Голову Теткина положили к ней на колени.
– Колюшка, Колюшка, – повторяла она.
Теткин открыл на этот раз оба глаза и сказал ей:
– Не ори, дура. В чем дело? Ну, женюсь я на тебе, женюсь обязательно.
Лида с аптечкой в руках села рядом с Тюменцевым. Машина тронулась и скоро скрылась из виду.
– Я же предупреждал: не надо рисковать, – сказал Джапаридзе.
– Молчи, убью, – ответил Скворцов.
Ведущий пошел к телефону сообщать начальству о ЧП – чрезвычайном происшествии.
Скворцов вспомнил, как девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, будучи дежурным по части, он щегольски докладывал начальнику: "Товарищ генерал, за время моего дежурства случилось чрезвычайное происшествие: победоносно закончилась Великая Отечественная война". И как просто седой генерал, подавая ему руку, ответил: "Здравствуйте".
Дорастет ли он когда-нибудь до простоты? Или так и умрет старым щеголем?
Самолет горел на ветру рьяно и радостно. Куски пылающего металла отрывались от него и летели в степь. Красота огня, бегущая красота огня. Скворцов смотрел на любимый огонь и чувствовал себя пустым, виноватым, брошенным судьбой. Он сбивчиво думал: "Был бы жив. Ничего мне не надо. Был бы жив. Чтобы нашел шляпу и хохотал уже до вечера".
– Кто-то сюда едет! – крикнул Джапаридзе.
По дороге двигалось пыльное облако – шла серая легковая машина.
– Достанется тебе по первое число.
Скворцов молчал.
Машина подошла к площадке. Из нее вышел генерал Сиверс. Скворцов подошел к нему, взяв под козырек:
– Товарищ генерал, докладываю обстановку. Испытания начались в девять ноль-ноль местного времени. Израсходовано шесть снарядов первого образца. Пять выстрелов оказались незачетными, так как попадания в мишень получить не удалось. Последний, шестой выстрел дал попадание. Стрельба производилась по фюзеляжу, но, из-за неудачно взятой поправки на ветер, попадание произошло в район баков. Взрыватель не сработал. Видимых признаков пожара не было. Чтобы сохранить ценную мишень, принял решение извлечь и обезвредить снаряд. Попытка не удалась. Произошел самопроизвольный взрыв, по-видимому в результате нагревания. Самолет воспламенился. При взрыве ранен старший научный сотрудник Теткин. Отправлен в госпиталь машиной. Доложил майор Скворцов.
Генерал Сиверс посмотрел на догорающий самолет и сказал:
– Вот за...цы.
21
Первое августа. Последний день командировки. Вылет в девять тридцать Москвы.
Майор Скворцов кончил укладывать вещи. Нехитрое дело: бритвенный прибор, эспандер, трусы, две колоды карт, одеколон, мыло – вот и все. Главное, ничего лишнего. Чемодан маленький, как портфель.
Не забыть побриться перед отъездом. Он позвонил на метео:
– Как у вас с погодой?
– Нормально. Пять – семь метров в секунду.
– Полеты разрешены?
– Так точно.
Значит, летим. Все в порядке. Времени вагон.
...В самолете будет холодно, я накрою ее и себя чехлом от мотора и будем сидеть плечом к плечу до самой Москвы. А дальше? Там видно будет.
Скворцов начал бриться. Он, не торопясь, взбил мыльную пену в тазике (он любил, чтобы много пены), намылился, взял бритву и провел по щеке. В дверь постучали.
– Войдите.
Вошла Лида Ромнич. Он вздрогнул и порезался.
– Вы? – сказал он, опуская бритву.
Она молча глядела на него. Какой же он странный – с пеной до самых глаз. А глаза – серьезные, в лохмах ресниц. Красивые. По пене – извилистая красная дорожка.
– Вы, кажется, порезались.
– Это ничего. Простите.
Он взял вафельное полотенце, вытер лицо, так и стоял, с полотенцем в руках.
– Павел Сергеевич, дело в том... Я сегодня не лечу. Прислали продление командировки. Сейчас еду в поле. Пришла попрощаться.
Он стоял, постепенно бледнея, и вдруг сказал:
– Любимая, что же нам-то с вами делать, а?
