"И чего ты вмешалась! - говорил ее взгляд. - Не было бы тебя, умерла бы я и не испытала такого позора… А если бы жива осталась, никто ничего и знать не знал бы…"
Объяснения мои не помогли. Девушка возненавидела меня. Глубоко обиженная окружающими, осмеянная, она болезненно переживала свой "позор". Тогда я решила иным способом вызволить несчастную.
Я написала письмо Габдулхаку. Написала прямо, так, как все было, и просила, чтобы он спас сестру, готовую наложить на себя руки, и взял Магинур в город. То ли письмо подействовало, то ли Габдулхак был чутким человеком, но через две недели Магинур была в городе, у брата.
Вскоре я получила от них письмо, полное дружеской теплоты и благодарности.
Третий случай - со стариком, приехавшим лечиться к нам в Адрас. Он уже давно болел. Худой, слабый, он перебывал во многих больницах. Кто-то из родственников написал ему: "Приезжай в Адрас, докторша тут у нас хорошая, она непременно вылечит тебя". Вот он и приехал в надежде на мою помощь.
Выслушала я его, легкие здоровые, сердце работает хорошо.
- Кушать не могу, дочка, - сказал он, - не принимает мой желудок пищи.
Пришлось засесть за книги. Просмотрела всю имевшуюся у меня литературу.
- Ну, - говорю, - бабай, ничего страшного. Боялась я, что рак у тебя, а обошлось без этого. Надо будет тебе все же съездить на рентген, а пока отдохни, соберись с силами. Я тебе дам хорошее лекарство. Потом уж в Казань поедешь.
Так и было. Начала я его лечить. Теплые ванны, лекарства, смягчающие пищевод, соответствующая диета. Больной начал лучше кушать, лучше спать. Уменьшились боли. А вскоре (месяц прошел только) уже сам, бодрый и поправившийся, поехал мой старик в Казань.
Эти три случая из моей практики особенно приободрили меня.
"Не пропала учеба даром, - думала я, - есть и от меня польза людям".
А председатель райисполкома Галиуллин по-прежнему не обращал внимания на врачебный пункт. Смету на ремонт возвратил обратно. Не дал разрешения на переселение аптеки. Нам приводилось работать в клетушке. Буквально повернуться негде.
- Денег на ремонт у меня нет! - коротко отвечал он на мои настойчивые просьбы. - А насчет квартиры рано изволите нервничать. Где прикажете взять, если ее нет? Ведь не поедете ко мне жить?
Слово "жить" он произнес особенным образом, сделав на нем ударение. Я решила, что он просто дурак, и все удивлялась, как такая тупица руководит райисполкомом. Он был необычайно чванлив, любил подхалимов, услуживающих. А сам держался неприязненно, грубо, даже стула не предложит посетителю.
Товарищескую поддержку я нашла у директора МТС Кадырова и заведующего райземотделом Латыпова. Следуя их совету, из кабинета Галиуллина я прямо отправилась к Курбанову. Он только что приступил к работе секретаря райкома партии. Когда я вошла к нему, Курбанов сидел и что-то писал.
"От одного бюрократа вырвалась, попала к другому", - решила я.
Он продолжал писать и даже не поднял головы. Я страшно обозлилась и грубо сказала:
- Я уезжаю в Казань. Я окончила университет не для того, чтобы бездельничать и обивать чужие пороги. А вам, оказывается, специалисты не нужны. Только вот не пойму, зачем таких бездарных людей, как Галиуллин, держат на работе?
Курбанов вздрогнул, и тут только я поняла, что он не слышал, как я вошла. Он мягко улыбнулся, улыбка его была добрая и спокойная. Так улыбаются взрослые, видя нашалившего ребенка. Я смутилась.
- Садитесь, пожалуйста! - сказал он. - Я здесь человек новый, и, если не ошибаюсь, мы еще не знакомы…
Он привстал и протянул мне руку.
- Врач Галия Сафиуллина, - ответила я, пожимая его руку и чувствуя, как краска заливает мое лицо.
Его спокойный, уверенный голос, добрый, внимательный взгляд умерили мое волнение.
