В прошлом году меня напугала Зайтуна апа, мать Нафисы.
- Посмотри, Галия! - сказала она, показывая мне свежий номер газеты. - Тут портрет твоего мужа, о нем пишут.
Я остолбенела, не знала, что сказать.
- Чего же ты не радуешься? - удивилась Зайтуна апа, отдавая газету. - Прочитай! Вот тут - "педагог Сафиуллин".
- Это о папе! - радостно закричала Кадрия и бросилась ко мне. - Прочитай, ну прочитай же, мама!
Я взяла себя в руки и нарочито небрежно улыбнулась.
- Ну, конечно, рада, - сказала я. - Просто сегодня тяжелый день выпал. Прием большой был. Устала я. А об этом уже мне известно из письма мужа.
И я с волнением принялась читать газету. Оказывается (ты об этом почему-то старательно умолчал в своем письме), Вэли Сафиуллин окончил рабфак, уехал в Москву, учился там на физико-математическом факультете, блестяще окончил его, обнаружив особую склонность к математике. После университета Вэли стал преподавать математику в одной из средних школ столицы.
Проработав там пять лет, он не только организовал в школе математический кружок привлекший своей работой внимание отдела народного образования, но и ввел в преподавание свои новые, чрезвычайно интересные методы. По словам автора статьи, преподаваемая Вэли Сафиуллиным математика сделалась одной из самых увлекательных дисциплин в школе. Правительство наградило Вэли орденом Трудового Красного Знамени.
Зайтуна апа уже давно ушла, а я все еще продолжала сидеть с газетой в руках вглядываясь в портрет Вэли.
Я смотрела на Вэли, и множество мыслей теснилось в моей голове. И страх, что все раскроется, и радость за Вэли, за его награждение волновали меня. Я до того приучила себя к мысли о нем, что чувство радости, искренней и самой дружеской, долго не покидало меня. Я вспомнила, как он застенчивым и почти неграмотным юношей пришел к нам на рабфак.
"Страна моя! - подумала я. - Слабого ты делаешь сильным, обездоленного - счастливым, покинутого - знатным!"
Не помню, сколько времени сидела я так. Но после первых радостных минут снова охватила меня тревога. Теперь-то уж, видно должна будет раскрыться тайна. Что тогда будет? Как станут все смеяться надо мной!
Я старалась взять себя в руки. Я утешала себя тем, что Советский Союз велик, что мы не встретимся. Но передо мною лежала газета, и Вэли смотрел на меня со страниц ее грустно и внимательно.
"Будут смеяться надо мной, - думала я, над детьми!."
Я посмотрела на своих детей. Над ними будут смеяться! И вдруг решилась. Будь что будет! Вэли должен быть их отцом. Я не имею права отнимать его у детей.
- Кадрия! Рафаэль! - позвала я тогда. - Нашего папу наградили. Вот послушайте, какой он хороший, добрый…
И я начала им рассказывать о Вэли.
Сейчас уже ночь. Покойной ночи, Искэндер. На этом я прерываю письмо к тебе. Но думы мои - о Вэли.
Письмо четвертое
Искэндер!
Временами я ругаю себя.
"Галия! - думаю я, - ты никак не можешь избавиться от предрассудков. Они давят на тебя. Все твои тревоги о семье, боязнь насмешек - все это плоды невытравленных пережитков прошлого в тебе. Ты должна быть сильной. Ты должна быть выше этого".
Легко сказать - будь сильной!
Вместо того, чтобы писать "Письма врача" или вести деловые записки амбулатории, я пишу тебе письма…
Мой день проходит в работе. За работой я забываюсь. При виде нашей амбулатории, чистой, убранной, где больные, ожидая, сидят и читают газеты и журналы, меня охватывает радость.
Я завела тетрадь, в которую вношу наиболее интересные случаи из практики. В дни отдыха хожу с детьми к Мафтухе апа. Она работает председателем колхоза имени Сталина. Мы с ней за чашкой чая говорим о нашей Татарии, о колхозе, о международных событиях, читаем книги.
Мафтуха апа с огромным вниманием слушает мое чтение или читает сама.
Она интересуется всем, чего еще не знает.
