Потом он говорил о кормах. Была еще глубокая зима, весной и не пахло, а кормов оставалось всего - ничего, до лета не хватит.
- Товарищи! Я прошу вас отдать излишки сена, соломы и картошки совхозу. Надо спасать и свиней, и коров. - Пододвинул к себе лист бумаги. - Кто, сколько и каких кормов может выделить из своих личных запасов?
Вопрос был неожиданным. Люди смолкли на секунду, а потом зашумели:
- Да мы не понимаем, что ли. Записывай два воза сена. Ну, а картохи у меня маловато...
- Я дам пять мешков картошки, так и быть.
- Ну и от меня прошу...
"Люди здесь определенно хорошие", - снова подумал Лаптев и вздрогнул от резкого голоса Таисии Вьюшковой:
- Задарма, положим, не шибко охота...
Голос, правда, беззлобный, даже что-то дружеское уловил в нем Иван Ефимович.
- Да замолчишь ты или нет?! - крикнул Вьюшков. - Плетешь черт-те что. Совхоз вам не монастырь, зазря чужого не захватит, получите сполна... - Помолчав, добавил уже потише: - По государственным ценам. Пишите от меня...
"А ты сознательный, - усмехнулся Лаптев.
Расходились почти в полночь. Когда планерка, а точнее сказать, собрание было закончено, к Лаптеву подошла Таисья Вьюшкова:
- А почему начальство редко заглядывает к нам?
Она стояла рядом, свет от лампы падал ей на лицо, и Лаптев смог разглядеть вьюшковскую "супружницу". Крупный нос, мужской квадратный подбородок, розовые щеки; по всему видать, сильная, волевая женщина.
- Какое начальство?
- Главный зоотехник, к примеру, ветеринар, главбух, экономист?
- А вы кем работаете?
- Я - бухгалтер.
- Бухгалтерское дело хорошо знаете?
- На тебе! Больше двадцати лет со счетами.
- А свинарки?
- Что свинарки?
- Умеют ухаживать за свиньями?
- Спрашиваете тоже. Еще бы!
- Ну вот и работайте. Вы же тут хозяева. Сами все и решайте. А что не ясно - спросите. Если же будет что-то новое по вашей специальности, к вам специалисты придут и все расскажут, покажут.
Лаптев прожил на ферме два дня и все больше и больше убеждался: Вьюшков во многом копирует директора Утюмова, тоже силится показать, будто он "тянет за всех", трудится денно и нощно, недосыпая, не видя семьи. Но у травнинского руководителя было и свое, отличное от Утюмова: Вьюшков суетлив, тороплив, глядишь на него, и кажется, будто все на ферме вот-вот порушится, дома повалятся, свиньи подохнут, урожай погибнет.
Вьюшков был когда-то шофером. И не простым, а высшего класса. Лет пятнадцать водил легковушки и грузовики, считался передовиком. Районная газета печатала его фотографии. Передняя стена вьюшковского дома почетными грамотами увешана. И совхозное начальство решило: поставим его управляющим; все у этого человека "на должной высоте" - трудолюбив, исполнителен, бережлив, любой недостаток увидит, может и подсказать, и посоветовать, вина в рот не берет и потом, глядя на него, торопливого, беспокойного, радовались, будучи уверенными, что лучшего управляющего им днем с огнем не найти.
"Так и не поняли, что Вьюшков - никудышный руководитель, - в который раз задумался Иван Ефимович. - Ох, уж эти вьюшковы! С ними часто попадают впросак. Они рьяно берутся за дело, уходят на работу чуть свет, возвращаются почти в полночь, всегда небриты, в пыльной одежде. Многословны, несобранны, любят поучать. Рабочие привыкают к таким нянькам: "Скажи, что мне делать?..", "А как с этим?.." Работают без передыху, а дело не продвигается ни на шаг. Нет к вьюшковым настоящего уважения ни у начальства, ни в своих коллективах. Выдвиженцы обеспокоены. Они хотят, чтобы их заметили, чтобы у них самих и у ферм, которыми они руководят, был добрый авторитет, и начинают нервничать, покрикивать на людей. Отношения становятся болезненно напряженными. И уже кое-кто сомневается: действительно ли были выдвиженцы когда-то передовиками? Может, передовики-то "не всамделишные, липовые". А того не понимают, что не всякий передовик, даже очень грамотный, может руководить людьми. Нужен талант организатора, талант колхозного вожака. Не стоит лицемерить: не все рождаются с таким талантом".
