Эти годы ты молчал. Ты молчал упорно, последовательно. Ни единого движения ты не сделал, чтобы повидать детей. Своих детей. И вдруг ты расчувствовался, написал. Искренне ли это? Не подействовала ли на тебя встреча с Вэли Сафиуллиным? Может быть, ты просто взревновал, что разговорами обо мне потревожили твое, в некотором роде, "чувство собственности" - "моя жена", "мои дети"! Нет, Искэндер, и жена не твоя, и дети не твои. Чужие для тебя это люди. Но, кстати, зачем Вэли приходил к тебе? И почему ты не пишешь об этом? Как он выглядит? Все такой же добряк и бука? Как бы я хотела повидать его. Вот уж у кого большое сердце!
Но прости, твое "отцовское чувство" требует ответа. Так слушай.
Дети мои живут и растут хорошо. Им не на что пожаловаться. Одна только печаль нет отца. Хотя мы живем в деревне, но воспитание они получили не хуже, чем в городе.
Кадрия ходит на детскую площадку при МТС, осенью пойдет в школу. Жду не дождусь этого радостного часа. Она и сейчас уже умеет читать и писать. Любит рисовать, а особенно петь. Как она поет! Сегодня пришла домой с новой песенкой о Ленине. В свободные вечера мы поем вместе.
Глядя на нас, пытается подтягивать и Рафаэль. Но он еще мал. Ах, и шалун же наш Рафаэль! Он хорошо для своих лет говорит и так забавно рассуждает, что я с удовольствием слушаю его. И от этого у меня становится на душе веселее.
Еще в прошлом году провела радио. Оно внесло к нам в дом много радости - слушаем Москву, Казань и другие города.
За хорошее обслуживание колхозников медицинской помощью райздрав премировал меня патефоном. Им всецело завладели Кадрия и Рафаэль. Часто к нам заходят соседи и знакомые: спорим, рассуждаем, веселимся. Здесь я нашла друзей, мы живем очень хорошо, дружно. Осенью собираюсь выписать из города пианино. Как видишь, жизнь не сломила меня.
Хотя было тяжелое время. Никогда не позабыть мне твоего злого лица в тот день, когда ты ушел от меня.
Вспомни, Искэндер, как ты себя вел, чего только не проделывал, как только не издевался надо мной, когда родился Рафаэль!
Есть такие вещи, которые не забываются. Я знала, что ты не любишь детей. В больницу я отправилась совершенно истерзанная тобой, твоим поведением. Роды были тяжелые. Родился Рафаэль. Я лежала и думала: "Сына-то он уж, наверное, полюбит!" А ты даже встречать не пришел. Домой меня привезли подруги. Французы говорят: "Человек больше всего страдает от тех вещей, которые с ним никогда не случаются". Мне казалось, что это сказано о тебе. Ты боялся неизвестности, завтрашнего дня. Тебя пугали дети. Ты себе сам создавал препятствия. Ты жил в постоянном страхе. Скажи, Искэндер, что тебя мучило? Может быть, ты сделал что-нибудь нехорошее? Изменился ли теперь?
В те годы ты был раздражителен, несправедлив. Не успела я оправиться после родов, как ты уже закатил скандал.
- Тебе, Галия, - кричал ты, - нельзя было выходить замуж за артиста. Ты не жена. Ты только мать. Понимаешь? Самка - и ничего более. Твое место в детском саду…
Я молчала. Что я могла сказать?
Потом, смягчившись, ты продолжал:
- Положим, я не виню тебя. Сам виноват. Судьба моя, проказница, видно, уж такова. Женился по глупости. Человек творческого труда, искусства должен быть свободным, а я погряз в семье, в пеленках. Дети - моя обуза. Я неудачник. С ранних лет меня считали неудачником. Я не могу, понимаешь, не могу так жить. Я сопьюсь и умру где-нибудь под забором. Пока не поздно - надо уйти. Я не могу жертвовать собой ради детей, будущее которых мне неизвестно! Прощай! Я тебя любил… прости за все… Не ищи. Все равно не найдешь!
Это были твои последние слова. Ты сделал трагический жест, хлопнул дверью и ушел.
Я осталась одна. Я не остановила тебя.
Где-то в глубине души еще теплилось чувство к тебе. Ведь ты был отцом моих детей.
Ты ушел. Ты поступил низко, жестоко. Быть может, ты ждал слез, мольбы. Ничтожные люди любят раболепие, низкопоклонство, они любят унижать других. Нет, я не упала к твоим ногам.
В день твоего ухода все мое богатство заключалось в двух малышах. Были минуты, когда я хотела наложить на себя руки. Мысль о том, что дети останутся сиротами, удерживала меня. А друзья? Что бы сказали они обо мне?
