- Как же это так, чтобы днем никого не было, ни у остановки, ни у магазина?
- Ну, может, был кто один, так он в мою сторону и не смотрел.
- Есть показания по крайней мере двадцати человек, которые не отрицают, что были в этот час у продмага.
- Верьте им больше! Никого не было.
- Ну хорошо. Ударили вы его, потом что делали?
- А чего потом? Пошел обратно в Середкино, машину свою поджидать.
- Пешком пошли?
- Зачем? На попутной.
- В Середкине вас кто-нибудь видел, пока вы машину ждали?
- Никто не видел. Чего я буду людям на глаза соваться?
- Какой шофер вас подменил?
- Этого не скажу. Чего парня подводить? Еще права отнимут.
Колесников записывал с самым серьезным видом. Он не настаивал на вопросах, которые ставили Шулякова в тупик. Он даже помогал ему. Шуляков, не сомневаясь, что следователь ему верит, врал все развязней.
Заполнив десяток страниц, Колесников подал их Шулякову.
- Прочтите и подпишитесь в низу каждой страницы и в конце.
Шуляков читал внимательно. Румянец на его лице стал гуще. Губы, шевелившиеся, когда он перечитывал неразборчивые места, пересохли. Убедительность написанного испугала его. Он и не предполагал, что получится так гладко и неопровержимо. Дочитав до конца, он мотнул головой и расписался.
- Теперь чего? - спросил он дрогнувшим голосом. - Отсюда отправлять будете, или можно с женой попрощаться?
- Идите, я вас вызову.
Шуляков натянул на макушку кепку и не прощаясь вышел.
15
Как и ожидал Колесников, весть о том, что Семен Шуляков взял на себя убийство Чубасова, а следователь поверил ему, стала главным событием дня в Алферовке. Колесников ловил устремленные на него насмешливые взгляды и улыбки разной степени откровенности. Повеселевший Сударев даже шутливо поздравил его:
- Дожали все же! Нашли прохиндея, Михал Петрович! Кто б подумал? Сенька Шуляков из Заболотья ломом достал! Ловко вы его. У нас тут столько этих следователей-прокуроров носом землю рыли, а вы раз-раз - и в дамки.
Смотрел он при этом не только насмешливо, но и удивленно: "Вот не думал не гадал, что ты таким дураком окажешься!"
Колесников скромно ухмылялся, до конца разыгрывая дурацкую роль.
Он ждал. Он делал вид, что проверяет показания Шулякова. Он снова вызывал свидетелей, допытывался, не видал ли кто из них в день убийства колхозного шофера. Он изъял лом с шуляковской машины и отправил его экспертам. Избегая встреч с Даевым, он дни напролет проводил в своем кабинете или в разъездах по району. Он ждал. Он был уверен, что осечки быть не может. Но иногда уверенность расползалась, как гнилая ткань, и его охватывало сомнение. В такие минуты ему снова хотелось все бросить, сесть в автобус и уехать.
Раньше, какое бы мелкое дело ни приходилось расследовать, Колесников вызывал к себе людей, нимало не беспокоясь об их самочувствии. У него даже не возникало мысли, что у них могут быть свои дела, что он отнимает у них дорогое время. Он держал свидетеля на допросе, пока считал это нужным. Ради пустяковой справки он отвлекал специалистов, никому не давая отчета, и все были уверены, что от этой справки зависит торжество правосудия.
Теперь у него появилось пренеприятное чувство человека, мешающего своими бесполезными действиями другим людям, занятым гораздо более важными делами. По разговорам в правлении, свидетелем которых он иногда оказывался, нетрудно было догадаться, что колхоз переживает тяжелое время. Сударев ходил злой, почерневший. Каждый человек в колхозе был на счету.
Как ни старался Колесников уверить себя, что артельные невзгоды не имеют к нему никакого отношения, он стеснялся теперь лишний раз вызвать свидетеля и держать его за своим столом, зная, что тот более нужен в поле или на ферме.