- Очень хорошо, что зашли, - сказал он. - Мне уже довелось слышать о вас и слышать только хорошее. Народ говорит, что в Адрасе давно не было врача, а теперь, мол, приехал такой, что лучшего и желать нечего. Вас любят, уважают, почему же вы хотите уезжать? Неужели из-за Галиуллина? Если вам что-либо нужно, говорите, можно будет сделать. Но прежде всего не надо горячиться…
Он встал и прошелся по комнате.
- Не удивляйтесь, что я ворвалась к вам в таком возбуждении, - сказала я. - Виной всему Галиуллин и ему подобные. Я хожу, прошу, требую, и никакого толку. Работать необычайно трудно. Амбулатория находится в недопустимом состоянии. Тут же помещается аптека, тут же и наше жилье. Теснота, грязь, беспорядок. До зимы необходимо расселиться, произвести ремонт. А Галиуллин и слушать не хочет…
- Хорошо, - сказал Курбанов. - Я поговорю с ним.
От него я ушла успокоенная. Думала, что все так или иначе устроится, что можно будет развернуть работу вовсю.
В тот же день, вечером, когда я уехала к больному в соседний колхоз, в амбулаторий побывали Курбанов, Галиуллин и техник-строитель. А наутро меня уже вызвал сам Галиуллин.
- Ну и сердитая! - воскликнул он. - Люблю таких. Так вот что. Есть у меня одна свободная квартира. Берег ее для ветеринара. Ладно уж, даю тебе. Пойди посмотри. Понравится - можешь занять.
Я сидела радостная, не узнавая Галиуллина.
- Завтра заседание президиума, - продолжал он. - Райздрав, техник и ты сама приготовьте смету. Но чтобы не больше двух тысяч. Докладывать будешь ты.
Потом я долго смеялась: "Квартира… даю тебе…" Курбанов, видимо, здорово взгрел его.
Наконец переехала на новую квартиру. Достав тес, гвозди, мел и другие материалы, отремонтировала амбулаторию, аптеку, которую все-таки перевели в другое помещение.
Сколько на все это пришлось потратить сил! За всем надо было смотреть самой. Пришлось не поспать, в другой раз и не поесть, а тут еще уборочная в разгаре, подготовка допризывников, организация яслей. Но ничего, зато дел сделала много.
Бывало, вернешься домой после работы, после выезда в колхоз, еле ноги тащишь. Дети встречают радостно, льнут, ласкаются. И где усталость! Играешь с ними, забавляешься, а там и спать.
Только досыта спать не приходилось. Глядишь, ночью стучат, заболел кто-нибудь. Но я не сетую. Работать, так работать. И, оторвавшись от сладкого сна, я тряслась по дорожным ухабам через темные леса к больным, с нетерпением ожидавшим меня.
Встречаясь с Галиуллиным, досадовала. "Не ему, а врачу надо было дать машину", - думала я, путешествуя на телеге через буераки, а иной раз и шагая пешком. А успокоившись, сама смеялась над своими злоключениями. Но не скрою, когда колхоз "Красная заря" послал за мной свою легковую машину, ехать было приятно. Еду, бывало, на машине и мечтаю: "Глядишь, пройдет несколько лет, и Родина моя каждого районного врача снабдит автомобилем…"
Искэндер!
Прочтя это, не подумай, что я за работой забывала о детях. Нет. Дети - моя радость. Летом мы каждый день ходим купаться. Гуляем по лесу. Иногда бываем в доме отдыха.
Однако этого мало, чтобы по-хорошему воспитать ребят. Детям нужен отец.
Когда прошло года три со дня нашей разлуки, Кадрия вдруг стала задавать вопросы, на которые мне трудно было отвечать.
- Почему у нас нет папы? - спрашивала она. - Вернется ли он когда-нибудь? На кого он похож? Почему он не пишет?
Каждую свободную минуту я уделяю детям. Ведь я для них и мать, и отец. А это очень трудно.
"Дети еще очень малы, - думала я. - Если сказать им правду об их отце, они не поймут".
И, кроме того, не хотелось огорчать их, сказав, что мы разошлись, что отца у них нет.
Ты даже не подозреваешь, сколько мне пришлось передумать в связи с этим.
Что сказать нашим детям? Правду или ложь?