На чашку чая поболтать о том, о сем заходят к ней соседи. Особенно любим мы перечитывать одну книгу. В ней - письма людей, погибших за революцию. Однажды я прочла собравшимся письмо девушки, убитой белыми в Одессе в 1920 году. Вот оно:
"Дорогие товарищи!
Я честно прошла свою маленькую жизнь, честно и умираю. Через восемь дней мне исполнится двадцать два года. А сегодня меня расстреляют. Это меня не страшит. Жаль одного - мало поработала для революции. Не хочется умирать. Только сейчас я начала чувствовать себя настоящей революционеркой, сознательным партийным работником. Хочется работать. Как держала себя при аресте и на суде - расскажут товарищи. Говорят, что была молодцом.
Крепко целую милую маму. Мамочка, дорогая, не плачь, что моя жизнь окончилась в тюрьме, под пулями бандитов… Будь большевиком!
Все мы, осужденные на смерть, чувствуем себя бодро. Сегодня в последний раз читали газету. Наши приближаются к Перекопу. Скоро, скоро свободно вздохнет родная Украина. Начнется горячая работа, придут радостные дни, восторжествует свободный труд, расцветет родина моя. Жаль, что не будет тогда меня.
Прощайте, будьте счастливы.
Д. Любарская".
Когда я прочла это письмо, шестидесятилетняя Минниса эби - бабушка - заплакала.
- Кто это пишет? - спросила она, утирая слезы, растекавшиеся по ее морщинистому лицу.
- Была такая девушка - Любарская. А почему ты спрашиваешь, эби?
- А вот почему. Ты хорошенько посмотри, милая. Не моя ли дочка, Марьям, пишет. Ей тоже двадцать два года. Да и про Украину тут поминается. Она в то время тоже на Украине была, к отцу своему в Донбасс ездила, о муже я тогда весточку получила. Наши-то куда приближаются?
- К Перекопу.
- Вот-вот. Муж-то как раз там и погиб. А о дочке до сих пор ничего я не знаю. Письмо-то, может, она писала. А? "Мамочка", говорит, "дорогая…"
Я объяснила, как могла. Мы утешили старуху. Долго еще не расходился народ.
- Книгу эту с письмами я передам в избу-читальню, - сказала Мафтуха апа, когда я уже стала собираться домой.
Умница эта Мафтуха. В другой раз, например, повела она меня к Миннисе эби. "Приведи, говорит, ко мне докторшу. Там сегодня гости собрались. Ну и мы с тобой придем. Глядишь, ты между разговорами о чем-нибудь полезном расскажешь".
Об этом я и сама думала. Однажды даже предложила Мафтухе апа, что хорошо бы в доме у одной из колхозниц провести беседу, подобно тем, которые в городе проводят на квартирах знатных людей.
Мы вошли в избу. Минниса эби готовила стол. Одна из женщин, пришедших в гости, помогала старухе.
В избе было чисто, полы старательно вымыты, на окнах цветы, занавески, на стенах портреты Ленина, Сталина.
Вскоре собрались все. Народу пришло много. Человек, наверное, двадцать. После моей беседы Минниса эби вспомнила былые годы, рассказала, как она горевала и бедствовала в старое время. Рассказала о муже, о детях, из которых остался в живых только один Марданша - колхозный тракторист.
Желая рассеять грусть, навеянную рассказом хозяйки, сын взялся за гармонь. Кто-то затянул песню. Остальные поддержали. Я ни разу не пела с тех пор, как приехала в район. Теперь смешно подумать, а, сознаюсь, боялась, что станут говорить: мол, доктор не доктор, а девчонка. Ну, а тут запела. И сразу почувствовала себя еще лучше. Потом заиграли плясовую. Затопали каблучки, поплыли плясуны, легко поводя плечами. Снаружи, через окно, в избу заглядывали любопытные.
Наплясались, стали отдыхать.
Мафтуха апа, воспользовавшись тишиной, спросила:
- Камэр апа! У тебя была дочь Фатыма, где она сейчас?
- А разве не знаешь? В Буинском районе, агрономом работает.
- А ты почему молчишь? Ведь и у тебя есть дочь - Шамсинур. Где она?