В этот вечер он допоздна сидел над своими бумагами, только чтобы оттянуть время. Он ждал стука в дверь, ждал посетителя самого важного и нужного.
В дверь постучали. В комнату вошел широко улыбающийся, весь распахнутый Лукин. Он издали протянул руку и заговорил, как со старым знакомым.
- Еду мимо, вижу огонь в окошке, решил проведать. Не помешал?
Он добавил, что едет из Дусьева, где сгорел сарай с запчастями для машин, устал как лошадь и захотел отдохнуть. Колесников верил, что все так и было, но еще подумал, что заехал Лукин не только ради отдыха.
Поговорили о погоде, о колхозных делах, а черные, бровастые глаза Лукина все время спрашивали о другом. Он как будто уже догадался, что следователь зашел в тупик и ждал повода, чтобы заговорить о главном.
Колесников убрал в сторону бумаги, откинулся в тень абажура и спросил:
- Интересуетесь алферовским глухарем?
- А есть что новое?
- Есть. Выяснилось, например, что начальник уголовного розыска вывел убийцу из-под удара и сделал все, чтобы ясное дело сделать глухим.
Лукин посмеялся и, все еще смеясь, сказал:
- Не богато.
Колесников иногда представлял себе, как с ним будет разговаривать областное начальство, когда он вернется из командировки. Он подбирал все правильные слова, которыми его будут отчитывать за плохую работу в Алферовке. Он сам ставил себя на место начальника и железными аргументами доказывал беспомощность незадачливого следователя. Теперь представился случай разыграть этот мысленный диалог с участником, как никто другой пригодным для этой цели. Роль воображаемого начальника Колесников и на сей раз взял себе.
- Я серьезно говорю. Если бы вы с самого начала взялись за свидетелей, до того как они успели сговориться...
- А вы уверены, что они сговорились?
- Как будто вы не уверены. Вы дали им для этого достаточно времени.
- В том-то и все дело, Михаил Петрович, что никто ни с кем не сговаривался.
- Ерунду говорите.
- Чистая правда! Не сговаривались они. Вернее, в душе сговорились, без слов. Какой тут сговор нужен, когда у всех одно желание?
- И у вас в том числе?
Лукин улыбался. Его самодовольный вид действовал на нервы.
- Не понимаю, чему вы радуетесь, - сказал Колесников.
Лукин потер рукой лицо, смывая легкомысленное выражение, и придвинулся к столу.
- Дошел до меня слушок насчет Шулякова.
- И что?
- Не в цвет, Михаил Петрович, пустой номер.
- Алиби?
- Алиби. И вообще...
- У вас в материалах дознания алиби расставлены как красные светофоры, во всех направлениях.
- У Шулякова свой расчет.
- Какой?
- Отвести удар от Кожарина, за дружка испугался. Но ни один суд его виновным не признает. Для вас приятного мало будет.
- Послушайте, Лукин, вы ведь не зря приехали. Что у вас на уме? Хотели убедиться в моей глупости или собираетесь помочь?
- О Шулякове я с полной ответственностью. Вся деревня смеется. Неудобно - областная прокуратура. И еще. Жена Семена Шулякова, Алена Грибанова, сильно переживает. Пока этот дурень будет под следствием, ей больше всех достанется. Она и в детстве натерпелась... Ни к чему это.
- От женских слез никуда не денешься.
- Так-то оно так... Смысла не вижу.
- Это даже хорошо, что не видите.
- Не доверяете?
- А как я могу вам доверять, когда вы всей душой на стороне преступника?
- Но Шуляков не преступник.
- А Кожарин?
- Тоже доказать нужно.
Лукин походил по комнате.
- Понять можно так, - сказал он, - что Алферовка вас ничему не научила.
- Я сюда не на курсы приехал.
- Жаль.
Лукин сказал это серьезно. На его лице даже появилось выражение сочувствия. Это было странно и оскорбительно. Но Колесников почему-то не обиделся.
Лукин взглянул на часы и протянул руку.
- Счастливо оставаться. Извините, если что не так сказал, говорил по совести.
