайте.
- Так и вышло. Подменил он и заместо меня в Заболотье поехал. Вроде бы я. Соображаете?
- А вас что, в Заболотье никто в лицо не знает?
- Есть, которые знают, так им по пол-литра.
- Дальше.
- Вернулся я, значит, в Алферовку. Иду к продмагу. А они с Тимохой сидят, водку жрут... Ладно. Подхожу и даю ему ломом по кумполу.
Шуляков замолчал и перевел глаза на следователя.
- Где вы лом взяли?
- Мой лом с машины.
- Что ж вы его от самого Середкина тащили?
- Зачем? Я, когда из Алферовки выезжал, у продмага его припрятал.
- Много было людей у продмага, когда вы Чубасова ударили?
- Никого не было.