Он жил будущим, ожиданием того времени, когда сможет перебраться в город, в квартиру с удобствами, обставит ее полированной мебелью. Кое-кому нравится быть самым первым: хоть в деревне - а первый. Максим Максимович не из таких: конечно, приятно, когда тебя узнают, приятно быть "хозяином", но он с удовольствием пройдется и по городу, в многолюдии, никем не узнанный. Там он тоже может быть на виду: сошьет модный костюм у лучшего портного, пальтецо с серым каракулевым воротником и пыжиковую шапку - деньжонок хватит. Подумал об этом и удивился: "А ведь я чем-то похож на Птицына!" Удивление сменилось легкой горечью - он не хотел походить на Птицына. Одно пугало его - как с работой? Все же он не привык подчиняться, точнее, разучился подчиняться, начальство от совхоза далеко, а в городе-то будет рядышком. Нужна "самостоятельная" работа, непременно "самостоятельная", какой-то отдельный участок. Он не раз говорил в районе и области: "Жена больная, сердечница, а у нас, в Новоселове, пригляд не тот". Жена и в самом деле больна, но не в такой степени, в какой он изображал; у людей слабость: охотнее всего верят, когда врешь о болезнях; попробуй-ка выставь другие мотивы: "Осточертело в совхозе", "Мечтаю о городе", "Пусть другие со свиньями возятся". Хо-хо! За такие речи по головке не погладят. И о своих болезнях Максим Максимович намекает начальству, однако не часто и не шибко расписывает их, а то подумают, что доходяга, тогда поста хорошего не жди.
Уже почти сидя на чемоданах, Утюмов упустил из виду то, что всегда было "в центре его внимания": места работников, ушедших на пенсию и уволившихся "по собственному желанию", заняли чуждые ему по духу люди. Приехала выпускница института Дубровская. Изображает "настоящего" специалиста, а сама, как девочка, подпрыгивает, пританцовывает. И в то же время себе на уме: критикует. Секретарем парткома стал молодой горожанин со странной фамилией Весна. Родители русские, и откуда такая фамилия, сам не знает. Этот, наверно, и комбайна вблизи не видел, а туда же: "Надо выяснить причины хронического отставания совхоза".
Утюмов равнодушно воспринял сообщение о назначении Лаптева своим заместителем, а раньше бы не раз побеседовал с ним и с теми, кто его рекомендует, тщательно познакомился бы с биографией и личным листком по учету кадров, прежде чем сказать "да". А вернее всего, вообще отказался бы от незнакомого зама, предпочтя ему кого-нибудь из своих.
Максиму Максимовичу было все равно, кто придет, потому что "важное лицо", разговаривавшее с ним обо всем этом, добавило мимоходом: "Пусть осмотрится, и мы вас месяца через два переведем".
Утюмов знал, что Лаптев, не в пример Весне, не новичок в деревне и вообще человек бывалый, но столько лет жил в городе... Послевоенные пятилетки, машинно-тракторные станции - как это давно было! Теперь все по-иному, и сам Лаптев другой - не молод и болен. Утюмову почему-то хотелось думать, что Лаптев болен. "После войны-то - что, и урожаи низкие были, и экономика слабая, вот теперь поработай".
Готовясь к отпуску и тайно - к переезду в город, он давал заместителю советы, наставления и думал: "Поплюхайся, голубок, поплюхайся!" Максим Максимович не отличался злорадностью, но о Лаптеве с похвалой отзывалось начальство в области, и это обижало новоселовского директора, почему обижало, он и сам не мог понять.
То, что сообщил Птицын, встревожило и озлобило Максима Максимовича: Лаптев "поносит новоселовских", лягает его, Утюмова, как и Весна, ищет "причины отставания", причем не те, на которые указывает сам Максим Максимович - солонцы, малоземелье, отдаленность ферм от центральной усадьбы, суровость климата, а в "методах руководства совхозом", в "стиле"... Свои слова о "методах" и "стиле" Лаптев, конечно же, повторит в райкоме партии, а если представится возможность, то, чего доброго, и в области. Видать, неглуп, грамотен, за словом в карман не лезет. Если бы Максима Максимовича не переводили в город, все это было бы сущей ерундой... Но в верхах будут рассматривать и утверждать его кандидатуру на новую должность и кто знает, как все может обернуться. Пусть Лаптев-голубчик пока поплюхается, поработает и тогда будет видно, кто чего стоит. От совхоза требуют мяса, хлебушка. Слова не в счет. Хотя почему "не в счет"? Утюмов даже засмеялся, подумав об этом. "Не в счет"! Кто-кто, а он знает, какую пользу приносят слова, выступления, ловко составленные отчеты, справки. Правда, за последние годы как-то не так к ним относятся, с сомнением вроде: "Да, да, но показатели у вас неважные..."