Раздумывая об этом, Лаптев все больше утверждался в мысли, что Вьюшкова надо снимать.
"То, что в совхозе у власти такие люди - вполне закономерный процесс. Каков поп, таков и приход. Утюмов подбирал людей по своему образу и подобию, пестовал, отшлифовывая в каждом нужные ему качества характера. Их едва ли исправишь".
Он пытался сопоставить Вьюшкова с Утюмовым и Птицыным. Редко найдешь людей, внешне столь непохожих: Утюмов рослый, поджарый, большое красивое лицо, Вьюшков на голову ниже его, квеленький, личиком серенький, неприметный. Птицын важный такой, с первого взгляда заметно - это само начальство. А в общем-то у всех троих есть что-то общее, неуловимо схожее, как у родственников.
На другой день Лаптев высказал управляющему один на один все, что о нем думал.
- Видимо, придется уходить, - проговорил Вьюшков угрюмо-спокойным голосом. - Подам заявление. Только прежде поговорю с Максим Максимычем.
Это была угроза. За два дня они много раз встречались; Вьюшков, по всему видать, старался понравиться Лаптеву, настороженно приглядывался к нему, ходил за ним по пятам, и Лаптев, чтобы не видеть этого угодничества, говорил ему: "Да вы не обращайте на меня внимания, работайте. А когда надо, я приду к вам".
Он мог бы уехать домой, до центральной усадьбы совхоза тридцать километров - час езды, но там его никто не ждал и, кроме того, Иван Ефимович считал: уж если разбираться в чем-то, то разбираться неторопливо, основательно, а что пользы от человека, который мечется - в восемь утра на одной ферме, в десять - на другой, перед обедом - на третьей. Одна видимость.
Спозаранку Иван Ефимович пошел на свиноферму. Тонко и резко хрустел под ногами снег. В холодном синеватом свете луны стыли избы и, как бы стараясь согреться, жались друг к другу. Где-то за околицей выла собака. Из тайги, со стороны бесчисленных озер, дул злой ветер, тянуло густым запахом хвои. Среди высоких до крыш сугробов были разбросаны амбарушки, баньки, хлева. Деревня сейчас казалась неживой, заброшенной, только в оконцах свинарника болезненно метался красноватый свет керосиновой лампы: там уже хозяйничала Татьяна Нарбутовских.
- Не пугайтесь, не пугайтесь, глупышки, - говорила она мягким голосом. - Чужого боятся. Как дверь заскрипит, так сразу головы приподнимают и ушки настораживают. Увидят, что я пришла - снова ноги по полу вытягивают: что, дескать, беспокоиться, своя, полежим еще. А сейчас, видите, как озираются. Вскочили. Это они начальства испугались. - Она засмеялась.
Татьяна была в полушубке, в темной шали, на бледноватом, усталом лице сверкали молодые насмешливые глаза.
- Вы знаете, свиньи - очень умные животные. У каждой особый характер. Одна только бы спала, а другая только бы бегала сломя голову. Посмотрите вон... Чего носится, сама не знает. И так целый день, как заведенная. Есть добрые и спокойные. А вон та, гляньте, вон та... Даже издали видно, упряма, как сто чертей. Ишь как стоит, будто застыла. В пол глазами уперлась. А шея напряжена. Это она от злобы и упрямства. С места не сдвинешь. В прошлом году были у меня две до того драчливые - ужас! Глаза зверские, а как заорут - уши затыкай. И поросята разные... Нам уж нервничать нельзя, сразу им передается. Тем более что у меня свиноматки. Всю нервозность у дверей свинарника оставляй. А, собственно, что я вас учу? Ведь вы агроном.
- Зоотехник.
- Надо же! - Она опять засмеялась.
