11
…Ресторан для избранных на улице Горького. Прибежище Счастливцевых и Несчастливцевых. Пропивается получка или премиальные "Мосфильма". Двоими, сидящими в углу за маленьким столиком.
- Вот, казалось бы, радоваться только, сижу в ВТО с любимым другом, пью виски, закусываю креветками, жена в отъезде, дети, слава Богу, не звонят, где-то тоже загорают, читаю себе Тютчева и Цветаеву, новая пластинка вот вышла, из Америки привезли первый том десятитомного Булгакова и парижскую запись последнего концерта "Ролингсов"… Что ещё надо, живи и радуйся… И не получается. На душе, как в той песенке "Завтра Новый год", а настроение, чёрт его знает почему, е…е в… подмышку.
- Тоша, Тоша, ты это обо мне. Булгакова, правда, никто не привёз, но жена и дети, как и у тебя, в отъезде, тишь да гладь, а настроение тоже "в подмышку". И из-за чего? Из-за кого, точнее.
- Сын, что ли, спился?
- Да нет, из-за другого алкаша. Талантливого, нашего, умного, пусть хитрого, всех и всё знающего, но всё же пьяницы, значит, не самого последнего человека.
- Знаешь что? Не будем о нём. Он всё же дело делает. И людям как-то помогает. А то, что подписывает какие-то ненужные письма, - что ж, это плата за то, что дают ему всё же дело делать… Погрозим ему пальцем - поймёт, поверь мне, - и простим. По-христиански… Давай ещё по одной.
- Давай… Знаешь, Тоша, за что выпьем? За то, чтоб никогда нам с тобой не светила звёздочка Героя Соцтруда. Хватит с нас народных СССР.
- Хватит…
- Хватит…
- С гаком?
- С гаком! Закажем ещё креветок?
- А может, раков? С пивом. У них сегодня пильзенское, настоящее.
- Раков так раков. Идёт. Э-э, мэтр! Кстати, о птичках, о народных. Ведь не сыграй я Железного Феликса, так и сидел бы в заслуженных. Плевали мы на это, скажешь ты. Плевать-то плевали, а сыграть сыграли…
- А я Алексей Максимовича, Викуля, а Коля Губенко Керенского, кристальный Вася Шукшин, напялив на голову лысый парик, маршала Конева, а Кваша Карла Маркса, пробривал себе лоб, а друг твой Кеша - Ильича. Попробуй отказаться от таких ролей. Не дорос, мол? Знаем, знаем мы эти ваши штучки, и в книжечку запишут, "Личное дело" называется: "Идеологически не выдержан, политически не развит, ссылаясь на объективные причины, отказался от роли…", и пошло, и пошло…
- Так не отказался же, вот в чём ужас. И сыграл-то плохо, стыдно вспомнить. И автора пьесы презирал, а сыграл. А в награду, пожалуйста, почётное звание, со всеми дополнительными благами, мать их…
- Не казнись, все мы такие. А чтоб Героя получить, мало сыграть мудака в пьесе говнюка, надо и письмишко это самое подписать. Вот ведь и бывший властитель дум Эуген тоже подписал. Вроде оппозиционер. Не ахти какой, но всё же…
- Не говори мне о нём, сплошное огорчение. Никогда ж не подписывал. Балансировал, и нашим, и вашим хотел, но подписывать не подписывал. А тут гневно сжимает кулаки. Оккупанты, видите ли, не жалеют никого - ни стариков, ни женщин, ни детей. Ни палестинских, ни ливанских. Остановить убийц! Прекратить провокации в Ливане! И не стыдно…
- Не стыдно. Будем рады уже тому, что о братской руке, протянутой Афганистану, стихов хоть не пишет.
- Ну что ж, давай радоваться.
- Давай!
- Давай!
И в этот момент появляется этот самый Эуген.
- А-а… Представителям наипервейшего в мире искусства наше нижайшее. Пришипились в уголочке и чьи-то косточки перемывают. Можно к вам?
И что ж? Представители наипервейшего говорят "нет"? Чёрта с два! В лучшем случае скажут: "Ваши, кстати, перемывали, но можем и чьи-нибудь ещё. На ваше усмотрение". И подвинутся, и закажут ещё пива. И соответствующие косточки для перемывки найдутся. И усердно примутся за дело.
Сгустил? Сгустил.
Зачем? Ведь не только же в ВТО сидят. И не только Железного Феликса, юного Маркса, начинающего адвоката Владимира Ульянова играют. Не только Ленина, но и Гамлета, Порфирия Порфирьевича сыграл Смоктуновский. И во МХАТе не только "Сталевары", но и Булгаков, Распутин, Володин. И в кино давно уже нет "Клятв", "Третьих ударов", "Падений Берлинов".
