- Ты погоди, Василь Александрович, не сепети. Давай рассудим хладнокровно. Всей старой власти крышка - это ясно! Кстати, атаманов Войска Донского давно никто не выбирал, а ставили их свыше. Августейшим атаманом всех казачьих войск был, как тебе известно, его императорское высочество цесаревич Алексей, а атаманом донским наказным - его сиятельство граф Граббе… немчура по происхождению. Это тебе тоже известно?
Михаил Светлоусов слыл в хуторе книгочием, "знал всю подноготную о чинах и званиях" высшего начальства не хуже атамана.
Все присутствовавшие в кабинете - урядник, пристав, полицейский и даже заседатель - слушали его очень внимательно.
- Так вот, Василь Александрович, изволь понимать, - твердо продолжал Светлоусов. - Царя нет, цесаревич по малолетству будет в мячика играть, голубей гонять, фон Граббе тоже вряд ли останется атаманом. В Петрограде уже приступило к делу Временное правительство. Вы, казаки, подчиняетесь ему так же, как и все мы, православные христиане.
- Не подчинимся! Никогда! - заорал Пастухов.
- То есть как это не подчинитесь? Вы - что? Не Россия?
- Мы - Россия, но мы, кроме всего прочего, - и Дон! - стукнул насекой атаман.
- Все это одни слова! - невозмутимо махнул рукой Светлоусов. - Давайте говорить начистоту, по-деловому. Так или иначе - в хуторе будет комитет или Совет. Это новая форма власти. И если хотите, чтобы мы с вами, Василь Александрович, и всеми уважаемыми людьми хутора были в этом комитете, а не какая-нибудь босотва, то давайте вместе, вы - казаки и мы - иногородние, созовем этот комитет либо Совет - называйте его как хотите - и будем править хутором вместе, сообща. Иначе сядет на наше и твое, атаманское, кресло, Василь Александрович, какой-нибудь Семка Байда, а либо Санька Пахомов и так прижмут тебя и нас, что юшка из-под хвоста потечет. Читал я, будто эти Советы в Петрограде уже провозгласили: долой войну, чтобы немца в Россию пустить, всю землю отобрать у казаков и иногородних хозяев и раздать всем неимущим крестьянам, а все капиталы, заводы и фабрики - рабочим. И верховодит всем этим Ленин. Слыхал?
- Знатца, как это… Я тоже слыхал, - подтвердил Маркиан Бондарев и снова презрительно покосился на портрет царя.
- Так вот, пока будет указ свыше - давайте составим вроде поминальника "за здравие" членов комитета и на общем сборе изберем их в новую народную власть, - твердо предложил Светлоусов и, важно развалясь на стуле, не спеша расправил сивую, свисавшую на грудь, подобно метле, бороду.
Атаман оглядел стариков-выборных тяжелым взглядом, не выпуская насеки, опросил:
- Так как, господа выборные? Чего будем делать?
- Не отдавать казачьей власти. Нехай там, в России, как знают, а мы будем жить по-старому, как жили, - твердо отрезал Пастухов. - Как же казакам без атамана?! Мысленное ли это дело!
- Знатца, вы будете, как это… по-старому жить, а мы - по-новому? Так, что ли? - ехидно сощурился Бондарев. - Две власти, знатца: одна - атаманская, другая - комитетская… Мудреное дело, господин атаман.
- Как будет - там увидим. Надо будет - и по-старому проживем, - уклончиво ответил атаман. - Подождем, что велят из Новочеркасска.
- Ну что ж, ежели так, Василь Александрович, не будь, в случае чего, на нас в обиде. Мы предупредили по-хорошему. Не обижайся, ежели не изберут тебя в наш комитет. Дело, как говорится, хозяйское. За ними сила как была, так и осталась, - все так же уверенно и спокойно проговорил Светлоусов и грузно поднялся со стула. Стул пугливо пискнул. - Тогда - бывайте здоровы. Счастливо оставаться.
Поднялись со своих мест и Маркиан Бондарев, и за все время не проронивший ни слова прасол Звонарев. Пристав, заседатель, урядник Орлов продолжали сидеть молча, ни во что не вмешиваясь. Они сами еще не знали, в какой мере будет оставлена за ними прежняя власть и как придется держать себя с населением завтра. Одно было ясно: богатеи чувствовали себя уверенно, в их руках по-прежнему оставались земля, табуны, скот, тысячные капиталы, хлеб, рыба в заповедных водах… А атаман со своей насекой выглядел не ко времени наряженной куклой.