– А ничего, – быстро ответила Лида. – Ничего нам с вами делать не надо.
– Верно, – сказал Скворцов. – Делать нам с вами, пожалуй, нечего.
– Ну, вот. Мне сейчас пора ехать, и я вас больше не увижу, так давайте попрощаемся.
Он взял ее за руку и посмотрел в глаза.
– Нечего, нечего, – сказала она. – Нечего вам на меня смотреть.
– Ну, будьте здоровы.
– И вы.
Лида сбежала с лестницы, села в газик и хлопнула дверцей:
– На десятую, пожалуйста.
– А товарищ майор? – спросил Тюменцев.
– Он не едет. Он сегодня в Москву улетает.
– Как же так? А я не знал.
Тюменцев даже побледнел под своим пухом и повторил:
– Как же так?
– А вот так. Поедемте.
Тюменцев медлил, что-то искал у себя под ногами и вдруг спросил:
– А вы не имеете против, если я зайду с товарищем майором попрощаться?
– Пожалуйста. Я подожду.
Тюменцев постучался в номер.
– Войдите.
Майор Скворцов стоял с полотенцем в руках.
– А, это ты, Игорь. Так ведь еще рано. Через полчаса поедем.
– Товарищ майор, меня на десятую разнарядили. Вас, наверно, Букин повезет.
– А ты что?
– Проститься зашел. Извиняюсь, товарищ майор.
– Да, да. Проститься. Очень хорошо, что зашел. Садись, Игорь.
– Некогда, товарищ майор.
– Постой. Папиросы возьми.
– А как же вы, товарищ майор?
– Обойдусь. Бери, бери.
Тюменцев взял папиросы.
– Будешь в Москве – заходи, звони. Вот тебе адрес, телефон.
Тюменцев бережно сложил бумажку и сунул ее за борт пилотки.
– Разрешите идти, товарищ майор?
– Иди. Всего тебе. Будь здоров. Руку давай.
Они попрощались за руку. Тюменцев вышел.
По дороге на десятую площадку он был молчалив. Нет, не так хотел бы он попрощаться с майором. А как? Он и сам не знал. Он вел машину и придумывал варианты. Вот как он должен был сказать: "Товарищ майор, вы такой человек, прямо редкий человек. Если бы все люди у нас были такие, можно было бы строить коммунизм". А майор ответил бы: "Спасибо, Игорь. И я тебя полюбил. Хотел бы я иметь такого сына. Желаю тебе больших успехов в учебе и личной жизни". Нет, так бы майор не сказал. Он бы сказал по-другому...
И всю дорогу Тюменцев маялся, придумывая свой разговор с майором Скворцовым, но так и не придумал.
А Лида Ромнич смотрела в степь: она лежала кругом, истерзанная огнем и солнцем, расстрелянная, замученная, потерявшая облик земли.
Ефрейтор Букин довез его до аэродрома. Скворцов вышел из машины и присоединился к группе ожидающих. В центре ее стоял генерал Сиверс, а перед ним, навытяжку, – полненький капитан с красными ушами.
– Паа-слуш-те, капитан, – говорил Сиверс врастяжку, с каким-то даже гвардейским акцентом, – вы знаете, какая разница между мужчиной и женщиной?
Капитан, на мгновение озадаченный, что-то сообразил и расплылся:
– Знаю, товарищ генерал.
– Да нет, что за пошлость. Кроме той элементарной разницы, о которой вы сейчас подумали, есть еще одна, более существенная. Знаете вы ее?
– Никак нет, товарищ генерал.
– Так знайте. Разница в том, что мужчина застегивается слева направо, а женщина – справа налево. Теперь поглядите на себя и наглядно убедитесь, что вы – женщина.
Капитан уставился на свои двубортный китель, растерянно пошевеливая то правой рукой, то левой.
– Экой вы бестолковый, – сказал Сиверс и перестегнул ему китель на другую сторону. – Советую заучить, где правая сторона, а где левая. Поняли?
– Понял, товарищ генерал.
– И больше никогда так не застегивайтесь. Вы же называетесь: офицер. Уважение к форме – часть воинской доблести. Вам когда-нибудь говорили о русской воинской доблести?
Капитан оживился:
– Мы – наследники Суворова...