Птицын сказал, что к нему приезжал Вьюшков жаловаться на Лаптева. И Татьяну Нарбутовских ругнул: "Подпевает тому".
Двоюродная сестра, почти одна кровь, жили в одном доме, воспитывал и кормил обоих отец Танькин, одинаково относившийся и к дочери, и к племяннику, а вот на тебе - совсем разные люди: сестра своенравна, упряма, то и дело на рожон лезет. И все одно выдвинул бы ее, зоотехником или даже управляющим фермой сделал бы, но она не хочет, посмеивается: "Вот закончу институт... Тебе, Максим, со мной трудно будет". Дурит баба, замуж бы ей, может, остепенится. Был у нее муж, такой же по характеру, работал председателем сельсовета. Лет пять назад погиб. Случилось это весной. Уже протаяли дороги, оголились бугры, и снег, осев, потемнел даже в лесу. Говорили человеку: не ходи по реке, беда за спиной прячется. "Пойду! Дело не терпит". Доходился, попал в полынью.
Летом Утюмов пригласил Татьяну в гости. Приехала. И начала: и с этим в совхозе не так, и это надо бы переделать. Критиканка. Одно дело свинаркой работать, другое - огромным хозяйством руководить, издали-то все легко, все просто. Максим Максимович тоже на кого хочешь критику наведет, полезные советы даст, спланирует, в мыслях-то он за секунду до Юпитера долетит. Ох-хо-хо!
Конечно, Вьюшков кое-что сбрехнул Птицыну, а Птицын повторил слова Вьюшкова и добавил собственной брехни - не без того, но все равно Лаптева надо поставить на место, иначе слова и дела этого человека будут ложкой дегтя. Горожане, они все прыткие. Потому и петушится, что пока еще ни в чем разобраться не может.
Утюмов не считал себя блестящим организатором и крупным специалистом, вовсе нет, но был уверен: все в совхозе держится только на нем, уйди или умри он - и хозяйство покатится в пропасть. Его часто критиковали, ругали за то и за это, "влепили" до десятка простых и строгих выговоров, но, как казалось Максиму Максимовичу, все же ценили и в районе, и в области. Где-то в тайниках души его жила холодная, колючая мысль о том, что он для новых времен не очень-то подходящий руководитель, что-то недоделывает, недопонимает, мог бы и доделать, и понять, он не хуже других, но уже ни к чему, уже поздно; он пугался этой мысли, как чего-то опасного, низкого, она унижала его, вселяя в сердце чувство недоверия к себе и неудовлетворенности.
Надо бы сделать замом кого-то другого. Кого? Лучшая кандидатура - Птицын, но тот отказывается, улыбается противно-снисходительно: "Ну, что ты, пусть уж наша молодая поросль занимает начальствующие посты".