Маркиан Бондарев первым подчеркнул это - по-хозяйски смело подошел к атаманскому столу и, показав на портрет Николая и цесаревича Алексея, посоветовал не без едкой иронии:
- Его инператорское отставное величество и сынка, знатца, как его… надо бы снять, а на место их повесить председателя совета министров князя Львова… Не так ли, Василь Александрович и уважаемые господа выборные?
Атаман даже приподнялся от такого нахальства, а урядник и пристав, все еще по привычке чтившие повергнутого государя, подскочили на месте, но, опомнившись, сникли. Как приставу, так и уряднику не раз перепадало кое-что из рук Бондарева, особенно когда требовалось замять какие-нибудь неблаговидные его махинации.
Поединок
Возбуждение, вызванное событиями последних дней, не проходило. Мне все казалось, должно случиться еще что-то более значительное, что резко изменит мир к лучшему.
В таком состоянии я и зашел к Ивану Рогову. С ним я мог говорить о чем угодно и как угодно. Но - странное дело! - дружа с Роговым, я незаметно для себя усваивал такую же роль, какую брал на себя Каханов в разговорах со мной, - роль старшего. Многое из того, что я черпал из кахановского источника, я передавал Рогову, выдавая за свое собственное. Но там, где требовалось практическое знание жизни, Рогов неизменно брал надо мной верх. Он как бы отрезвлял меня в моих книжных блужданиях и мечтах, сбрасывал с облаков на прозаическую землю, как бы говоря: жизнь груба и жестока, и, чтобы не быть смятым ею, нужны сноровка и надежные мускулы; главное - не отступать от ее простых законов, согласно которым жили еще наши предки.
Вся домашняя жизнь Роговых зиждилась на таких непритязательных законах. В их хате, светлой и чистой, с обычной для всех казачьих домов мебелью - дешевым зеркалом, комодом и лоскутными ковриками на полу, кроме двух-трех школьных учебников, я не видел ни одной книги. Духовная пища здесь почти отсутствовала или пребывала только в старых устных сказках, семейных преданиях и песнях. Книга считалась здесь излишней роскошью, а чтение - праздным занятием.
Если мать Ивана после окончания школы заставала его за чтением, она тут же говорила густым, мужским голосом:
- Гляди-ба, зачитаешься. На огород иди, а то к деду. Один зачитался вот так и стал бегать по хутору по ночам в одних подштанниках, людей пужать. Я выучила тебя грамоте не для того, чтобы ты все время сидел, уткнувши нос в книгу.
Заметив, что я в какой-то мере становлюсь совратителем ее сына, склоняю его к чтению, она косо посматривала на меня и всегда встречала сердитым ворчанием, таким же, как и отец ее - дед Катигробов…
Я застал Рогова за работой. Он отесывал новые колья для изгороди. Завидев меня, Иван улыбнулся и, воткнув топор лезвием в бревно, сообщил:
- Вот хорошо, что ты зашел. Дядя Афанасий приехал и с ним - какой-то агитатор из города. Будут устраивать на площади митинг. Они сейчас у деда. Идем скорей.
Я обрадовался: наконец-то я увижу таинственного дядю, чьи листовки и карикатуры на царя хранились под застрехой катигробовской кухни.
- А какой будет митинг? - спросил я.
- Ораторов будем слушать, - важно ответил Рогов. - Пошли, там все узнаешь.
Дядя Афанасий и приезжий из города сидели на лавочке у калитки катигробовского двора, щурясь на мартовское солнце. Сырой низовой ветер осторожно тянул с Азовского моря. Уже тронувшийся в мелководном заливе лед нагромоздил высокие гребни - "натеры", сверкавшие под лучами, как соляные глыбы. Отовсюду из балочек накатывался непрерывный звон ручьев. В ериках и крутоярах донских гирл в полную мощь двигался ледоход. Льдины несло к морю; они громоздились одна на другую, ломались, трещали. Грохот их на ближайшей речке был слышен даже в хуторе…
Я ожидал увидеть дядю Афанасия в образе великана с грозным пронизывающим взглядом, а его партнера по меньшей мере - с лицом индейского вождя из куперовского романа и был удивлен, когда обнаружил, что это были самые обыкновенные, ничем особенным не выделяющиеся люди.