Сколько я вынесла, Искэндер! Измученная, одинокая, без слез брела я по улице. С утра я спешила на занятия. Из дома выходила с сыном и дочерью. Сына сдавала в ясли, дочь оставляла в детском саду и бежала в университет на лекции, в клинику. В эти тяжелые минуты мне хотелось кричать, кричать на всю страну о родителях-беглецах, кричать о них, самых страшных преступниках на земле. Были дни, когда я уже готова была бросить университет.
Мне все не верилось, что ты ушел совсем. Казалось, что ты вернешься, но ты не приходил. Мне сказали, что ты ушел из театра, что тебя нет в городе. Уж не из-за боязни ли алиментов ты решил скрыться?
Меня спасли ректор университета Даутов и секретарь парткома Николаев. И, конечно Галиакбер абы. Вот где я нашла настоящие отзывчивые сердца. На всю жизнь сохраню в памяти имена этих людей.
Узнав о моем горе, Галиакбер абы пошел к Даутову. Они, оказывается, когда-то вместе работали на заводе. Одновременно к Даутову пришли студенты хлопотать обо мне. Ректор не стал вызывать меня. Он приехал ко мне сам, вместе с Николаевым. Это была подлинная чуткость. Они были столь тактичны, что не спрашивали меня о моем семейном несчастье. Они жалели меня. Они говорили об учебе, о том, что трудно одной. Мне выдали пособие, увеличили стипендию, прикрепили ко мне сильных по успеваемости студентов, чтобы я могла наверстать пропущенное.
Галиакбер абы с женой часто навещали меня.
Так окончила я медицинский факультет. Сдав государственные экзамены, я пошла к Даутову и Николаеву, показала им зачетную книжку и сказала, что в их лице партии и правительству приношу мой кайнар рахмет.
Весть об окончании университета в семье Галиакбер абы встретили радостно, даже устроили праздник. Веселью нашему не было конца.
Мой милый, родной Галиакбер абы. До чего же ты был добр ко мне! Не "абы", а "эти" - отец - звала я тебя в те дни.
Через месяц, захватив детей, отправилась я в Адрасский район.
Перед отъездом мы пошли с дочкой в городской сад. Мне сказали, что там приезжая татарская труппа дает спектакль и что ты в нем участвуешь. Мне хотелось в последний раз взглянуть на тебя.
Меня не обманули. Ты был на сцене, ты выступал как раз в своей любимой роли.
Боясь, что ты заметишь нас, мы с Кадрией пришли к самому началу и сели в одном из последних рядов. Больше всего я боялась за дочь. Опасения мои оправдались. Она узнала тебя.
- Мамочка! - воскликнула она шепотом, - да ведь это папа!
- Нет, золотце мое, это не папа, - сказала я. - Он только похож немножко, а твой папа не артист. Он далеко, в Москве он…
Не помню сейчас какой, но я нашла предлог, и мы ушли после первого же действия.
Искэндер! Ты причинил мне много горя. Ты едва не сломал мою жизнь. Я могла бы ненавидеть тебя. Но тогда, покидая Казань, в минуту отъезда я вдруг ощутила в душе необычайную пустоту. Я почувствовала, что окончательно распрощалась с тобой, утеряла что-то большое, значительное, без чего жизнь не имеет смысла.
Пароход отошел от пристани. Я стояла на палубе. В голове моей внезапно возникли слова слышанной где-то частушки:
Люди добрые, поверьте:
Помню, что было…
Расставанье хуже смерти -
Его - не забыла…
"Довольно, Галия, брось! - сказала я себе. - Он не стоит этого". И посмотрела в спокойную даль Волги.
Письмо третье
Искэндер!
Две недели тому назад я написала тебе два письма. Так они и остались неотосланными. Видно, пошлю их вместе с этим.
В своем письме ты спрашиваешь: как течет моя жизнь, вспоминают ли тебя дети, скучают ли по тебе и чем занимаюсь я сама? Благодарю тебя за твое внимание. Ты, конечно, понимаешь, как оно растрогало меня! Но я прячу свою обиду, я не хочу быть такой же, как и ты, и отвечаю.
Я живу в районном центре, в деревне Адрас. Здесь мне очень нравится. В Адрасе нет ничего от старой деревни.
Посреди деревни течет река. В ней с шумом и визгом купаются дети, гуси, гусята, утки и утята. По берегам растут яблони, черемуха, вишни. Весной вся деревня в белых цветах, льется их медовый запах. На горе шумит лес. Березы, разодетые в майский наряд, сверкают белоснежной корой. В лесу совсем недалеко от деревни - не больше километра - расположился дом отдыха. Яркий полощется на ветру его флаг. Сюда из самых глухих и далеких уголков нашей Родины каждою весною съезжаются отдыхающие.