Максим Максимович Долго не мог понять этого человека: себялюбив, самоуверен, это чувствуется даже в его голосе, неторопливом, размеренном, когда беседует с начальством и ласково-покровительственном, когда говорит с подчиненными (он вообще играет голосом, как артист), и в то же время не рвется к высоким должностям. Потом дошло: Птицын и без того достаточно высоко, независимо поставил себя, его себялюбие не ущемлено, а благ получает больше, чем получал бы на посту заместителя директора или даже директора. Все новоселовцы держат скотину, но такого идеального порядка в хлевах, таких гладких коровушек и хрюшек, таких кур-несушек поищи - не найдешь; самая крупная, самая вкусная картошка у Птицыных, самые большие и твердые кочаны капустные тоже у них. В прошлом году тля пожрала всю смородину, везде, только не у Птицыных. Особнячок с верандой и мансардой, спальный и столовый гарнитуры, легковушка - живет мужик в свое удовольствие. Одно время хотел уйти с должности главного агронома, рядовым специалистом стать: "Недомогаю... Тяжело... Кого-то бы из молодых...", но Максим Максимович раскусил его ход и сказал, как отрубил: "Об этом и думать не смей!" Любит армянский коньячок, пьет не часто и в меру, подвыпив, пускается в философию:
- Счастье, дорогой мой Максим Максимович, - очень неопределенная вещь. Каждый по-своему понимает его. Да! Иду по городу, смотрю, старик стоит в грязной одежонке, трясется и руку протягивает: "Дайте пятачок, осчастливьте". Хочет опохмелиться. Наберет пятаков и довольнешенек. И в этом же городе повесился кандидат технических наук. Не могут понять почему. Все, решительно все было у человека, считали счастливчиком, завидовали. Докторскую готовил. Важно, каков внутренний мир человека. Важно удовлетворить этот внутренний мир. Возьми схимника. Сидел человек в пещере, молился целыми днями, ни баб, ни водки - пещера и дикое одиночество. А счастлив. Потому, что верил в триединого бога, в рай и всякую небесную чепуху...
"Кого же, черт возьми, сделать замом? Но, может, прежде побеседовать с Лаптевым и, если он будет непреклонным, издать приказ о назначении Птицына заместителем директора; хоть и не хочет, а пусть поработает".
В этом году Утюмов не поехал на юг, решив провести отпуск в местном доме отдыха: кто знает, на какую работу определят, сколько денег потребуется на переезд. И хорошо, что не поехал, от дома отдыха до Новоселове рукой подать.
Ему почему-то казалось, что он увидит на лице Лаптева смущение, некоторую растерянность, даже испуг, но тот был спокоен, только впалые щеки и выпячивающиеся скулы стали у него еще более смуглыми и обветренными.
Он слушал Максима Максимовича вначале спокойно, потом, заметно нервничая, вытер пот со лба.
- Я вас понял. Только будет лучше, если мы поведем разговор на равных началах. А то вы отчитываете меня, как мальчишку. Начнем с планерок. Неужели вы уверены, что такие планерки, как у нас, приносят пользу?
Надо отдать Утюмову справедливость, он спокойно, не перебивая, слушал Лаптева, даже кивал головой, хотя чувствовалось: ни с одним доводом собеседника он не согласен.
- Да, дисциплина не на должном уровне, много заседательской суетни, пустопорожних разговоров. Все это есть! Но если не давать заданий на каждый день и не контролировать, все порушится. Вы сказали: устанавливать порядки, близкие к заводским. К заводским, значит. Надо же! Хэ!.. Там отстоял семь часиков у машины, в тепле да под крышей - и домой, руки в брюки, нос в карман, и ходи, как атаман, А здесь в посевную и уборочную семью часами не отделаться, иначе хлебушка не получишь. Летний день - год кормит.
Утюмов ростом с Лаптева, строгая красивость лица, подбородок, как у Татьяны, разделен морщинкой, только у него морщинка глубокая - борозда. Странно напрягает верхнюю губу, выказывая тем недовольство.
Всматриваясь в лицо директора, наблюдая за его жестами, слушая его грубоватый басовитый голос, Лаптев все более убеждался в том, что Максим Максимович и впрямь считает себя способным руководителем, у которого все как надо.
Утюмов курил папиросу за папиросой, Лаптев закашлялся, подошел к окну и, открыв форточку, стал жадно вдыхать морозный воздух, стыдясь этого. Он почему-то думал, что Утюмов насмешливо улыбается, но Максим Максимович не улыбался, потушив папиросу, он глубоко вздохнул:
- У нас, братец мой, тут всего по горло - и работы, и дыму, и неприятностей. С бычьим здоровьем и то невмоготу.
"А он злой и бестактный", - подумал Лаптев, чувствуя странную неловкость, будто действительно виновен в чем-то. Злясь на себя, он сказал жестко, более жестко, чем следовало бы:
- Зачем все эти слова?!