Афанасий постоянно жил в городе и одевался по-городскому, как все неплохо зарабатывающие и непьющие мастеровые. На нем было драповое серое полупальто с голубоватым барашковым воротником, такая же шапка, хромовые начищенные сапоги с новенькими блестящими калошами - предмет зависти молодых хуторян.
Был он белобрыс, сухощав, чисто выбрит. Из-под шапки, спадая на рыжеватые брови, выбивалась белесая прядь, глаза серые, веселые, задорные - самое обыкновенное лицо культурного рабочего.
Его приятель, одетый очень скромно, отличался от своего партнера резкой бледностью худощавого лица, беспокойно горящим взглядом агатово-черных воспаленных глаз. Такие глаза бывают у людей, страдающих застарелой бессонницей.
- Как, ребятёж? - встретил нас вопросом Афанасий Катигробов. - Празднуете? Это - мой племяш, - указал он незнакомцу на Рогова, - а это, как я догадываюсь, - его друзьяк.
- Подрастающее казачье поколение, - тонко усмехнувшись, кивнул проезжий. - Ну что ж, молодежь, будем знакомы.
Как все приезжие из города, он считал, что все жители в хуторе - казаки.
Он протянул нам костлявую, коричневую, как сухой табачный лист, руку:
- Арсений Никитич, если запомните.
Я робко пожал горячие сухие пальцы странного "городовика", по-ребячьи неделикатно разглядывал нервное, истощенное лицо.
- Вот, ребятёж. Арсений Никитич только несколько дней как из тюрьмы. Наматывайте себе на усы, каких у вас еще нету. Просидел в царской казематке двенадцать лет.
Иван Рогов победоносно взглянул на меня: смотри, дескать, с кем мы знаемся.
Арсений Никитич вынул пачку папирос "Реформа", закурил, шумно выдул сквозь зубы пахучий дымок.
- Ну что ж, Афанасий Селиверстович, - время. Народ на площади, видимо, уже собирается. Пойдем.
- Потопали, - бодро проговорил дядя Афанасий. - А вы, ребятёж, ежели охота, айда с нами. Тебе, Ванчук, деду сейчас все равно нельзя на глаза попадаться. Лучше и не заходи - еще схватит дрючок и огреет так, что и ног не унесешь. Страшно злой нынче дед, кричит: "Это сопливцы, что в бога не веруют, затеяли революцию!" Так что берегитесь, хлопцы.
Дядя Афанасий добродушно засмеялся.
На площадь, у хуторского правления, уже стекался народ. Слух о том, что из города приехали какие-то "гитаторы" - большевик; меньшевик и эсер, уже облетел весь хутор. Площадь гудела. За речкой, в вербах, и в тополях-великанах за церковной оградой все так же неугомонно и весело горланили грачи. Людские голоса сливались с грачиными, в разговорах только и слышно было: мир, земля, хлеб…
Арсений Никитич и дядя Афанасий, протиснувшись сквозь толпу, тотчас же скрылись в правлении. Я и Иван Рогов слонялись в людской неспокойной массе.
Вскоре на крыльце правления появились приезжие из города. Их было несколько человек, но особенно выделялись трое: Арсений Никитич - бледный, худой, с глубоко запавшими горящими глазами; другой, незнакомый нам, - плотный, розоволицый, в меховой, защитного цвета, бекеше, в каракулевой шапке пирожком и в пенсне в золотой оправе; третий - лохматый, черный, как цыган, с поповской, во всю грудь, бородищей чуть ли не до пояса.
Крыльцо со всех сторон обступили фронтовики-казаки и солдаты в побуревших, землистого цвета, шинелях. У некоторых забинтованные несвежей марлей руки держались на перевязи.
В толпе, там и сям, уже вспыхивали словесные схватки.