Ежедневно, с шумом прорезав воздух, пролетают над деревней стальные птицы. Мимо проходят поезда, доставляя нам письма и разные новости. Глядя на нашу деревню, утопающую в зелени и цветах, пассажиры приветливо машут платочками. В набухших полях шумят тракторы. По шоссейной дороге проносятся легковые и грузовые машины.
С первых же дней пребывания в деревне мне пришлось столкнуться с трудностями.
Устроилась я в небольшой комнате при амбулатории. Врачебный пункт был в заброшенном состоянии. Здание полуразрушенное, грязное, холодное. По вечерам в щелях выли ветры. До меня пунктом заведовал фельдшер. Вся его деятельность ограничивалась пьянством, продажей хинина и выдачей ложных справок. Кроме того, при его участии был украден государственный хлеб. Фельдшера арестовали. Но пока суд да дело, остальные медицинские работники пункта приучились бездельничать, распустились. На службу приходили, когда хотели, и уходили, не считаясь со временем. В деревнях, которые мы должны обслуживать, не показывались. Неопытная девушка, временно замещавшая заведующего райздравотделом, бессильна была что-либо изменить.
"Что делать? - думала я, волнуясь. - Как тут работать?"
Я была в постоянном страхе за моих детей. Вместе со мной они жили в амбулатории и встречались там с больными, обращавшимися за помощью.
В райисполкоме никто не интересовался делами пункта. Аптека была разорена.
"Бросить все и бежать!" - думала я.
Но, поразмыслив, решила не уезжать, а, собравшись с силами, навести порядок в своем хозяйстве.
С помощью рабочих МТС мне удалось отремонтировать амбулаторию, заставить заведующего аптекой приобрести необходимые медикаменты.
Фельдшер принимал больных кое-как.
- Что у тебя болит, тетка? - спрашивал он.
- Голова, милок, - отвечала тетка.
- Получай рецепт. Возьмешь в аптеке порошки, принимай по три раза в день.
- А у тебя что? - спрашивал он другого пациента.
- Ноги ноют. Видно, простудился. Да и желудок худой стал.
- Мазь получишь. Перед сном натрешь ноги.
Этим "диагнозам" и "приемам" я положила конец. Всем больным измерялась температура. Я их тщательнейшим образом выслушивала и осматривала, завела карточки пациентов и т. д.
Но хотя ничего особенного я не делала, все эти необходимые для работы вещи встретили сопротивление со стороны сотрудников. Пришлось созвать собрание, разъяснить правила работы пункта и даже приказать. Кроме того, было составлено расписание выездов.
На первых порах меня пугал диагноз. Не имея еще врачебного опыта, я боялась, что буду ошибаться в распознавании болезней. А ведь с чем только не приходили ко мне!
На второй день моей работы привели шестилетнего мальчика с признаками психического расстройства.
- Давно болен? - спросила я.
- Вчера был здоров, - ответила мать ребенка, - а сегодня началось.
Я осмотрела его и растерялась. Что с ним? Кругом никого нет. Мой новый фельдшер ушел, я одна, а ребенок беснуется, кричит, таращит глаза, размахивает руками. Поразмыслив, сообразила, велела искупать и закутать в мокрую простыню. Прописала успокаивающее. Через два дня он выздоровел. Оказывается, мальчик просто объелся белены.
Пришла уборочная пора. Всех своих работников я прикрепила к участкам по разным деревням. За это время произошло три события, из-за которых слово "доктор" стало звучать в устах местных жителей уже совсем иначе, чем до сих пор.
Семилетняя девочка Нафиса тонула в реке Адрас. Нафиса была подругой моей Кадрии. Они постоянно играли вместе. Поэтому я хорошо знала родителей девочки. Отец ее - механик базы Заготзерно, а мать - Зайтуна aпa - продавщица в газетном киоске. Жили они душа в душу, радостно было смотреть, и вот вдруг единственная дочь, пойдя купаться, попала в омут. На крики детей сбежался народ. Нафису вытащили. Она была недвижима. В это время успела прибежать на берег и я.
Как сейчас помню: на земле лежит посиневшая Нафиса, губы черные, на ногах, между пальцами, еще мокрые травинки. У изголовья девочки в рыданиях бьется мать.
- Спасите! - кричит она. - Доктор, спасите ее! Ведь единственная она у нас!
Растерянный стоит отец.