Зачем сгущать? Зачем подслушивать в ВТО именно этот разговор, а не другой, где пьют и поздравляют молодого актёра с Протасовым или заливающуюся краской девушку с Ниной Заречной?
А потому что нет новой Нины Заречной! А та, чеховская, дожила до наших дней только потому, что автор не дожил. А дотяни он, победив свою чахотку, гнить бы его косточкам на Колыме. И никаких "Чаек". Даже с занавеса содрали бы.
Да, но…
Стоп!
Дальше не могу. Боже мой, какое счастье, что чаша сия миновала меня. Ни я, ни театр ничего от этого не потеряли. Ни о каком народном не могло быть и речи. И никаких Железных Феликсов. (Как ни странно, но в юные, актёрские годы свои мечтал сыграть не только Хлестакова или Раскольникова, но почему-то и… Якова Свердлова. Шёл в те годы фильм о нём. Такой себе интеллигент-революционер в пенсне. Как раз для меня, худенький, небольшого росточка.) Нет, играл бы вторые, третьи роли, преимущественно отрицательные, белогвардейцев, интеллигентных хлюпиков. В газетах, какой-нибудь "Сызранской правде", хвалили бы, допустим, может, и в "Советской культуре" появилось бы "отлично справился с нелёгкой ролью ренегата-отщепенца заслуженный артист Башкирской АССР такой-то". И все бы поздравляли.
А ночью, после спектакля, ни в каком не "Арагви", а в захудалой сызранской или краснодарской "Волне", без всяких креветок глушили бы "Московскую", багровея от градусов и обиды:
- Читал распределение? Каренину-то сисястой своей мадам дал. А?
- А ты сомневался? Думал, твоей Шуре?
- Да, но мадам уже за полста. Постыдился бы…
- Не по его воле. По её. Если б по его, то играть бы Вознесенской, сам знаешь.
- Вознесенская уже забыта. Он теперь за этой, как её? Новенькая, в букольках.
- Хе-хе… Новенькую в букольках Карлинский закадрил.
- Всё! Не видать ему теперь Фердинанда.
- Не беспокойся, будет и Фердинанд. Он уже в партию подал…
- Жорка? Побойся Бога, он и Гегеля от Гоголя не отличит.
- Зато "Спидолу" нашему Фигаро по блату достал.
И пошло, и пошло… До утра.
Нет, слава Всевышнему, миновала меня сия чаша. Сыграл на прощание князя Кутайсова в "Генералиссимусе Суворове" - три слова под занавес, в последнем акте - и командиром взвода в запасной сапёрный батальон - с места песню, шагом марш по маршруту, указанному в карте. Закончился он в селе Пичуга Сталинградской области. И всю зиму учил бойцов чему-то не очень ясному тебе самому. Всё же лучше, чем читать с эстрады стихи Николая Асеева.
12
Война!
Опасность на каждом шагу. Снаряды, бомбы, тупица начальник, нерадивые подчинённые, вор старшина. Да и ты сам. Выпей я, например, больше или меньше после того, как попался на глаза пьяному начальнику штаба.
- Э-э, инженер! Давай-ка сюда! Голую Долину надо кровь из носу взять, ясно? Собирай мальчиков, по кустам расползлись, и вперёд, за Родину, за Сталина! Возьмёшь - "Красное Знамя", не возьмёшь - сдавай партбилет, ясно? Выполняй!
Тут-то и заскочил к Ваньке Фищенко, разведчику, ахнул кружку, стало веселее. Мальчиков собрал человек пятнадцать, пистолет в руку - и "За мной!" Кончилось всё в медсанбате. А возьми я эту чёртову Долину?
Вариантов не счесть. В первый же день, как столкнулся с немцами - май сорок второго, тимошенковское наступление под Харьковом. Десяток сопливых сапёров с трёхлинейками образца 1891/30 года против четырёх танков с чёрными крестами. "Справа по одному к роще "Огурец"!" И побежали. Знаменитый Нурми мог мне позавидовать. А не вспомни я этот овощ, и подавили бы нас гусеницами… Или: "Хенде хох!" - лагерь, потом другой, свой - читай солженицынский "ГУЛАГ".
Одно знаю - ни Александром Матросовым, ни Гастелло не был бы, окажись я даже лётчиком. Всё было куда банальнее. Начал младшим лейтенантом, кончил капитаном. В Люблине. И тоже не слишком героически.