- В Казани, инженер.
- А твоя, Халиса, где?
- В Москве учится, судьей будет.
- А ты что призадумался, Зиганша абы? Чем стоять там, на улице, вошел бы сюда. Авось, не съедим. Или тебе нечем похвастаться?
Зиганша абы ответил не сразу. Сначала чуть заметно улыбнулся в усы, потом тихонько кашлянул, точно хотел сказать: "Спасибо, Мафтуха, что меня не позабыла". После этого, не торопясь, с достоинством сказал:
- Да, уж есть чем похвалиться Зиганше абы. Моя Майшикар на весь Союз прославленная трактористка! Вот как!
- Правильно! - закивала головой Мафтуха. - Верно говоришь. Поняли вы теперь, какие из нашей деревни люди выходят: агрономы, врачи, инженеры, судьи, трактористы… Но такое может быть только у нас, в Советском Союзе. А ведь есть на свете другие страны. Там люди, и рабочие, и крестьяне, совсем иначе живут. Ну-ка, доктор, расскажи нам, ты куда больше знаешь.
Искэндер! Какой уж из меня оратор. Но тут оратором и не надо было быть. Услышав слова Мафтухи апа, я увидела десятки внимательных лиц, ожидавших моего рассказа.
Дело в том, что незадолго до того я показала Мафтухе апа вырезку из газеты. Текст взят из книги иностранного писателя, путешествовавшего по Японии. Это документ, трагический документ, свидетельствующий о великой социальной несправедливости:
"Настоящий договор заключен между содержателем публичного дома………… и поступающей к нему…………… в том, что последняя, в силу своего затруднительного материального положения, с согласия родителей или опекунов, заменяющих их, становится проституткой. На основании чего содержатель публичного дома………… выдает………… ссуду в размере………… иен, которую……… обязана погасить в………… срок из своих доходов, получаемых от занятия проституцией…"
Вот это я им прочла. Ахнули гости, узнав, что это своеобразный "типовой договор". Тогда я им рассказала, что в одном только районе Аумари заключено семь тысяч таких договоров, что, судя по данным самой буржуазной прессы, в Японии на сегодня имеется 50 353 проститутки, прошедшие официальную регистрацию.
"Твоя обязанность быть женою. Ты не должна учиться и служить. Твое место на кухне, в церкви и кровати…" Так говорят фашисты.
Искэндер! У меня хранится много интересных документов. Я их собираю в отдельную папку. Там вырезки из газет и журналов. Выписки из книг. Там документы о несчастнейших женщинах буржуазного общества.
Но у меня собраны материалы и о величайших женщинах, чьи имена нам всем хорошо известны. Тут биографии Надежды Константиновны Крупской, Клары Цеткин и других женщин, отдавших свою жизнь народу. В этой папке хранятся документы о женщинах-ученых, летчицах, парашютистках, инженерах, писательницах.
Триста страниц моей коллекции полны былью, о которой со временем сложат прекрасные песни. Я часто заглядываю в эти страницы. Это моя слабость. Не удивляйся ей. Ведь собирают же люди камушки, монеты, почтовые марки. Я собираю документы о мужестве советских женщин.
Вот обо всем этом я рассказала на вечере у Миннисы эби. Я не старалась говорить красиво. Факты говорили сами за себя. Все вышло просто и как-то само собой. Меня поняли. На глазах у многих я видела слезы.
Хорошо, когда у человека есть путь, по которому он может идти. Я, бедная татарская девушка, пробилась из самых низов к знанию. Я отвоевала свое место в жизни, слышишь, Искэндер? Отвоевала сама. Но что было бы со мной, с миллионами других, подобных мне женщин, если бы советская власть не окрылила нас, не указала нам путь в жизни?
Я видела радость, настоящую радость в доме Миннисы эби. Да и как было не радоваться, когда, собравшись вместе, мы увидели, поняли, сколь многого мы достигли.
Если бы ты только знал, Искэндер, какое это счастье видеть радость друзей, близких! Вот тогда во мне возникло желание, чтобы об этом, о большой жизни многих счастливых наших женщин, узнала вся земля, весь мир.