- А затем, что вы тут натворите дел, а я расхлебывай. Ну как вы поставили себя в коллективе? С первых же дней всех восстановили против себя. Смотрите, какая нервозная обстановка. Один заявляет: "Уйду!", другой: "Уйду!" А с кем работать будете? Все, видите ли, не так и не этак.
Речь Утюмова опять начала приобретать форму суровой и сумбурной нотации. Лаптев пытался вставить слово, но директор обрывал: "Хватит! Послушайте!"
- Сейчас надо все силы на животноводство бросить. Скотина тощая, кожа да кости, кормов не хватает, да и какие это корма.
Странно, он говорил так, будто директором совхоза был кто-то другой, и этот "другой" не поработал, как надо, летом и бил баклуши зимой.
- В Травном начался падеж поросят. - Утюмов уже зло глядел на Лаптева.
- Только у одной свинарки. Паратиф. Болезнь, конечно, страшная. Туда уехал ветврач. Звонил, говорит, все будет в порядке. Плохие условия содержания. Не проводили дезинфекцию.
- И. у Нарбутовских?
- У той - нет. Это очень хорошая свинарка, я вам скажу. Надо будет заняться распространением ее опыта. А этого не сделали даже на ферме. Вьюшков суетится, за все берется, а главного не видит.
- Не надо! - махнул рукой Утюмов. - Ну чего вы на всех прете? Один раз видел Вьюшкова и уже делает такие выводы. А мы Вьюшкова знаем годы. Это выдвиженец, а не какой-то случайный человек. Конечно, мы ожидали от него большего, думали, что ферма загремит по всей области. Но все же это беспокойный человек, да. Болеет за дело. Не как другие, которым хоть все завались, только не им на голову.
- Беспокойный... - сказал Лаптев. - Можно добавить еще: дисциплинирован и семьянин примерный... Максим Максимович, я вас выслушал, прошу еще раз выслушать меня. Для шофера этих качеств, может быть, и достаточно, а для руководителя - нет. Управляющий, как и всякий руководитель, должен обладать талантом организатора. А у Вьюшкова, будем говорить прямо, такого таланта нет и в помине. Хоть всего распотроши - не найдешь. Людьми он руководить не умеет. Не может влиять на людей, а значит, не сумеет повести их за собой. Рабочие его не уважают. Грубо говоря, на Вьюшкова плюют, он там вроде мальчика на побегушках.
Лицо Утюмова было непроницаемым, и Лаптеву казалось, что директор начинает понимать его, или, во всяком случае, частично понимать, и он удивился, когда Максим Максимович, хмыкнув, произнес:
- Ну, а вы сказали Вьюшкову о его недостатках?
Лаптев замолчал было, а потом, едва сдерживая наплывающее чувство неприязни, начал выкладывать Утюмову то, что "наболело": "Надо повысить ответственность каждого рабочего и специалиста за свое дело", "Не превращать специалистов в простых исполнителей", "Гнать в шею негодных руководителей".
Слушая Лаптева, его общие, почти газетные слова, общие выводы, Утюмов поддакивал, охотно кивал головой; он ничего не имел против того, чтобы повысить ответственность всех совхозников за работу, и подменять специалистов, конечно, тоже не годится - специалист есть специалист, но когда Иван Ефимович начал уточнять эти общие слова конкретными фактами, директор покраснел от гнева:
- Если я не буду за ними глядеть, все развалится к чертовой матери. Им надо разжевать и в рот положить, вы понимаете это? Если я утром дам задание, а вечером проверю, тогда уж все будет в порядке. А без контроля... хо-хо, представляю!.. Да, да, конечно, никто их подменять не собирается. Разве я подменяю? Пожалуйста, организуй, направляй, никто тебе не мешает. А контроль нужен...
В кабинет вошел секретарь парткома Весна. Лаптев слышал, как однажды главный экономист Дубровская сказала секретарю парткома: "Зоветесь Весной, а выглядите, как осень". Тот добавил: "Солнечная, теплая осень".