Как только они начинали спрашивать о тебе, я успокаивала их.
- Отец в Москве, - говорила я, - учится там. Кончит учиться и приедет к нам. Привезет нам много гостинцев.
Так, жалея детей и поэтому вынужденная обманывать их, я научилась лгать соседям.
- Муж на учебе, - говорила я им, удовлетворяя их любопытство.
Ради детей, чтобы никто не мог сказать им, что они сироты, что отец бросил их, и вот, мол, они теперь заслуживают жалости, я говорила соседям:
- Муж мой в Москве. Придет время - приедет.
Тяжело жить одинокой женщине. Находится множество людей, которым во что бы то ни стало хочется узнать, почему и когда она осталась одна, когда разошлась с мужем, кто он, что он и т. д. Любят люди залезать с сапогами в чужую душу и топтать ее.
Другие ухмыляются и все норовят узнать: "Не тяжело ли без мужа, не тоскуют ли дети, да и сама я не скучаю ли?"
Однажды мне нужно было съездить по делу в самую дальнюю деревню района - Аккаен. Когда я хлопотала о лошади, встретился мне Галиуллин.
- К чему напрасно гонять подводу? - сказал он. - Сейчас в Аккаен будет машина. Для вас-то место найдется. С этой же машиной и вернетесь. Быстро и хорошо.
Я, конечно, согласилась. Сначала известью было, что поедут четверо. Но когда машина отправилась, то, кроме шофера и меня, в ней сидел один лишь Галиуллин. Как только мы выехали из Адраса, Галиуллин завел разговор.
- Поди, скучно вам одной? - говорил он. - Что поделаешь? Действительно, культурных людей у нас маловато. Вот если б было побольше таких, как вы, - смелых, энергичных женщин, - тогда и росли бы мы не по дням, а по часам. Да. Но вот беда, неохотно к нам едут. Красивым женщинам в деревне скучно! Не так ли?
Он говорил много и долго.
- Вам не холодно? - спрашивал он и, будто бы заботливо накидывая на мои плечи плащ, старался коснуться меня руками.
Он говорил о себе, о своей смелости, о том, что ему не хватает в личной жизни уюта, спокойствия, которых его жена, человек ограниченный, создать ему не может.
Я почти не слушала его. Он спрашивал, я молчала. Впрочем, это не беспокоило его. Он продолжал болтать без умолку. Мне были противны его кошачьи глаза, жирное лицо, деланные вздохи.
Наконец, мы въехали в лес. Галиуллин попросил шофера уменьшить ход и, повернувшись ко мне, начал восторгаться ягодами, цветами, красотой леса, рассказал, как в этом лесу кулаки покушались на жизнь двух коммунистов. И тут же, прервав себя, как-то неловко затянул "Кара урман".
Лес дремуч, и ночка непроглядна,
Руку, друг! И в мир пойдем вдвоем,
И с березы, сказочно нарядной,
Ветку пожелтевшую сорвем.
Руку, друг! И в мир пойдем вдвоем…
В каждом его движении, в плавном покачивании, старании придать голосу нежность, а глазам мечтательную задумчивость, - во всем этом сквозило желание понравиться мне. Не успели мы проехать лес, как он приказал шоферу остановиться. Я напомнила Галиуллину, что нам надо спешить.
- Неужели вас не трогает природа? - удивился он. - Что касается меня, то я ради возможности побывать среди цветов, в лесу, вместе с такой женщиной, как вы, готов позабыть весь мир!
Сказав это, он вышел из машины и углубился в лес. Вернулся он с букетом цветов в руках и несколькими веточками крупных красных ягод, вырванных с корнем.
- Это вам! - сказал он, театральным жестом преподнося мне цветы.
Машина тронулась. Видя, что все его уловки пропадают даром, он решил повременить.
В Аккаене мы пробыли недолго.
- Поехали, доктор? - сказал Галиуллин. - А то вечер скоро.
Действительно, следовало спешить. Мы пустились в обратный путь.
Наступил вечер. Собирались темные тучи. Мы опять проезжали через лес. Галиуллин снова начал говорить без умолку о совещании, о своей речи. И взгляд его, и голос, казалось, твердили: "Видите, какого ума, какой значительности человек сидит рядом с вами. И вы столь приятны мне, что я делюсь с вами всем, чем живу".