Лаптеву тоже стало отчего-то весело. Он вспомнил слова Вьюшкова: "Свинье лишь бы брюшко набить поплотнее". Иван Ефимович подумал тогда: "Сухой человек". А вчера увидел Вьюшкова за рулем легковушки. Собственной легковушки. Сколько удовольствия было на лице управляющего, с какой нежностью притрагивался он к машине. На ферму приехал с центральной усадьбы шофер на новеньком грузовике. Вьюшков - тут как тут; и опять радостный, возбужденный блеск появился в его глазах, когда он со всех сторон осматривал грузовик и, так же нежно, как свою легковушку, поглаживал кузов "чужой" машины. Лаптев тоже радовался, радовался за Вьюшкова и, кажется, готов был в эту минуту простить ему все.
Иван Ефимович огляделся. Свинарник старый-престарый, дверь покосилась, потолок провис, тесно, убого. А вот стены старательно побелены, на них видны аккуратные доски и дощечки - заплаты, пол, кормушки и поилки чистые и нет того застоялого, густого и едкого запаха, который обычно бывает в тесных, плохих свинарниках.
"Интересно, что думает Нарбутовских о Вьюшкове как о руководителе? Узнать бы ее мнение". Но разговор начала Татьяна:
- Крепко вы на планерке... Я с вами полностью согласна. Только вот Максим Максимович едва ли вас поддержит.
У нее опять странно, как у Утюмова, напряглась при разговоре верхняя губа.
Эта женщина казалась ему загадкой: заочница сельскохозяйственного института, труженица и, видать, умница, могла бы работать зоотехником, а она - свинарка на дальней ферме... Татьяна сама, мимоходом, кое-что разъяснила:
- Закончу институт и уеду из совхоза.
- Отчего же? - удивился Иван Ефимович. - Специалисты и здесь нужны. На вторую, на третью фермы...
- С Максимом Максимовичем работать не хочу...
- Почему?
Татьяна не ответила, только как-то пристально посмотрела на него. И на планерке Лаптеву показалось, что она глядела на него с каким-то по-детски откровенным, все возрастающим интересом, будто хотела спросить: "Кто ты и что тебе надо?"
- Скоро совсем подожмет с кормами. Конечно, рабочие дадут и сена, и картошки, но все разно не хватит. Уж лучше бы их на мясокомбинат, пока не подохли. - Она показала на свиней.
"Вот бы ее управляющей поставить вместо Вьюшкова. Настоящая хозяйка. Насмешлива немножко и ершиста, так это не беда. Рабочие, видать, уважают ее, что скажет - слушают со вниманием, не то что Вьюшкова. Видимо, женщина волевая. Стоит присмотреться".
Почему-то вспомнился Птицын. Вот уж действительно странный, малопонятный человек. Любит переспрашивать строговато: "Что вы сказали? Не слышу!", хотя слух у него великолепный, в этом нетрудно убедиться. Просто хочет казаться умнее, чем на самом деле есть. Сказал Лаптеву: "Не сработаться нам". И таким голосом, будто ждал возражения: "Почему же? Сработаемся". Но Лаптев не стал разубеждать, ответил неопределенно: "Время покажет" и подумал: "Нет, он все же метил в замы. Почему Утюмов не оставил его вместо себя?"
Вечером за ужином Вьюшков говорил жене:
- Надоел он мне за эти дни. Максим Максимыч приедет, поспрашивает о том о сем - и обратно. А этот будто на жительство переехал, все высматривает чего-то. Чует мое сердце, что-нибудь высмотрит. Всю душу вымотал.
- Да уж не больно-то много он с тобой толковал, - хмуро возразила Таисья. - То, что он болтается тут - не беда. А вот со скотиной поприжмут...
- Руки коротки. Директором-то все-таки не он, а Утюмов. Я седни слетал в Новоселово. Максима Максимыча, конечно, не видел, а с Птицыным по душам потолковал.
- А этот... Знает, что ты ездил в Новоселово?
- Так и буду я ему докладывать, нашла дурака. Можешь быть уверена, долго он тут не продержится.
- Где "тут"?
- В совхозе - где! Евгений Павлович сказал, что они вышвырнут этого субчика, только ножки сбрякают.