- Посидите, - вырвалось у Колесникова. - У меня к вам еще несколько вопросов.
- Пожалуйста, - с готовностью откликнулся Лукин и занял свое место за столом.
Вопросов у Колесникова не было. Ему захотелось побыть в обществе Лукина и откровенно рассказать все, что думается.
- Дайте папиросу.
Лукин протянул пачку, и Колесников неумело затянулся, морщась от горького дыма.
- Надеюсь, вы не думаете, что я считаю убийцу Чубасова злодеем и жажду возмездия.
- Так плохо о вас не думал, - сказал Лукин.
- Понимаете вы, что значит служебный долг? И я выполню его... как бы тяжело мне это ни было.
- А тяжело?
- Тяжело, что хорошие люди не хотят меня понять.
- А потому и не понимают, что разговор у вас идет на разных языках. Они про Фому, вы - про Ерему. Они вам: "Чубасов гад!" А вы им: "Закон нужно уважать!" Они твердят: "Предателю прощенья нет!" А вы их убеждаете: "Закон есть закон!" Да у алферовцев отвращение против всякого беззакония - в крови, в совести. Разве они защищают принцип самоуправства? Они и воровать-то никому не позволят, не то что убить.
- А что они защищают?
- Свою моральную оценку этого конкретного случая. Дело-то исключительное, такие, как Чубасов, табунами не ходят.
- Так ведь не о моральной оценке идет речь. Разве я не разделяю их ненависти к Чубасову? Даже их симпатии к Кожарину мне понятны. Но из этого не следует, что я должен восторгаться их порочной позицией по отношению к закону. Пусть хоть всей деревней отстаивают свои взгляды на суде, но пусть не лгут.
- Это они сгоряча в первый день на эту позицию встали, а сворачивать потом считали - поздно. Тут такое переплетение: и страх за Кожарина, и все еще раскаленная ненависть к военным преступникам, и чувство коллективной солидарности, что ли...
Лукин повертел пальцами, показывая, как все переплелось.
Едва он успел уехать, как явился еще один нежданный посетитель. С трудом передвигая больные ноги в стоптанных валенках, с каким-то свертком под мышкой вошел старик Куряпов. Он неторопливо уселся, достал кисет с махоркой и в ответ на вопросительный взгляд следователя сказал:
- Пиши, пиши, мне не к спеху. Норму свою сполнишь, тогда и покалякаем.
- Не поздновато ли калякать, Андрей Степанович? Может быть, в другой раз?
- В другой никак нельзя, поскольку я убивец и есть.
Колесников даже не удивился. Он молча смотрел на Куряпова.
- Лаврушка-то - моя работа, - продолжал старик.
- Вы что, больны?
- Живот малость крутит... Поясница ишо, с утра хребтину не разогнуть.
- Вам к врачу нужно.
- Ходил. Так вить...
- Ладно, Андрей Степанович, иди проспись.
- В тюрьме отосплюсь, - Куряпов приподнял сверток, увязанный в чистый платок. - Я и бельишко припас, и табачок...
Готовность пострадать за другого, готовность продуманная и выношенная преобразила лицо старика, На него нельзя было сердиться, и высмеять было трудно.
- А чтоб муху убить, у вас силенок хватит?
- Про муху не скажу. А на Лаврушку хватило. Я вить Деникина бил? Бил. Гитлера бил? Бил. Ты на мои ноги не гляди - отпрыгали. Зато...
Куряпов огляделся, увидел у печки кочергу.
- Подай кочергу. Подай, подай, мне за ей кланяться несподручно.
Колесников подал старику кочергу. Куряпов зажал костлявыми пальцами короткий, загнутый конец и распрямил его, Потом так же легко загнул другой конец и бросил кочергу в угол.
- Вот так, сынок, я и Лавруху разок тюкнул, он и готов.
- Чем же вы его тюкнули?
- Шкворень подвернулся, я и приложил. Ты давай бумагу составляй, по форме.