На этот раз было пиво. В подвальчике бойцы расстреляли бочки и пиво выносили вёдрами. Мы с начфином присоединились. "Эй, танкисты, холодненького!" В Люблин въехал на броне тридцатьчетвёрки. Не дойдя до Краковского Пшедместья, центра, стала. Чего, спрашивается? Фрицев испугались? Железные, а я из мяса, за мной! И с пистолетом в руке покатился по мостовой. Снайпер! А окажись он попроворнее, и лежать бы мне в Люблине на кладбище воинов-освободителей…
Этим лихим эпизодом и закончилась военная карьера замкомбата 88-го гвардейского сапёрного батальона.
Госпиталь. Демобилизация. Инвалид II группы. Карточки, распределители, отоваривания, семья…
Нормальный человек женится лет двадцати. Витя, мой пасынок, двадцати семи. Сделай я этот опрометчивый шаг в его возрасте - и к моменту демобилизации появившийся ещё до войны пацан ходил бы уже в школу.
Многие женятся на своих сокурсницах. Воины иной раз на госпитальных сестричках. Некоторые отбивают жён у ближайших друзей. Или у сотрудников по конструкторскому бюро.
И могли же планеты расположиться так, что отбил бы я жену, например, у писателя Н. Ну зачем ему, старому и плюгавому, такая красивая и элегантная? Руку и сердце!
Через полгода выясняется, что никаких гонораров не хватит. "Неужели тебе приятно, если твоя жена будет ходить мымрой?" Вот и ходит не мымрой, даже Скобцева завидует. А гонорары тают. Научпоповскую халтуру взял, не спасает. К счастью, к концу года ушла к Евтушенко.
Но могла подвернуться и другая. Верная подруга. Всё, что ты ни напишешь, прекрасно. Завидует машинисткам, которые первые знакомятся с текстом. И к внешности твоей относится с почтением и уважением, знает, какой цвет к лицу, к седине. И хозяйка прекрасная. Гостей обожает. И всё бы хорошо, не втемяшь она себе в голову, что алкоголь разрушает семью. В отсутствие мужа отодвигает все диваны и кушетки в поисках недопитой четвертинки. Найдя, разбавляет водой. Дура, главного загашника-то ей всё равно не найти…
Третий, четвёртый, сотый вариант - один из сложнейших, как бы они, эти мымры и воительницы с алкоголем, сочетались бы с Зинаидой Николаевной, - но обо всём этом писать как-то лень, утонешь в семейных мелочах и конфликтах, отцах и детях, дедушках и внучках - ну его, не моя это специальность, не лежит к этому сердце.
За всю свою жизнь я знал только две семьи душа в душу. Одна в Москве, другая в Киеве. Ни разу не изменили друг другу, всегда есть о чём поговорить, поделиться мыслями, друг без друга дня прожить не могут - тоскуют. Пожалуй, даже для соцреализма эти две здоровые советские семьи показались бы лакировкой. "Нет-нет, - сказал бы редактор, - переборщили. Ну неужели Сергей Львович ваш хоть на минутку не может увлечься какой-нибудь актрисулей? Во время съёмок, экспедиции, выпив лишнего? Потом пусть раскается, повинится, но вашей же идиллии никто не поверит. Очень прошу, переделайте. Лично для меня…" Но я не переделаю, напишу как есть, в минуту ностальгического криза. Лишь бы сами мои герои не обиделись - неужели мы такие зануды?
Итак, минуем эту тему. Моя жизнь сложилась иначе и пока ещё не закончилась. Подведу итоги не сейчас, под женевской сосенкой, а потом, в райских кущах - надо же чем-то там заниматься, а то подохнешь от скуки.
13
Писательская карьера, судьба…
О. Генри первый свой рассказ написал в тюрьме, на какой-то конкурс, в подарок своему сыну. Было ему сорок лет. Сервантесу пятьдесят пять, когда он начал своего "Дон Кихота" в севильской тюрьме. Стивенсон выпустил первую книжку про какое-то Пентландское восстание 1666 года пятнадцатилетним мальчиком и только через восемнадцать лет прогремел на весь мир "Островом сокровищ". Александр Дюма начал с никем не замеченного водевиля "Охота и любовь" и лишь в сорок два года воздвиг памятник самому себе "Тремя мушкетёрами". Виллергие, Лорд Р'Оон, Орас де Сент-Обен, Альфред Кудре, Эжен Мориссо, граф Алекс. де Б. - псевдонимы посредственного очеркиста, ставшего впоследствии великим Бальзаком. Математик, профессор Оксфордского университета Чарльз Латуидж Доджсон писал между делом, чтобы позабавить свою племянницу, и превратился в Льюиса Кэрролла, автора переведённой на все языки мира "Алисы в Стране Чудес". Мопассана без конца муштровал и не выпускал на свет божий Флобер. Бабеля тиранил Горький.
Мне повезло - я попал в руки Владимира Борисовича Александрова. Но до этого была цепь довольно забавных взаимопереплетающихся событий.
- Как вам нравится, - жаловалась моя строгая тётка знакомым. - Керосин стоит бешеные деньги, а мой племянник завёл керосиновую лампу со стеклом, при коптилке, видите ли, ему неудобно, и целыми вечерами пишет своё гениальное произведение.
Знакомые сочувствовали, а со временем, когда "гениальное" это произведение увидело свет, попробуй они хоть что-нибудь критическое по поводу него сказать - тётка горло перегрызла бы.
Так или иначе, но оно было закончено, перепечатано, в Киеве отвергнуто всеми издательствами и отправлено в Москву Ясе Свету, пусть там покажет кому надо. Но в руки оно ему попало не сразу и не прямо.
Откатимся года на два назад. Баку. Госпиталь. Приходит на моё имя открытка. Написана она некой незнакомой мне дамой по фамилии Соловейчик. Из Дербента. Там, на вокзале, некий раненый, услышав, что она едет в Баку, попросил зайти в эвакогоспиталь номер такой-то, в Чёрном городе, и передать привет от такого-то. "В Баку я не поехала, - заканчивает она свою открытку, - фамилию раненого забыла, но привет передаю. Желаю скорого выздоровления. Мира Соловейчик".
Прошло два года.
Как выяснилось, на бандероли с рукописью я по ошибке написал не ул. Веснина, 28, кв. 7, а кв. 17 (до войны я жил в 17-й квартире). И надо же, чтоб в том же самом доме, где жил Яся, в 17-й квартире жила та самая Мира Соловейчик, к тому же имеющая какое-то отношение к литературе. "А не лежал ли он когда-нибудь в Баку, ваш Некрасов?" - спросила она, занеся бандероль. "Лежал", - ответил Свет, и с этого момента не он, а она, дама энергичная, с литературными связями, взяла шефство над рукописью.
Побегать пришлось ей много, безуспешно, везде отказы, пока злополучное произведение не попало в руки того самого, ныне, увы, покойного, Владимира Борисовича Александрова, критика, одного из образованнейших людей на свете, заядлого холостяка, народника и денди одновременно, знатока утончённых блюд, а заодно и напитков, что нас особенно и сблизило.
Дальше всё пошло как по маслу. Твардовский, Вишневский, "Знамя", растерянность официальной критики, Сталинская премия, успех, издания и переиздания, деньги…
Увы, почти никого из тех, кто стоял у моей литературной колыбели, не осталось в живых. Ни Твардовского, ни Вишневского, ни Толи Тарасенкова и Туси Разумовской, первых редакторов по "Знамени", ни Игоря Александровича Саца, "личного" моего редактора и друга, ни Миры Соловейчик, ни Владимира Борисовича, которому я обязан не только тем, что он меня "открыл", но и тем, что, открыв, приобщил к тому, чем так щедро одарила его природа - к его уму, культуре, благородству и порядочности. Господи, как мало осталось людей с такими задатками…
Итак, волею судеб, Зевеса или расположения светил мечта жизни осуществилась. Пошёл в тётку - та в десятилетнем ещё возрасте писала в своём лозаннском дневнике: "Одна мечта - стать писательницей!" Мечта в какой-то степени осуществилась - её воспоминания, "Минувшее", опубликованные в 1963 году "Новым миром" (ей было тогда 82 года!), одобрены были самим Корнеем Чуковским. "Здорово! В Москве только и разговора, что о Вашем "Минувшем"!" - писал он ей, и это было высшим орденом, который тётя Соня с гордостью носила до последних своих дней.
Писательская карьера и мне не давала покоя. Единственное в моей жизни "Полное собрание сочинений" увидело свет (в одном экземпляре!) в 1922 или 1923 году. Состояло оно из шести томов. Страницы были пронумерованы, через каждые десять или двенадцать значилось - глава такая-то. Текста, правда, не было, считалось, что со временем я восполню этот пробел. Безжалостные варвары, немецко-фашистские оккупанты, сожгли этот раритет вместе с домом и шкафом, где он хранился, - маленькие, сшитые нитками странички, с обязательным на каждой обложке "Издательство Деврiенъ, Кiевъ, 1922 г." (в те годы я был ещё монархистом, носил в кармане карандаш и на всех афишах приписывал "ъ").
Я горько оплакиваю эту потерю. До нового собрания сочинений вряд ли доживу, но так или иначе мечта детства осуществилась - в графе "профессия" я мог писать уже не "журналист" (после демобилизации, засыпавшись на экзаменах в аспирантуру в свой собственный, Строительный институт, стал вдруг газетчиком - "Радянське мистецтво", по-русски "Советское искусство"), а "член Союза писателей СССР".
Так я стал советским писателем.