Правда, Птицын не говорил Вьюшкову, что Лаптева "вышвырнут", это грубое слово не из его лексикона. Однако намекнул: "Не тревожься, все будет в порядке".
- Девки из бухгалтерии говорили мне, что чахоточный он, Лаптев-то, - продолжал Вьюшков, торопливо проглотив жирный кусок свинины.
- Еще понанесет заразы. И что он тут шляется? Может, из-за бабешки этой, из-за Таньки, а?
Таисья и сама не верила в то, что говорила, но слова о "заразе", о "Таньке" приятно взбадривали ее.
Позвонили из Новоселово. Вьюшков приподнял трубку, и на нервном лице его появилась улыбка.
- Этого друга вызывают. Приехал Максим Максимович. Теперь он разберется, что к чему!
Вьюшков удовлетворенно хохотнул. Но Таисья, давно и хорошо изучившая мужа, могла бы сказать, что при этом губы его были непривычно поджаты и весь он как-то напрягся.
3
Когда-то мать говорила Утюмову: "Счастье само не приходит, за него борются".
И Утюмов боролся.
За пятьдесят с лишним лет много увидеть пришлось: будучи мальчишкой, работал по дому - колол дрова, убирал навоз из хлевов, копал картошку, да мало ли что приходилось делать; лет с шестнадцати "вкалывал" в совхозе - подсобный рабочий, слесарь в мастерской; после войны заочно окончил техникум, был зоотехником и вот уже больше десяти лет директорствует. Любит задавать парням каверзные вопросы:. "А ты валялся когда-нибудь в мокром окопе?", "А как свистят пули, знаешь?", и, не дожидаясь ответа, сладко усмехается:
- Ничего-то ты в жизни не видел, голубчик. Тебе еще надо учиться да учиться. Ученье - труд, а неученье - тьма.
Подумав, добавляет еще одну, давно известную всем пословицу:
- Жизнь прожить - не поле перейти.
Себя он считал бывалым солдатом-фронтовиком, хотя на фронт попал в конце войны; был сперва кашеваром, а потом писарем. Справедливости ради надо сказать, что он не стремился в кашевары и писаря, так получилось, и он был доволен, что именно так.
Максим родился в деревне. Отец его был бедняком, работал от зари до зари, всячески оберегая красавицу жену, которую привез в эту глухомань из Тобольска. Умер он рано, вскоре не стало и матери, и жил Максимка у дяди, бородатого набожного молчуна, горького пьяницы, зимой и летом ходившего в драном пальтеце и все время почему-то тяжко вздыхавшего.
Помнил Максим рассказы матери о Тобольске. Она говорила о городе как о рае земном, где чудо-здания, а над ними золотые купола церквей, "везде, на каждом шагу, такие, такие магазины!" И каково же было его удивление и разочарование, когда прилетел он в Тобольск и увидел обычный сибирский город, отличавшийся от других небольших городов лишь тем, что дороги и даже площадь были выстланы досками, наличники окон и ворота покрыты замысловатой, может быть, несколько крупной и броской, но весьма приятной сибирской резьбой, а сами дома построены из корабельного леса, просторные, с высокими воротами и еще более высокими сараями.
Он любил прихвастнуть, что "родился в навозе", жил сиротой, получая подзатыльники и пинки, хотя, правду говоря, дядя-пьяница был добряком. Утюмов не чурался работы: мог почистить канаву, подмести, убрать снег, мог "собственноручно" прибить доску в свинарнике, пойти в гараж и покопаться в моторе автомашины, чувствуя при этом тайное удовлетворение оттого, что люди видят все это.