- Поздно сегодня, Андрей Степанович. Норму свою я уже выполнил и перерабатывать не хочу.
- Как же мне-то? - растерялся Куряпов.
- Иди домой... А узелок держи наготове, как время придет, я кликну.
Куряпов смотрел с недоверием.
- Крутишь, Петрович.
- Ничего не кручу. Я выслушал, а писать или не писать - мое дело.
Колесников подошел к Куряпову и, поддерживая его под руку, повел к дверям.
16
Колесников уже перестал надеяться, что его психологический опыт принесет успех. Похоже было, что колхозники разгадали наивную хитрость следователя и остерегли Кожарина от опрометчивого шага. И все-таки он пришел. Расчет оказался верным: не мог такой человек таиться, когда узнал, что над неповинным Шуляковым нависла угроза суда.
Кожарин решительными шагами пересек комнату, остановился у стола и посмотрел на следователя, как смотрят на человека, который все равно ничего не поймет, сколько ему ни толкуй.
Колесников пригласил его сесть, разрешил курить. Кожарин продолжал стоять и сказал заготовленную фразу:
- Хватит вам людей дергать.
- Я вас не понимаю.
- Чубасова убил я.
Молчание, наступившее после этих слов, придавило одного Колесникова. Кожарин не испытывал никакой неловкости. Смотрел он по-прежнему прямо в глаза следователю.
Колесников усмехнулся.
- Такие заявления я уже слышал. Больно много убийц развелось в Алферовке.
- Не много, а я один.
- Наговорить на себя всякий может.
- Как хотите.
- Расскажите, послушаю.
- Шел мимо продмага. Слышу кто-то меня окликает. Вижу - этот прет прямо на меня со стаканом. Ну... я и убил.
- Слишком у вас просто получается. Вас угощают водкой, а вы убиваете. В порядке благодарности, что ли?
- Считайте как хотите.
- Может быть, вы не собирались убивать, а просто так, ударили в гневе, не помня себя?
Губы Кожарина покривились.
- Так, думаете, мне перед судом легче будет? Бил, не помня себя... Нет, врать не стану. Все помню: как шел, как ударил.
- Кто может подтвердить то, что вы говорите?
- Не знаю.
- Послушайте, Кожарин. Какая у меня гарантия, что вы на суде не возьмете своих слов обратно?
- Врать не приучен.
- От ваших признаний, пока они не подкреплены вещественными доказательствами и показаниями свидетелей, никакой пользы нет. Пока нет доказательств, нет и обвинительного акта. Вам это понятно?
- Что ж вы хотите, чтобы я людей подвел?
- А разве у вас есть сообщники?
- Это как считать... Я ведь после того, как кончил с этим, думал, скрутят меня, поведут. Стою и жду. А тут подходит один, ведет к себе, рубаху с меня долой - и в огонь. Другой к Покорнову везет. И все накачивают: "Молчи! Никто не видал и не слыхал"... Как их считать: сообщники?
- Да, их можно обвинить в укрывательстве преступления. Есть такая статья.
- Вот видите, и вы говорите, что есть. Как же я их?
Кожарин развел руками, призывая Колесникова согласиться, что нельзя требовать от него такой несправедливости.
- Оставим пока ваших друзей в покое. Объясните, почему именно вы расправились с Чубасовым, а не кто-нибудь другой? Ведь есть в Алферовке люди, у которых было больше оснований его ненавидеть.
Кожарин задумался, пожал плечами.
- Так уж вышло.
- Не может быть, чтобы у вас не было своей, личной причины.
- Да поймите, товарищ следователь, что не мог я, не мог! Нельзя было больше терпеть. - Кожарин потряс кулаками, и в глазах его отразилось страдание.
Колесников вышел из-за стола.
- Садитесь на мое место и пишите. Все пишите. И почему не могли терпеть - напишите. Вы пришли сами, сознаетесь по своей воле, да еще в такой момент, когда следствие пошло по неправильному пути. Все это суд учтет в вашу пользу.