– Ясно. Идите и больше не грешите. Прощаю вас, наследник Суворова.
Капитан отошел. Началась посадка в самолет – на этот раз он был полупассажирский, отапливаемый, с четырьмя мягкими креслами в передней части салона. Сиверс немедленно сел в кресло. Скворцов остановился рядом.
– Здравия желаю, товарищ генерал. Разрешите сесть?
– Пожалуйста, буду рад. А, это вы, майор Скворцов, лихой стрелок по самолетам? Здравия желаю. Протоиерей энского собора благодарит причт за бравое и хватское исполнение обязанностей.
Скворцов сел.
– Ну как ваш раненый? – спросил Сиверс.
– Поправляется. Через неделю обещают выписать.
– Это вам посчастливилось. Могло быть хуже.
– Слава богу, обошлось. Даже в некотором роде все к лучшему. Лору Сундукову знаете? Сразу после госпиталя хотят расписаться.
– Это такая толстенькая?
– Да, она.
– Хорошая женщина. А знаете, о чем я сейчас думал? Вспоминал Державина. Помните оду Державина на смерть Суворова?
– Не помню.
– Надо помнить. Ода называется "Снегирь".
Что ты заводишь песню военну,
Флейте подобну, милый снегирь?
И дальше:
Сильный где, быстрый, смелый Суворов?
Северны громы в гробе лежат!
Отличные стихи. Какова аллитерация: "Северны громы в гробе лежат!" Тухачевского вот тоже нет. А какой был полководец!
Скворцов смутился, не зная, что отвечать.
Самолет взревел, двинулся по летной дорожке, некоторое время мягко подпрыгивал, потом оторвался от земли и полетел.
Сиверс сидел с закрытыми глазами. Два других кресла оставались свободными. На боковых сиденьях разместились попутчики-офицеры кругленький капитан, наследник Суворова, вероятно москвич (для здешнего полноват), и два других, без сомнения здешних, – оба коричневые, высушенные, с резкими белыми морщинами у глаз. Один постарше, угрюмоватый майор, а другой лейтенант, с белой улыбкой. Он никого из них не знал. Ну, и хорошо, что не знал. Хорошо, что один.
Скворцов взял газету, но ему не читалось. Моторы гудели, самолет подныривал и выравнивался, каждый раз чуть меняя тембр рева. За окнами была какая-то облачная чушь – смотреть не на что. Он опустил газету и стал думать. Мысли были очень длинные – каждая в час длиной.
Например, он думал об Игоре Тюменцеве, видел его лицо сзади вполоборота, когда он сидит за рулем: пушистую щеку и умный голубой глаз с девчачьими ресницами. Эх, нескладно получилось... Парень пришел попрощаться. Надо было поговорить, порасспросить... Он жалел, что так вышло, а главное, эта жалость длилась. Обычно он не думал много над своими промахами. Он как-то убежден был, что жизнь бесконечна и каждая ошибка исправима. А сегодня понял, и даже не понял, а кожей почувствовал, что жизнь конечна, очень даже конечна, и в ней всякое лыко в строку. Незаданный вопрос. Несказанное слово. Или сказанное, но не то.
Потом он стал думать про Теткина, который, слава богу, уже поправляется, а если бы погиб, то это была бы вина – ух, какая вина! И что, в сущности, результат для оценки вины не так уж важен – вина есть вина, и никуда не денешься. По смежности с Теткиным он вспомнил генерала Гиндина, лежавшего в том же госпитале, и от души пожелал ему здоровья и долгой жизни. Он еще не знал, что генерал Гиндин сегодня умер, и в Лихаревке сейчас только и разговоров, что об этой смерти.
И, конечно, больше всего он думал о Лиде Ромнич. Даже не думал, а просто представлял себе, как она стоит там одна на своих длинных ногах, становясь с каждой минутой все дальше и дальше, все меньше и меньше...
– Товарищ майор, вы не спите? – тихонько спросил голос.
Скворцов вздрогнул и открыл глаза. Над ним стоял круглолицый и красноухий, правильно застегнутый капитан.
– Мы тут пульку сообразили, просим вас четвертым, – шепотом сказал он, покосился на спящего генерала и плутовски прикрыл один глаз.
– Отчего же, всегда готов.