Лет пятнадцать назад, будучи зоотехником фермы, Утюмов уехал однажды рыбачить на озеро, пробыл там дня три, а когда вернулся с мешком карасей, дрожь прошла по телу: неизвестно, по какой причине начался падеж свиней; понаехало начальство - из конторы совхоза, из райисполкома, областного управления сельского хозяйства - ходят, записывают. Едва выпутался тогда из этой пренеприятнейшей истории, строгим выговором отделался и с той поры, чувствуя к себе особо пристальное внимание и даже недоверие, начал активничать: дневал и ночевал в свинарниках, брал на себя даже мелкие дела, стал быстро ходить, почти бегать, быстро говорить, брился уже не ежедневно; именно в ту пору лицо его приобрело выражение усталости, а голос - оттенок озабоченности. Все эти изменения произошли не сразу, не в одночасье, но они пришли и осели накрепко. Дела на ферме постепенно поправлялись. Утюмова стали хвалить на собраниях: "Работает, не считаясь со временем", "Душой болеет..." Потом предложили его кандидатуру на должность директора совхоза.
Он начал подмечать: иные руководители оценивают человека не столько по итогам хозяйственной деятельности, по тому, чего он добился на производстве, сколько по каким-то другим привходящим, вроде бы даже посторонним фактам: как выглядит внешне, какие у него манеры, что пишет в отчетах, как выступает на собраниях...
Глуховатый, но сильный голос Утюмова часто слышали на областных совещаниях. Максим Максимович подолгу готовился к выступлениям, продумывал их до мелочей, запоминал, чтобы не читать по бумажке, подыскивал удачные пословицы и поговорки, крылатые слова, афоризмы.
Старался чаще попадаться на глаза начальству, быть всегда на виду, производить впечатление... Охотно давал интервью газетчикам.
Порой дело доходило до курьезов. После одного совещания приехал в Новоселово секретарь парткома овцеводческого совхоза посмотреть, как организована массово-политическая работа на фермах. Посмотрел, повздыхал и заявил директору с обидной непочтительностью:
- Ох, и очковтиратели же вы! Чего только не написали в плане работы и в отчетах. Я в райкоме смотрел... "В совхозе выходит многотиражная газета "Вперед". Но за год-то всего два номера появилось! Пишете: учеба агитаторов. Да никакой учебы нет. "Цикл лекций: "Наука против религии". И. цикла этого нет. Прочитана только одна - лектором обкома. С ней он выступал и у нас. А я думал - поучусь...
Потом он - упрямый парень - критиковал новоселовцев на пленуме райкома и на совещании в области. Тут, весьма кстати, ушел на пенсию старый секретарь новоселовского парткома.
Утюмов умел выкручиваться... Находил виноватых; те оправдывались, краснели, не оправдывался лишь он сам.
Максим Максимович просыпался рано - часов в пять, шел в контору, "проводил планерку", звонил на фермы, а после завтрака ехал по деревням, иногда "накручивая" за день до двухсот километров. Его старенький "газик" с тремя заплатами на брезентовом тенте знали все жители в округе.
Утюмов с людьми держался простовато, щадил их самолюбие. Случалось, пошумливал, но лишь на тех, кто заслужил, добавляя при этом: "Где у вас совесть? Как не стыдно?" Старался казаться добрым, охотно говорил о доброте, о внимании к человеку, давно усвоив важную истину: добрым и внимательным быть выгоднее, добрых и внимательных любят, им больше прощают. Очень впечатляют слова, сказанные усталым голосом, слегка грубовато: "Но ведь я же хотел помочь этому человеку", "О них заботишься, а они..." Но с добротой осторожничал: директор совхоза не красная девица, нужна твердость, и, кроме того, слишком доброго любят, но не уважают.
Он считал, что судьба несправедлива к нему. Не тот совхоз. Маловато земель, и тянутся они узкой полосой почти на восемьдесят километров. Как кривой коровий рог. От деревни до деревни ехать да ехать...
Неплодородных земель-солонцов меньше сорока процентов. А Максим Максимович всем говорит, что шестьдесят два. Почему шестьдесят два? А шут его знает; года три назад сбрехнул журналисту и с тех вот пор твердит везде: шестьдесят два. Пойди, проверь - не так-то просто, солонцы с хорошей землей перемежаются, а на людей эта цифра действует неотразимо - качают головами, вздыхают, говорят: "Разводите коровушек, трава, какая бы ни была, а на солонцах растет". Утюмов улыбается в ответ, молчит, пусть думают, что новоселовский директор не из слабаков, не из пугливых, может и свиней разводить.