Кожарин уселся поудобнее. Писал он медленно, обдумывая каждое слово. Чтобы меньше отвлекать его своим присутствием, Колесников взял газету и плюхнулся на диван. Глаза его, не видя текста, заскользили по типографским строчкам.
Теперь, когда следственная задача была почти решена, вместо удовлетворения пришла растерянность. Случись это неделю назад, он был бы полон радости. Сейчас он чувствовал себя виноватым, как будто обманул хороших, доверявших ему людей. Он делал только то, что сделал бы на его месте любой следователь. Никто не может упрекнуть его в нарушении следовательской этики. Откуда же это недовольство собой? Почему опять возникло желание немедля уехать отсюда, не встречаясь больше с Сударевым и Даевым?
Перо Кожарина двигалось все быстрее. Он увлекся и забыл о следователе. Его затвердевшее лицо стало бледнее обычного. У кромки светлого ежика волос блестели капельки пота.
Опустив газету, Колесников с теплым чувством смотрел на склоненную голову колхозного электрика. Он был уверен, что суд ограничится условным осуждением, и ему хотелось, чтобы в этом не сомневались ни Кожарин, и ни один человек в Алферовке.
Кожарин поставил точку, старательно расписался, не перечитывая, передал исписанные листки Колесникову и, облегченно вздохнув, откинулся на спинку стула.
Это был странный документ. Кожарин обстоятельно перечислил преступления Чубасова, описал обстановку, которая сложилась в Алферовке с его приездом. Он горячо доказывал, что такие, как Чубасов, не должны пользоваться правами честных людей и что он, Кожарин, не имел другой возможности исправить вопиющую несправедливость. Происшествие было изложено протокольным языком: точно назывался час, указывалось место. О свидетелях и поездке к Покорнову - ни слова.
- Этого недостаточно, - сказал Колесников. - Точно так же мог бы написать любой, кто был в это время у продмага.
- Больше сказать нечего.
- С кем вы поехали к Покорнову?
- Не скажу.
- Может быть, теперь, когда вы сознались, кто-нибудь из свидетелей вспомнит, что видел вас у скамейки?
- А вы их спросите.
- Придется вам встретиться с некоторыми свидетелями на очных ставках.
Кожарин пожал плечами. Колесников задумчиво перелистывал страницы показаний.
В дверях появился Сударев. Он на мгновенье запнулся, прощупал глазами собеседников, потом перешел на крик.
- Я те, черта, по всей деревне ищу! Мотор встал. Где электрик? Нет электрика. Электрик лясы точит. - Уже войдя в комнату и доставая папиросу, обратился к Колесникову: - Вы меня, Михал Петрович, извиняйте, может, он вам по службе нужен, но и нам без электрика труба.
Кожарин насмешливо посматривал на Сударева.
- Не паникуй, дядя Ваня. Похоже, что мотор не на ферме, а у тебя отказал. Садись, покури.
- Некогда раскуривать, - сказал Сударев и снова повернулся к Колесникову. - И чего с ним толковать? Его в ту пору в деревне не было.
- Есть о чем, Иван Лукич. Вот, признался Кожарин, что Чубасова на тот свет отправил.
Сударев забыл о спичке, горевшей в руке, и, только почувствовав ожог, плюнул на нее и на пальцы.
- Ну не совестно тебе людей морочить? - спросил он, выкатив глаза на Кожарина. - Не верьте ему, Михал Петрович, ни слова. Шутку над вами играет. - Пошарив по столу глазами, спросил: - Как разговор вели, под бумажку или так?
- Как полагается, - сказал Колесников, приподнимая исписанные листы.
- Очки втирают, Михал Петрович. И Шуляк, и этот, оба-два договорились комедию ломать.
- А ведь это нехорошо, Иван Лукич. Не много ли шутников для одной деревни?
- Чего хуже! Болтают, как малые дети: сегодня одно, завтра другое.
Кожарин любовался Сударевым как человек, непричастный к разговору.
- Хотите - верьте, хотите - нет, - продолжал Сударев,- все, как один, скажут: глупость все это, не было его.