Действительно, человек этот вначале показался Лаптеву по-осеннему скучным, хмурым, хотя голос у него, контрастно внешности, веселый и мягкий. Но прошли дни, Иван Ефимович попривык к Весне, и лицо того ему уже не казалось ни хмурым, ни скучным, обычное лицо, каких тысячи - с высоким, красивым лбом, выгоревшими, почти невидными бровями и носом-картошкой. Одет просто - валенки, костюм коричневого цвета и свитер, но как-то очень аккуратно; манеры, движения, улыбка просты, естественны. В общем, Весна был Лаптеву по душе.
- И молодежь давайте выдвигать, пожалуйста, - продолжал Утюмов. - И негодных работников надо заменять, я не против. Только ведь семь раз отмерь, один раз отрежь. Вьюшкова уберем - это дело нехитрое, а кого поставим, а? Поспешишь - людей насмешишь.
"Ну что за странная тяга у человека к пословицам?" - подумал Лаптев.
- Очень уж этот Вьюшков суетлив, - проговорил Весна, сев рядом с Лаптевым.
Утюмов обдал его холодным взглядом.
- Управляющий не начальник смены на заводе. Там включил машины и похаживай.
- У вас какое-то странное и, простите, наивное представление о заводе, - рассмеялся Весна. - Там будто и делать нечего... Заводские люди издревле привыкли к дисциплине и порядку. Такие порядки полезно было бы завести у нас на фермах и в конторе совхоза. А то приглашаешь человека к двенадцати дня, а он является в три или вообще не приходит. Ни одно собрание у нас не начинается вовремя. Планерки тянутся до полуночи.
Лицо Утюмова стало медно-красным:
- Только в одном Новоселово можно разместить пять ваших заводов. А у нас есть деревни, расположенные от центральной усадьбы в сорока и больше километрах. Через леса и болота. За-вод!..
- Зря вы возражаете, Максим Максимович, - сказал Лаптев. - Люди в совхозе действительно не приучены к дисциплине. Посмотрите, что делается, например, в мастерских. Приходит, кто когда вздумает. Бывает, даже пьяные.
- Наказать! Разберитесь!..
Утюмов тяжело встал, давая этим понять, что разговор окончен.
- Командовать командуй, а фокусничать брось. - Он сурово смотрел на Ивана Ефимовича и, казалось, совсем не замечал Весну. - А то все запустишь. Смотри, я тебя предупреждаю...
Утюмов оставался Утюмовым.
Внешне он выглядел спокойным, а в душе разыгрывалась буря. Максим Максимович чувствовал, может быть, и не вполне осознанно, что Лаптев в чем-то прав, но открыто признать хотя бы частичную его правоту значило признать собственные недоделки, собственную неправоту и разрешить сесть себе на шею; чем больше думал он над всем этим, тем больше злился, и уже не только на Лаптева, на Весну, но и на самого себя, и наконец решил: надо оставить заместителем Птицына, а если тот будет по привычке сопротивляться, пригрозить.
Открыв калитку, Утюмов подумал: "А дровишек-то порядком заготовил, года на три, пожалуй, все березовые, полено к полену", - и в этот миг к нему бросилась мохнатая собака; ни разу не взлаяв, только скаля зубы, она рванула полу пальто. Утюмов попятился назад. "Исподтишка почему-то кусаются шибче. И собаки и люди". Стоя у хлева, к нему приглядывался толстый бычок с кровавыми бешеными глазами; вот он двинулся на Утюмова, опуская, приноравливая еще не окрепшие рога для удара, и тут выскочил из сеней Птицын.
Усаживаясь на старинный с гнутой спинкой и точеными ножками диван, глядя на праздничного хозяина, который, казалось, был только что проглажен со всех сторон десятью утюгами, Утюмов подумал, что, видимо, зря затевает такой разговор, не дотолковаться ему с Птицыным. Как ни старался он говорить по-дружески, голос звучал холодновато, собака и бычок вывели его из себя. Все сейчас раздражало Максима Максимовича: и пузатенький отутюженный хозяин с постно-благообразным лицом, и обилие зеркальной мебели, и пурга на улице (уже, наверное, одна из последних в эту зиму), и даже саженцы помидоров на окнах, тоже пузатенькие и как бы отутюженные. Странно, но раньше неприязни к этому человеку у Максима Максимовича не было. Резал ухо бабский голос хозяина: