"Лекция" о Ремарке не получалась. К столику то и дело подходили приятели и знакомые Некрасова: одному он подносил чарку, с другим разговаривал сухо, иногда матерно. А я глядел, слушал, хмелел и очень радовался. Особенно радовался тому, что он так похож на свои книги. Я узнавал голос, который слышал, читая "В окопах" и "В родном городе"; приятен был мягкий киевский говор. И уже в первые минуты я ощутил и понял; он ничего не прячет, говорит именно то, что вот сейчас думает, именно так, как чувствует. И когда он ругался, это было тоже естественно… всплывали словесные пласты, которые наслаивались в окопах.
Юный переводчик таращился на него влюбленно. Тоже ругнулся… Некрасов цыкнул.
- Не попугайничай. У тебя для таких выражений и места во рту нет. Не будь пижоном.
Я пытался уговаривать отложить интервью.
- Разве ты не чувствуешь, что перебрал? Я меньше выпил, а у меня уже уши горячие, и в голове пульсы.
- Не робей, майор. Ты политработником был, только словами стрелял, фрицам ума вкладывал. Тебе меньше, чем нам, водки доставалось. А мы воевали и трезвыми и пьяными одинаково. Меня никаким спиртом не возьмешь. А сейчас я - начальник. Едем без никаких.
В такси я стал трезветь от страха. Боялся, что предстоит скандал: международные осложнения, ущерб достоинству советского писателя. А у меня еще и паспорт с "ограничениями", без московской прописки. Переводчик то задремывал, то просыпался очень радостный. "Едем без никаких"… Не мог же я их покинуть; не мог и не хотел. Все страхи были слабее, чем симпатия, любопытство и гордость помогаю Виктору Некрасову.
В гостинице переводчик позвонил из вестибюля: "Очень ждут, очень радуются"
Итальянец был тоже очень молодой, высокий, тонкий, большеглазый. А жена маленькая, худенькая, кудрявая, совсем девчонка. Они старались говорить по-русски - учились несколько месяцев перед поездкой. Говорили беспомощно, смешно, но очень приятно. Наш переводчик весело лопотал с ними, но переводить забывал. Немецкого они не знали, и я стал наскребывать английские и французские слова, по-итальянски знал только песню "Бандьера Росса".
Виктор сразу же очень решительно сказал:
- Вы хотите интервьюировать, - очень хорошо. Согласен. Но только сначала буду спрашивать я. Хочу знать, с кем разговариваю, что необходимо для хорошей беседы?.. Нас тут пятеро, - значит два поллитра. Объясни ему, камарадо, по-камарадски, что такое два поллитра.
И корреспондент и жена смеялись. Пока переводчик звонил, заказывал водку, мы пытались разговаривать на этаком "салатном" жаргоне из разноязычных слов, междометий, литературных имен. Они восклицали: "О, Толстой! О, Достоевский! О, Тургенев! О, Чехов! О, Горький…" И мы старались не отставать: "О, Данте! О, Петрарка! О, Боккаччо! О, Гольдони!.."
Официант принес водку и весьма скудную закуску - ломтики сыра и белой булки.
Виктор начал с вопроса: "Что знает синьор камарадо про двадцатый съезд, про доклад Хрущева и что думает про Сталина?"
Журналист отвечал многословно, отчаянно жестикулируя и кашляя - поперхнулся водкой, - жена звонким голосом вставляла замечания.
Я понял, что наш собеседник, корреспондент "Аванти" - левый социалист, вообще-то - противник коммунистов, - "они все доктринеры, фанатики, догматики", но сторонник единого фронта. Он против культа: "Сталин делал ошибки: но Хрущев не прав: его доклад - сенсация, вредная для международного рабочего движения. Сталин - символическая фигура для всех антифашистов. Такая критика Сталина помогает реакции".
Начался долгий, оглушительный, шумный спор. Принесли еще водку. Я тоже кричал и радовался, что мы с Виктором оказались единомышленниками, и вдвоем старались объяснить молодым итальянцам самое главное - правда, и никакое рабочее движение, никакой социализм не могут оправдать лжи и злодейств. А Сталин не только ошибался, но злодействовал и лгал, и сталинский культ вреднее, опаснее любой реакции.