Искэндер!
Внезапное и необычайное событие, изменившее всю мою жизнь, прервало мое письмо к тебе. Так и осталось оно лежать неотправленное, как и первые, давно написанные письма.
Однажды, окончив прием в амбулатории, я собиралась домой. Вдруг в дверь постучали, и в мой кабинет вошла женщина, работавшая врачом в доме отдыха.
- Слышала новость? - спросила она.
- Нет.
- Ну, тогда я тебе действительно сюрприз приготовила. - Она улыбнулась и, желая обрадовать меня, сказала: - К нам в дом отдыха приехал твой муж. Мы ему сказали, что ты никуда не выезжаешь, и он сегодня зайдет к тебе.
Я до того растерялась, что выронила из рук термометр. Он упал и разбился. Меня прямо в дрожь бросило.
"Какой муж? Кто? Вэли или Искэндер? С кем встречусь? Кого увижу?"
- Эх ты, голову потеряла на радостях! Ну, ну! Не буду мешать. Ухожу, ухожу. А ты встречай муженька-то. Ведь, поди, соскучилась.
И она ушла.
Я осталась одна.
"Нет, - думала я, - это не Искэндер. С ним у меня покончено раз и навсегда. Да ведь и в доме отдыха его никто знать не может. Но если это он, то ничего страшного нет. Увижусь, поговорю, и волнению конец. А вот если Вэли, тогда что? Что сказать? Как объяснить детям, знакомым? Вот стыд, вот позор!"
От всех этих треволнений у меня заболела голова. Я решила идти домой, а там будь что будет. Открыла дверь. Передо мной стоял Вэли Сафиуллин.
- Можно? - спросил он.
- Пожалуйста.
Он вошел. Я сразу заметила, как он изменился, возмужал, окреп. Только глаза его были прежними.
Лицо Вэли сияло от радости.
- Кто думал, Галия, что через много лет мы встретимся в Адрасе! - воскликнул он.
- Да… - сказала я, не зная, что ответить.
- Ну, как поживаете? Не забыли ли меня? - живо говорил он. - А я часто вспоминал рабфак, наши вечера, вас…
Так прошли первые минуты.
- Что ж к себе не зовете? - пошутил Вэли. - Чайком бы угостили, с семьей познакомили…
Я стояла, не зная, что сказать, что сделать. Ведь, приведи я его к себе домой, дети немедленно ринутся к нему с радостным криком: "Папа, папочка!" На стенах он увидит свои фотографии.
Но отступать было нельзя, тем более, что встреча была неожиданная и очень дружеская. Да и расставаться с ним, откровенно говоря, мне не хотелось. Я смотрела на него, и он казался мне близким, родным человеком.
Мы вышли из амбулатории, а я еще не приняла решения. И тут только сообразила.
- Вот видите тот белый домик, - сказала я. - Это моя квартира. Вы не сердитесь, после приема надо себя немного привести в порядок. Минут через десять-пятнадцать, если разрешите, буду вас ждать. Хорошо?
Вэли сразу же согласился.
Вернувшись домой, я отослала детей в лес, за ягодами, накрыла на стол, переоделась.
Карточки решила оставить на месте.
Самовар шипел на столе. Вэли вошел, снова пожал мою руку.
- Да у вас не хуже, чем в городе, - сказал он, осматривая мое жилище.
Я не спускала с него глаз. Взгляд его упал на карточки. Он удивленно посмотрел на них, еще и еще раз, но промолчал.
Разговор стал откровенным немного спустя, когда мы сидели за чаем.