Круглолицый однорукий солдат в папахе с отвернутыми, торчавшими врозь ушами - тот самый Сенька Твердов, которому я по просьбе жены его Елены писал на фронт страстные, ласковые письма, - выкрикивал, захлебываясь от желания поскорее высказаться:
- Хватит - попановали! Зараз всех уравняют в правах - казаков и хохлов. Тепереча свобода для всех и народная власть.
Седобородый дед-казак отвечал гордо, сквозь зубы:
- А ты эти права завоевывал? Чего орешь?
- Да, я их завоевал на фронте. Руку вон оставил под Мозырем.
- А при чем тут казаки, что германцы открутили твою руку, - солидно оборонялся дед. - Ты правов казачьих не трогай. Мы ими пользовались и будем пользоваться во веки веков.
- А как же мы? - опросил солдат. - Мы что? Не люди?
- А нам какое дело. Метитесь к своему Временному правительству и у него спрашивайте. А ежели будете за горло казаков брать, тогда мы другой разговор поведем - скажем: убирайтеся отцеля, покуль мы не взялись за оружию.
- Вы? Супротив нас, фронтовиков? Супротив русских - с оружием?! - округляя глаза, взвизгнул Сенька.
- А то чего же! Так маханем с Дону, что пятками засверкаете. Мы - донцы, и Дон наш. А вы как знаете…
Дед выглядел очень воинственно в своем александровском чекмене, лежавшем, наверное, в сундуке еще с балканской войны, в шароварах с иссеченными молью лампасами.
В годы моей юности таких стариков в хуторе было еще немало. Мы, иногородние ребята, боялись их больше, чем атамана и полицейских. Многие из стариков чуть ли не до восьмидесяти лет ходили в выборных, зорко охраняли старые, патриархальные порядки, голоса их на сборах были решающими, а приговоры часто жестокими.
Для них ничего не стоило поймать какого-нибудь не в меру зарвавшегося или не оказавшего должного почтения к властям хохла и даже казака, отвести в хуторскую кордегардию и настоять перед сходом, чтобы сами же старики выпороли правонарушителя тут же у хуторского правления плетями.
Я почувствовал, что кто-то вцепился в мое плечо, как клещами. Обернулся. Передо мной стоял и нагловато ухмылялся Сема Кривошеин. Он неузнаваемо преобразился: новенькая юнкерская шинель ладно обтягивала его узкие плечи, красные, с серебряным ободком погоны поблескивали на солнце, казачья фуражка с такой же новенькой монархической кокардой лихо сдвинута набекрень, из-под нее молодцевато торчал тщательно отращенный чуб.
Крепко держа меня за воротник, Кривошеин проговорил каким-то оловянным, скрежещущим голосом:
- Здорово, кацап! Радуешься, да?
Я сразу сообразил: это был уже не тот Сема, который больше из озорства, чем всерьез, гонялся за мной по школьному двору, размахивая отцовской шашкой. Его сведенные к переносице недобрые глаза струили вполне зрелую ненависть.
Я попытался снять с плеча его руку, но он вцепился в меня еще крепче.
- Нет, погоди, - сильно тряхнул он меня. - Помнишь наш уговор сразиться, а? Помнишь?
- Ну, помню, - сказал я и вопросительно взглянул на Рогова.
Тот выжидающе стоял в сторонке.
- А ежели помнишь - уговор надо выполнять. Ты тогда одурачил меня. Отвертелся. Начал играть в мушкетеров… Ну, я "Три мушкетера" прочитал. И они слово свое выполняли, кажись, так? Ну-ка, идем.
- Куда? - невесело спросил я.
- А вон туда. За угол. За правление.
Тут вмешался Иван Рогов:
- Куда ты его тащишь? Зачем?
- Он знает - зачем, - кивнул на меня Кривошеин.
Мне было стыдно показать перед Роговым свою робость, да и не тот я был, что полгода назад, и я огрызнулся не менее вызывающе:
- Ну что ж… Идем.
Я испытывал почти физическое отвращение к дракам. Не помню, на кого или на что я надеялся, может быть на собственное самолюбие и злость, обычно помогающие схватываться в поединке даже с более сильным противником.
И я пошел.
- Ты с нами не ходи, Рогик, - обернувшись к моему другу, предупредил Сема.
Он обратился к нему еще по-школьному, согласно обычаю, придав фамилии уменьшительную форму.