Наш переводчик упился раньше всех и орал громче всех: "Сталин - бандит, фашист!"
Интервью так и не состоялось. Не знаю, удалось ли нам в чем-то убедить наших оппонентов, но помню, что мы очень дружно пили за Россию и за Италию, за Москву, за Рим, за Киев, за Милан, пели "Бандьера Росса", долго прощались, обнимаясь, целуясь, и клялись в дружбе. В последующие годы мы с В.Н. встречались в Москве, Киеве, Дубултах, Коктебеле. Сложились добрые, приятельские отношения. Мы читали все, что он публиковал.
Дружба же возникла много позже.
Р. О.
Началась переписка, которая длилась пятнадцать лет ("…подражая матери, любил писать письма"). Виктор Платонович Некрасов (так мы его никогда не называли) - автор и адресат писем. Но он еще и герой, действующее лицо: в эмиграции я писала в Москву, в Ленинград почти ежедневно. Строки из некоторых писем друзьям о нем, отрывки из наших дневников сохранили важные им нас подробности. Быть может - и не только для нас?
16.9.72
Дорогие Рая и Лева!
…Только три дня тому назад вернулся домой и застал ваше письмо. Спасибо за него, всегда приятно получать такие письма. Но становится их что-то все меньше и меньше. Этот вид искусства (а ведь даже когда-то романы писали) прочно заменил телефон, несмотря на то, что все боятся его как огня и прикрывают подушками. Ненавижу этот вид общения, хотя и минуты без него прожить не можем - а еще больше и из-за квитанций, которые неоплаченные лежат сейчас передо мной, и я боюсь даже в них заглянуть…
Хотел бы чем-нибудь похвастаться, да нечем.
Разве что тем, что много сейчас в одиночестве гулял по Москве, дописывал что-то к своим, никак не могущим увидеть свет "Городским прогулкам".
Увидел много нового, интересного и неведомого москвичам… Читал вперемежку "Две Дианы" Дюма и "Современники" Бабаевского. Усиленно рекомендую прочесть и то и другое. И обязательно уж в № 6 "Октября" за этот год Олеся Бенюха "День в Чикаго" и обязательно дочитайте до конца, там весь гвоздь. Засим обнимаю.
Всегда Ваш В. Некрасов.
В январе 1974 года у Виктора был 48-часовой обыск, последовали длительные допросы. Нам с трудом, но удалось ему дозвониться. Сказал, что ему пришлось решиться на эмиграцию. Он подал заявление на поездку в Швейцарию, к дяде.
Из дневника Л. К.
3.9.74
Встретил Вику Некрасова из Киева; поехали на вокзал с Володей Корниловым.
Там уже Лунгины и Галя Евтушенко.
Володя о Некрасове: "Он - Христос, у которою распинают учеников. Вокруг него идут аресты, хватают его приятелей. В опасности - Славик Глузман".
Из дневника Р. О.
13.9.74
Вика приехал прощаться с друзьями. Заехали за ним в Переделкино, увезли в нашу Жуковку. Идем на откос. "Молодцы… И что придумали мне такое прощанье с Подмосковьем. Это надо оставить на сетчатке".
Рассказывает о разговоре с "важным лицом" (мы об этом слышали и раньше). Это Маланчук, 3-й секретарь украинского ЦК. "Я ему сказал, что самое "антисоветское", - если советское считать хорошим - это Сталин".
Сидим на откосе. Смотрим на реку. Он нежно и участливо рассказывает о Шукшине: "Очень талантлив, но темен. И вышел из тьмы. Один раз наговорил гадостей по еврейскому вопросу. Я его выгнал. Он просил прощения. Он болен. Сейчас счастлив - хорошая жена, дети…"
Идем прощаться к Сахаровым (на другую сторону железной дороги), они давно ждут.
Люся шумит: "Все голодны. Сколько можно добираться от Переделкина?"
А.Д. хозяйничает. Люся с Викой уходят в другую комнату. За обедом Люся: "Ох, как мне хочется показать Андрею Париж!" А.Д. "А я как хочу увидеть!"
Сахаровы нас провожают, впереди Люся, Вика, я, сзади А.Д. со Львом. Внезапно А.Д. становится худо, закружилась голова, Люся подбегает.