- Галия! - сказал он. - В доме отдыха, к моему удивлению, мне сразу же сообщили, что здесь в Адрасе работает моя жена. Меня так уверяли в этом, что я отнесся к этому странному сообщению осторожно и решил, прежде чем соглашаться или отрицать что-либо, узнать в чем дело. Ведь в дороге, в домах отдыха случаются всякие приключения. Встретившись, люди быстро друг с другом знакомятся, делятся секретами, дружат, хотя, быть может, впоследствии никогда больше не встретятся. Так и тут. Я решил, что была какая-то история, но что меня с кем-то путают. Не желая огорчить невинного человека, я решил пойти прямо сюда. Но когда врач дома отдыха рассказал мне о вас, описал вас, назвал Галией - я задрожал. - О! - сказал я. - Галия - моя жена! - Всю ночь я не спал. Я думал, что их ввели в заблуждение наши одинаковые фамилии. Я думал, я догадывался, и вот я у вас. Не скрою, Галия, мне радостно слышать, что вас называют моей женой. Я узнал, что это недоразумение. Однако я прихожу к вам и вижу себя на фотографиях вместе с вами, с детьми. Я вижу все это и не верю своим глазам. Кто этот человек - мой двойник? Вашим мужем был актер Искэндер, но одновременно вашим мужем оказывается человек, снятый вот тут, на фотографии. Что это за история? Я положительно отказываюсь что-либо понять.
Вэли умолк. Он сказал все это без тени раздражения или недовольства. Он был просто удивлен.
А я? Думаю, что ты легко представишь себе мое состояние.
- С Искэндером мы разошлись давно, - сказала я. - С тех пор я живу одна и ни за кого замуж не выходила. Впрочем, это не совсем верно, ибо человек, изображенный на этих фотографиях, считается моим мужем. Больше того - мои дети зовут его своим отцом.
- Но кто же это?
- Вы.
Сафиуллин посмотрел на меня с нескрываемым удивлением.
- Я?
- Да, вы. Вашу карточку я нашла среди старых бумаг, сохранившихся еще с рабфаковских времен…
- Значит, в доме отдыха не ошибаются, когда говорят, что вы - моя жена? - не совсем по-обычному рассмеялся Вэли.
- Выходит, что так.
- Но я не понимаю. Зачем вам вся эта история понадобилась?
Я на мгновение задумалась. И затем уже совершенно твердо сказала:
- Если вас это беспокоит или смущает, я сейчас же уберу все фотографии, пойду в дом отдыха и заявлю, что они ошиблись, что вы мне не муж. Но вы тут пробудете не больше месяца, и я хочу просить вас, если можно, не превращать комедию в трагедию. Для вас это пустяки, а для меня более чем серьезно. Я прошу вас, пусть все будет так, как было до сих пор.
- То есть?
- То есть, когда будет идти речь о семье…
- Я не женат, - прервал меня Вэли. - У меня нет семьи.
- Я хотела сказать, когда будет идти речь обо мне и о моих детях, - ответила я и вдруг почувствовала, что мне приятно было услышать от него, что он не женат.
- И что же я должен делать? - спросил Вэли, снова тепло улыбнувшись.
- Говорить, что я, Галия, ваша жена.
- Но в чем же все-таки дело? Убейте, не пойму.
- Мне очень жаль, Вэли, - сказала я, - но мне слишком тяжело прямо ответить вам на этот вопрос. Единственное, что я вам хочу сказать, это - оставьте всякие опасения. Хотя я, как это думают некоторые мужчины, и "обременена" двумя детьми, но все же не собираюсь вешаться всем на шею. Я только прошу вас, позвольте мне вам ничего не говорить и этот месяц называть вас своим мужем. Я не буду навязчива, Вэли. Иначе один из нас должен будет немедленно оставить Адрас.
- Перестаньте, - сказал Вэли. - Никому не надо уезжать. Я согласен. Но вы меня понимаете, конечно, каким образом я стал вашим мужем? Выходит так, что "без меня меня женили".
- Не спрашивайте, Вэли. Я же сказала, что об этом - ни слова. Идет? Вы согласны?
- Да…
- Благодарю вас, - сказала я, пожав его руку.
Тут я рассказала ему о Кадрии и Рафаэле, просила приходить к нам запросто, как к себе домой, в свою родную семью.
Вэли каждый день заходил к нам. Дети быстро к нему привыкли. Они бегали за ним, и только и слышны были их веселые голоса: - Папа! Папочка!
Они вместе, пока я была занята на работе, ходили в лес за ягодами и грибами. К этому времени и райздрав позаботился.
- Приближается уборка урожая. Тебе, Сафиуллина, пора в отпуск. Да и муж приехал. Самое время гулять. Потом некогда будет…
Я, конечно, согласилась.