- Нет, я пойду, - буркнул Рогов.
Все еще надеясь на мирный исход дела, я, как и в прошлогоднюю встречу с Кривошеиным, попытался свести ее к шутке.
- Это мой секундант, - бледно улыбаясь, кивнул я на Рогова.
- А я без секундантов хочу намылить тебе шею, - грубо ответил Сема и, схватив меня за руку, потянул за угол правления.
Я услышал донесшийся с площади голос первого оратора, возвещавший о крушении старого режима, и прокатившиеся по толпе дружные аплодисменты. Там обсуждался вопрос о хуторской власти, а мы с Семой готовились решить действием свой, не менее важный, еще со школьной скамьи не решенный междоусобный вопрос. Судя по всему, Сема припомнил мне и "фальшивые" лампасы, и мое соавторство с Мишей Лапенко при сочинении ядовитых стихов, высмеивающих излишнюю казачью фанаберию.
И вот с ясностью, как будто это было только вчера, вспоминая о том дне, я вижу, как Сема, зайдя за угол, снимает свою прекрасную казенную юнкерскую шинель, бережно свернув, кладет ее на каменную изгородь и, приближаясь ко мне, спрашивает в упор:
- Ты - за революцию или против революции?
- Ну, допустим, за революцию, - тоже дерзко, со злым вызовом отвечаю я.
- И ты это вправду?
- Конечно, - тяжело дыша и чувствуя, как в груди нарастает что-то незнакомо-горячее, подтверждаю я.
- А ты знаешь, что я теперь воспитанник юнкерского училища? И что я имею полное право за оскорбление своей чести и чести училища убить тебя? - хрипло спрашивает Сема.
Я отрицательно качаю головой: нет, этого я не знал, а сам отчетливо слышу все, что происходит на площади перед правлением.
- …В хуторе должен быть единый гражданский комитет, куда войдут атаман и представители всех слоев населения без различия их сословного положения!.. - доносится с площади высокий, сочный и сильный голос. У меня мелькает мысль: это говорит тот, в бекеше и в пенсне. У Арсения Никитича голос послабее, пожиже… Ведь он недавно из тюрьмы и еще не набрался сил, чтобы говорить так отчетливо и громко.
Я не успеваю закончить свою догадку. Удар опрокидывает меня на каменную стенку, и я ощущаю тиной острый угол камня. Боль мгновенно зажигает во мне ответную безрассудную ярость.
Под долетавшие с площади крики "Долой!", "Неправильная!" я вскакиваю и прыгаю на Сему, стараясь схватить его за шею и двинуть кулаком в нахальное, спесивое лицо. И до чего же противны мне в эту минуту чернявые - густые брови Семы, злобно сведенные к переносью глаза, эмалевая николаевская кокарда на картузе.
Но тут обнаруживается, что драться я Совсем не умею, а лишь беспорядочно размахиваю кулаками, колочу по чем попало, а чаще всего по костистым Семиным локтям. И вдруг получаю очередной рассчитанный удар в грудь, да такой, что кажется, будто мне заткнули на мгновение дыхательное горло…
Будто сквозь вату слышу, как ветер доносит с площади крики "ура". Это, это, кажется, держит речь Арсений Никитич! Ну, конечно же, его голос…
- …Граждане казаки и солдаты! Вы скажите по совести: неужели вам не надоело воевать?
- Надоело!.. Кончать надо войну!
- Землю даешь! Хлеба! Мир!
Я снова остервенело кидаюсь на Сему. Мне кажется, это он или такие, как он, противятся тому, о чем кричит большинство народа на площади. Злость и протест против его насмешек и чванства помогают мне нанести, может быть, случайный удачный удар в Семин подбородок. Работа в ремонте с костыльным молотком все-таки пошла мне на пользу. Кривошеин едва удерживается на ногах.
Неизвестно, как ответил бы на мой удар Сема, возможно, этот удар был бы для меня последним, но тут Ваня Рогов, терпеливо наблюдавший за поединком, заметив, что я выдыхаюсь, поспешил мне на помощь.
Не зря швырялся он двухпудовой гирей и все время наращивал мускулы. По сравнению с ним Сема оказался сущим кутенком. Получив хороший удар под ложечку, Кривошеин свалился с ног…