Лев хочет вызвать врача. А.Д.: "Нет, нет". Целует Люсю: "Пусть только тебя вылечат. Мне будет хорошо. Мне и сейчас хорошо". Вика смущенно: "Теперь еще и эти, - показывая на нас, - начнут обниматься, а мне что же делать?"
Вика у нас ночует, у меня даже нет чистой смены белья. Утром та завтраком - длинный разговор про все на свете, много об А. И.
Вика рассказывает, как в 1963 году была встреча втроем. А. Твардовский просил А. И. участвовать в международном симпозиуме о судьбах романа.
- Очень мне нужна Ваша поддержка, я один, Витьку изругал Хрущев.
Разговор был в скверике, Твардовский поглядывал, когда откроется пивной киоск, "знал, на что Витька сгодится". А. И.
- Никуда не поеду. Я такого не люблю.
Твардовский:
- Помогите!
- Нет.
- Больше я Солженицына не видел. Мы с Трифоновичем здорово тогда надрались.
- Как это возможно, - спрашивает Вика, - чтобы А.И. не поехал в Париж?
Из старого дневника Р. О.
17.7.65 г.
А. И. рассказывает нам, как он в Инкомиссии СП отказался от поездки в Италию.
Л.:
- Неужели ты не хочешь!
А. И.:
- Есть "хочу", а есть "должен". Ущелье сжимается. Не знаю, сколько у меня осталось времени, сколько успею.
Оказывается, Вика - через мать - Мотовилову - дальний родственник Анны Ахматовой. "Не знакомился потому, что застенчив. И с Пастернаком постеснялся знакомиться".
По дороге на станцию спрашивает: "А вы почему не уезжаете? Да, и Володька Войнович поэтому не может, - дети…"
Вот тут бы и расстаться. Но было еще и общее прощание на даче Е. Евтушенко. Вика был совершенно пьян, матерился, его еле-еле увели наверх, спать.
Из разговоров за столом:
N.:
- Для меня отъезд Вики - трагедия, у него 150 друзей, а у меня пять.
NN.:
- Неужели вы не видите, что идет распад личности, крах. Заграница - последний шанс…
Белла Ахмадулина уверена, что ее швейцарские друзья помогут Вике
6.12.74.
Париж.
Дорогие мои Лева и Рая, добралось до нас и второе ваше письмо. С трудом, преодолев все препоны забастовок, с почти месячным запозданием, но добралось… И обрадовало… Хотя в общем вести с родины все грустнее… Вася Шукшин, за ним Генка Шпаликов. Оба - мои друзья. И обоих я очень любил. С Васькой, правда, последние годы встречались редко, а вот с Генкой (вы его, вероятно, не знаете, он из другого слоя) мы в этом году как то опять сблизились. Беспутный, жуткий алкаш… но дьявольски талантлив и очень хороший парень. И несчастный. И одинокий. И вот не выдержал. В последний раз мы бродили с ним по вечерней майской Москве, пили кофе, он подлечился, завязал тогда, и он все просил меня: "Возьми меня с собой… Придумай оттуда какой-нибудь вызов… Плохо мне… остое… все…" Я в Киеве пытался ему помочь, устроил ему уколы, но надо было продолжать, а он, как всегда, выскользнул из рук, и вот - такой конец… Жутко…
Думаю о Москве, о Киеве, о ребятах в пустынном, почти миллионном Кривом Роге. О вас… О Володьках. Вол. Корнилова читают. Кто хвалит - умные, кто говорит "что ж, обычный новомирский уровень". Это дураки. Дай Бог везде и всегда такой уровень.