Потом он принялся рассказывать, как он неудовлетворен семейной жизнью и какая у него неудачная жена.
Прямо противно писать об этом. Я совершенно не переношу мерзких людишек, которые способны каждому встречному-поперечному выбалтывать семейные секреты.
Машина вдруг остановилась.
- А, черт! - воскликнул шофер.
- В чем дело? - спросил Галиуллин.
- Вот беда, - сказала я. - Может быть, поломка небольшая?
- Исправить-то исправлю, - сказал шофер озабоченно. - Только вы не стойте над душой.
И он поднял капот машины.
- Пойдемте, - позвал Галиуллин. - Ибрай очень норовист. Терпеть не может, когда его торопят.
И пошел в лес, в сторону от дороги.
- Как готов будешь, посигналь! - бросил Галиуллин шоферу.
Я осталась в машине. Сидела и ждала. Шофер терпеливо возился с мотором. Мне надоело ждать. Я вышла и решила немножко пройтись. Вдруг за деревьями показался Галиуллин. Подошел ко мне.
- Любит, не любит! Любит, не любит! - гадал он, обрывая лепестки ромашки.
Заговорил о любви, о женщинах.
- Ах, как хорошо дышится в лесу! - то и дело повторял он, разводя руки в стороны, поднимая их вверх. - Ах, как хорошо! Дышите! Дышите! Я хочу смотреть на вас, видеть вас.
Он внезапно обнял меня и попытался поцеловать.
- Прочь! - крикнула я и изо всей силы оттолкнула его.
Но это не остановило Галиуллина. То ли он думал, что я шучу, то ли ему не хотелось отступать. Он снова приблизился ко мне.
- Ого! Да вы сильная! - смеялся он. - А ну, кто кого? - и, внезапно шагнув вперед, он снова обнял меня.
- Подлец! - громко крикнула я и, плюнув ему в лицо, побежала к машине.
- Простите, - догнав меня, шептал Галиуллин. - Я не знал…, я думал…, я хотел…
- Негодяй! - сказала я. - Неужели вы не видите, что вы противны мне! Неужели вы не видели, что вас оттолкнули с самого начала!
- Я думал, вы шутите. Женщины никогда не говорят "да". "Зачем, к чему, что вы!" - твердят они и, между тем, сами льнут к тебе. А вы не такая. Давайте забудем все, - просил он.
Мотор был "починен". Я села рядом с шофером, и машина тронулась.
Вскоре после этого случая Галиуллин покинул наш Адрас. Оказалось, что он был замешан в какое-то грязное дело. Кончилось это исключением его из партии, а впоследствии и арестом.
Со снятием Галиуллина в районе стало легче работать. В амбарах появился хлеб. В домах - изобилие. Колхозы заметно улучшили работу. Галиуллин, оказывается, был не только донжуаном…
Искэндер!
Письма свои я пишу урывками, в свободные минуты. Поэтому не удивляйся, если найдешь их беспорядочными. Начала я их давно, а конца все не видно. Сама чувствую, что ежеминутно перебиваю себя. Вот недавно писала о детях, а потом упомянула о Галиуллине.
Порой я ругаю себя, зачем пишу. Захочешь ли ты читать эти письма? Но я и не думаю о том, прочтешь ли ты их или нет. Столько во мне наболело, столько мною пережито, что уж право говорить-то я заслужила вполне.
Я хочу написать тебе о том, как придумала своим детям отца. Да, да! Именно придумала, сочинила. Вот как это случилось.
В один из вечеров я, сама не знаю почему, вспомнила Вэли и стала перебирать старые тетради, сохранившиеся со студенческой поры. Нашла то, что искала, - фотографию Вэли Сафиуллина.
Взглянув на портрет, я представила себе Сафиуллина. С какой болью в черных глазах смотрел он тогда на нас. Мне стало жаль его. Мне стало стыдно за то, что я тогда смеялась над бедным парнем…
И вдруг все как-то вышло сразу, - мне пришло в голову, и я решилась…
Ведь фамилия Вэли одинаковая с моей - Сафиуллин. И когда Кадрия спросила меня об отце, я показала детям фотографию Вэли и сказала:
- Вот ваш отец!