Скворцов встал, отряхивая с себя мысли. Он подошел к откидному столику, где уже тасовали карты два коричневых офицера, которых он в Лихаревке признал "здешними". Впрочем, сейчас уже было ближе до Москвы, чем до Лихаревки. В Москве они сразу станут "нездешними". А он сам? Сам он везде был "здешним" – такая жизнь.
Полненький капитан сдал карты. Скворцов посмотрел на свои и обмер: десять треф на руках! Что-то невероятное.
– Десять треф, – сказал он и бросил карты веером на стол.
– Вот это начало! – восхитился капитан. – Вам, товарищ майор, должно быть, в любви не везет.
– Да, не повезло-таки. Ну, теперь, братцы, берегись: я в азарт вошел.
– Тасуй – сдавай, – пробурчал майор.
Скворцов сдал карты.
– Раз.
– Пасс.
– Два.
– Два мои.
...Игра шла. Скворцову везло – карта к нему так и перла. В общем, ему было неплохо. Только мешало сознание, что он слишком много, неприлично много выигрывает. Как он ни рисковал, выигрыш все рос. Угрюмоватый майор только крякал. Капитан начинал нервничать, а лейтенант все улыбался белыми зубами. Они играли, пока самолет не приземлился.
– Москва, товарищи, дальше не повезем, – объявил командир корабля, выходя из рубки.
Скворцов встал и широко потянулся:
– Слышали? Москва. Спасибо за компанию.
– А расписать? – ревниво спросил угрюмоватый.
– Не надо. Все равно я вас всех обыграл.
– Игра есть игра, – солидно заметил полненький.
– Ха! Вы меня разве не знаете? Я – знаменитый самолетный шулер Скворцов. Слыхали?
– Это шутка, товарищ майор? – спросил капитан.
– Какая шутка? Я шутить не люблю. Ну, приветствую вас.
Скворцов бодро откозырял, взял свой чемоданчик и пошел к выходу. Он спустился по трапу и ступил на московскую землю. Прежде всего его удивила трава – густая, сочная, интенсивно зеленая. Потом солнце. Какое же это было мягкое, прохладное, невинное солнце!
Офицеры спускались следом. Последним шел генерал Сиверс. Скворцов взглянул на него снизу вверх и поразился трагической худобе его щек. Но когда генерал сошел вниз, это впечатление исчезло. Сиверс как Сиверс: очки, четкость, ирония.
– Товарищ генерал... – начал было Скворцов.
– Ась? – отозвался Сиверс, глядя на него сбоку.
– Вас, вероятно, машина встречает?
– Машина? Нет, не встречает. Я, знаете, имею обыкновение ездить на городском транспорте. Без помпы. Честь имею кланяться.
Сиверс прикоснулся к фуражке, повернулся по-военному и быстро пошел вперед легким, чуть приплясывающим шагом. С ним вместе уходил вопрос, который Скворцов должен был задать ему, но не задал...
Простой человеческий вопрос: "Что с вами?"
А несколько минут спустя Скворцов уже ехал домой в автобусе. Миновали зеленые пригороды с дачными домиками, с прудами и утками, с телевизорными антеннами, и вот уже Москва обступила его. Огромный город мчался мимо, отражаясь в зеркальцах множества машин. Люди шли, толкая друг друга, обгоняя друг друга, задерживаясь на перекрестках, и как же их было много! Скворцов смотрел на все это со смешанным чувством отчуждения и узнавания.
Вот и дом его. Он вошел в подъезд. На стене детским почерком было нацарапано: "Инка выдра, она выбражала". Он узнал эту надпись и рассмеялся. Инка, в которой шла речь, теперь давно выросла, учится в институте, а подъезд все не отремонтировали.
Шагая через две ступеньки, он поднялся на четвертый этаж. Молодец, организм, – ни одышки, ничего. Спасибо тебе, организм. Он вынул связку ключей, отделил один, отпер дверь, вошел.
– Кто там? – спросил женский голос.
– Это я, – ответил Скворцов.
В прихожую вышла жена – маленькая, пухлая, с гладко зачесанными назад волосами. Выпуклые глаза сияли ребячьей радостью. Изумленно глядя ему в щеку, она вытерла руки фартуком и сказала тонко, на одном дыхании:
– Побрился, поторопился, порезался.
1967