Я сразу приступила к делу. Освободила рот и нос ребенка от воды и стала делать искусственное дыхание. Попробовала пульс, пульса не было.
Бедная Нафиса! Я часто видела ее, как она играла с Кадрией. Теперь Нафиса мертва.
Я, не переставая, делаю искусственное дыхание, от усталости у меня уже идут круги перед глазами. Мне начинает казаться, что это не Нафиса, а Кадрия… Маленькие, как лед, холодные ручонки ее… Сила возвращается ко мне, с удвоенной энергией делаю искусственное дыхание. Кругом что-то говорят, до меня долетают обрывки фраз, слова, но я ничего не слышу. Подбегает мать Нафисы. Ее увели, но она вернулась.
- Не мучьте ее! - кричит она. - Не мучьте девочку…
Продолжаю искусственное дыхание. Еще мгновение, и… мое сердце радостно забилось, кажется, я даже заплакала - у ребенка появились признаки жизни, изо рта пошла вода, дрогнули веки, появился слабый пульс.
Сейчас Нафиса и Кадрия играют в соседней комнате. Пойду приласкаю их.
…С тех пор прошло четыре года. А родители Нафисы и сейчас еще благодарят меня. Увидят ли издалека, услышат ли мой голос, обязательно подойдут, осведомятся о здоровье, в сотый раз скажут, что благодарны мне. А между тем ласковый взгляд их глаз и смех Нафисы - лучшая благодарность.
Второе событие произошло в соседней деревне. Однажды, рано утром, меня вызвали к тяжелобольной. Не прошло и часа, как я была там. Остановились возле одной избушки. Несмотря, на то, что был разгар полевых работ, около дома собрались люди.
- Где больная? - спросила я, входя в дом.
- Вот, милая, - сказала старуха, указывая на нары.
На них, укрытая тулупами, лежала молодая женщина. Пальцы ее судорожно впились в подушку, рот покрывала пена. Я сбросила тулупы.
- Надо немедленно осмотреть больную. Пусть все выйдут. Откройте окна! - распорядилась я.
Посторонние вышли. Но старуха - мать девушки - все старалась отстранить меня.
- Ничего, ничего, - говорила она, - не надо тревожить дочку, она и так поправится.
Я измерила температуру больной. 39 градусов. Старуха все не унималась и все причитала, что, мол, не надо трогать больную, все само пройдет.
Не слушая старуху, я приступила к осмотру. Повернула больную к свету. Она была в крови. Старуха бросилась мне в ноги.
- Не погубите! Не выдайте!
- Замолчи! - крикнула я. - Не видишь, что натворили?
У больной были неудачно протекавшие роды. Она рожала дома, без врача, без какой-либо медицинской помощи. Старуха во что бы то ни стало хотела скрыть беременность дочери. Послед не был взят, в результате - кровотечение, жар.
Сделав все, что было нужно, я приказала старухе:
- Больной необходим полный покой. Чтобы никто сюда не входил.
И вышла на улицу. Там меня окружили любопытные:
- Ну, как?
- Что сделали?
- Роды, что ли?
- А ребенок-то жив?
В сельсовете я рассказала о тайных родах. Пришел милиционер. Составил акт. Плача, старуха рассказала все:
- Сын мой, Габдулхак, в комсомоле работал, в газету писал. Говорят, будто пропечатал он что-то про богача Шакура и про его сынков - Низама и Гаяза. После этого уехал мой сын в город и там остался по сию пору. А этот злодей Низам начал гулять с моей дочкой. Говорил: "Женюсь на тебе обязательно". Магинур - дочка, значит, - поверила. А Низам-то, оказывается, ходил только за тем, чтобы отомстить Габдулхаку. Прошло немного времени, и Низам, добившись своего, куда-то скрылся. Магинур забеременела. Спасаясь от позора, чего только не пила она: и травы, и лекарства. Когда увидела, что ничего не помогает, рассказала мне. Стали мы горевать вместе. "Что-то будет? - думала я. - Что скажут соседи, что скажет Габдулхак?" Сегодня на заре дочка разродилась. Ребенок был мертвый.
Ребенка мы откопали около бани. Я произвела вскрытие и подтвердила рождение мертвого ребенка. Больная вскоре поправилась, но меня стало беспокоить то, что над ее "позором" стали смеяться. Девушка не выходила из дому, стараясь не показываться на глаза людям. Встречая ее, соседи ехидно спрашивали:
- Ну, как, кулак-то ничего?
- И как это он тебя, сестру Габдулхака, обманул?
Зная об этом, я старалась быть с ней поласковей, внимательней, пыталась утешить ее.
Она молчала. Но в глазах ее таилась злоба против всех и против меня.