Вэли стал моим "мужем".
Не сердись, Искэндер. В тот момент я совсем позабыла о тебе.
Карточку Вэли я вставила в рамку и повесила на стену.
- Смотрите, детки! - говорила я Кадрии и Рафаэлю. - Скоро к нам вернется наш папа.
Ты знаешь, что, работая в стенгазете, я научилась фотографировать. Теперь мне захотелось переснять карточку Вэли. Сказано - сделано. Я размножила ее, увеличила, уменьшила. Пересняла ее вместе со своей карточкой. Получилось так, как будто мы сидим рядышком.
Со времени нашего супружества у меня сохранилась наша группа - ведь ты единственный раз снялся со мной и детьми. Таких карточек у меня было две. На одном экземпляре я осторожно вырезала твою голову и вклеила голову Вэли. Потом пересняла. Получилось совсем незаметно. Эту карточку я тоже повесила на стену. Так она и украшает ее до сих пор. К фотографиям привыкли не только мои дети, но и соседи.
- Где твой папа? - спрашивают у Рафаэля.
- Вот! - отвечает он, показывая на фотографию Вэли.
- А как ты его любишь?
- Вот так! - говорит он, целуя фотографию.
Временами я пугалась. А вдруг все откроется? Началась эта игра с пустяка, но чем-то кончится! Может ведь случиться так, что мы с Сафиуллиным или его знакомыми встретимся.
Я утешала себя мыслью, что Советский Союз необъятен, что Вэли только один из многих миллионов людей, населяющих страну, и что шансы на встречу нашу необычайно малы. А по временам, не скрою, бывало и так, что появлялось у меня желание увидеть Вэли. Были минуты, когда, усталая, приходила я домой и, глядя на карточку, звала его, думала о нем, спрашивала, вспоминает ли он обо мне, знает ли он, что есть у него "жена" Галия.
Так был выдуман мною "отец" моих детей. Однако сохранить тайну до конца было не так-то легко. В ответ на настойчивые вопросы Кадрии, для которой ее отец стал теперь вполне зримым, мне приходилось тайком сочинять самой себе письма.
Постепенно я научилась каждые десять дней приносить себе и детям "твои" письма. На письма нужно было и отвечать. Уже с прошлого года Кадрия стала тоже писать Вэли, вернее, своему "папе". Вот, например, письмо, которое она написала сегодня,
"Дорогой папа!
Рафаэль тоже сидит и пишет тебе письмо. Он писать не умеет, а только портит бумагу, но я на него не сержусь, ведь он маленький, а я большая. Он очень большой шалун, недавно ударил меня палкой по голове. Сколько ему ни говорят он никого не слушает.
Папочка, милый, когда ты приедешь? Приезжай скорее. Мы в лес будем ходить с тобой. Там много ягод. А то мама очень занята, няня возится с Рафаэлем, а меня одну не пускают. Если бы ты приехал, мы пошли бы вдвоем. Ты мне привези тетради для рисования, цветные карандаши, скакалку и пионерский значок. И Рафаэлю тоже. А то он обязательно будет плакать и требовать мои.
Мы очень скучаем по тебе, приезжай поскорее, папочка. Я покажу тебе свои рисунки.
Крепко, крепко тебя целую.
Твоя дочь Кадрия".
Я научилась писать ласковые письма. Такие, какие писал бы своим детям ты, если бы был хорошим, любящим отцом.
Когда перечитываю их, мне по временам начинает казаться, что они написаны не мною, а действительно близким мне человеком, другом моим, мужем моим. Вот какие смешные истории происходят в жизни, Искэндер!
- Посылка от папы! - радостно восклицала я.
Действительно, иногда, хотя и редко, но приносила я детям упакованные, будто бы посланные тобою подарки. Надо же было хоть чем-нибудь порадовать ребят.
Не помню, когда это началось, но меня серьезно стала беспокоить эта ложь. Хорошо, если тайну удастся сохранить в течение долгого времени. Дети вырастут. Тогда я им сама расскажу всю эту глупую историю. Ведь не только дети вырастут, к тому времени изменятся представления людей, их отношения. Но пока что я находилась в постоянной тревоге.