Я прочел первую подачу - хорошо! Жду вторую…
Блестящ… по-моему, Андрей. Вообще я в него тихо влюбился, умница, и тонкий, глубокий, и с юмором, и с каким-то прекрасным застенчивым покоем. И Майка хороший человек, хотя ни покоя, ни застенчивости - нет, этого нет… Мы с ней часто схлестываемся - но это уж черты характеров - вообще ж это, конечно, счастье, что мы попали под их гостеприимный, не считающий денег, бестолковый, безалаберный, сверхбеспорядочный кров… Вот уже два месяца, как сидим у них на шее… Но пора и честь знать. Предпринимаем кое-какие шаги. Тем временем, дико устав от праздника, который сейчас все время с нами, на следующей неделе скрываемся в тихий, укромный уголок, в деревушку под Фонтенбло, где наши новые друзья предоставили мне для работы домик со всеми удобствами и даже телефоном. Мечтаю поскучать и помолчать. Здесь одолели нас обедами, приемами и прочей светскостью… Вообще-то я только-только начинаю разбираться в здешних делах и расстановке сил… Очень прошу не забывать нас. Впрочем, это уже лишние слова. Ты. Левка, оказался и вернее и обязательнее очень и очень многих…
Нас все больше сближала не только общая судьба - у него состоявшаяся, у нас - надвигающаяся. Мы начали переписываться. Почта для нас стала уже совсем ненадежна: письма и бандероли из-за границы не доставляли. Потому все чаще приходилось прибегать к оказиям.
21.3.75
…Об Англии? Что ж… Выступляю: "Писатель и государство". "Литература и эквилибристика". Рассказываю, как у нас пишется и печатается. По-моему, должно быть интересно, ведь кое-что я знаю из того, что не знают другие, но - по секрету - студентам все это, по-моему… Вопросов не больше 5−6-ти, да и то банальные. Незнанием по-настоящему русского языка или природной английской застенчивостью и уж во всяком случае антисоветскостью не объяснишь. Но, так или иначе, с аплодисментами вежливости, милыми профессорами и утомительнейшими обедами, объездили всю Англию от южного Брайтона до северного Эдинбурга. В голове каша, калейдоскоп, во всем теле - усталость. Но интересно жутко. Ведь впервые. Теперь еще на неделю - Канада (один) - митинг в защиту Мороза и Буковского и домой, - на диван…
О русских делах… Патриарх при своем величии надоел, московские подпевалы - не меньше. Я даже размахнулся и написал нечто, озаглавленное: "Статья, которую не хотелось писать". Но потом решил просчитать до десяти и, просчитав, решил не влезать в эту склоку… Ну их! Отвернулся и забыл.
…Что сказать о Западе за полгода жизни? Пока только присматриваюсь, коренных французов не знаю, англичан - еще меньше, еще молниеноснее; но жить им и жить со всеми их инфляциями и дорожающим бензином многие и многие годы в загнивающей этой системе. Только танками можно изменить, до капиталистических стран они не догрохочут, пусть леваки мелют, что хотят.
Беспокоит меня другое - вы все. Вот это да! И не хватает - нужен московский треп - и тревожит; огорчает меня и серунство кое-кого из друзей, ну не подписывайтесь, не пишите обратного адреса… Нет, молчат…
22.9.75
Дорогой Вика!
Много лет назад, целая историческая эпоха, я в электричке Москва−Жуковка дочитывала "Новый мир" с "Первым знакомством" …Зарубежный путевой очерк, едва ли не самый замусоренный жанр. Вы превратили в искренний лирический дневник. Тогда написала Вам сбивчиво, сумбурно лишь бы сразу, не забыть, не дать наложиться другим впечатлениям, не дать вмешаться внутреннему редактору и цензору успеть. (Вам ли говорить: этот внутренний цензор следит вовсе не только за крамолой. У меня, например, он еще и возмущается: "Где В. Некрасов и где ты?" И побороть это подчас не легче, чем страх.)
Спешу и сейчас… до того, как этот редактор наложит вето. Кончила "Записки зеваки", глотнула не отрываясь. Самое удивительное это голос. Чудо живого голоса, неповторимого, единственного только Виктор Некрасов, никто другой… Были куски, которые я знала раньше (архитектор Мельников, Киевский вокзал). Но и эти куски читала словно впервые.
Меня ведет по разным городам человек, умеющий видеть, приглашающий и меня замедлить шаг, а то и остановиться, вспомнить. Он ничего мне не доказывает, не проповедует, не "обращает" меня, просто разговаривает.
…Могу и не идти за ним иду потому, что мне интересно с этим собеседником… Могу и не соглашаться с автором при этом не перестану его любить и меня ниоткуда не изгонят.
Иду по Киеву, по Лёвиному Киеву да я, оказывается, раньше почти ничего не увидела! А между тем по Андреевскому спуску нас в 1970 году вели два Ивана - Дзюба и Светличный.