Врач скрылся за белой, матово застекленной дверью и почти сразу появился опять:
– Генерал вас просит. Но должен предупредить: разговоры, переживания все это противопоказано.
– Понял вас.
Посреди палаты стояла одна кровать, с высоким кислородным баллоном у изголовья. Гиндин лежал на спине, до пояса накрытый простыней, мучительно утонув плечами и затылком в груде высоко взбитых подушек. Выпуклый живот, четко обрисованный простыней, чуть заметно поднимался и опускался. Лицо Гиндина трудно было узнать: до того уменьшились в размерах и значительности все его черты. Лежал другой человек. Что-то даже детское прорезалось в этом лице – взгляд. "Не жилец", – подумал Сиверс. Гиндин с усилием приподнял бледную, очень чистую стариковскую руку и указал на стул в ногах кровати. Сиверс сел.
– Что ж это вы, Семен Миронович, не вовремя хворать задумали?
– Виноват, – ответил Гиндин слабым свистящим, но бодрым голосом.
"Жилец", – с облегчением подумал Сиверс, а вслух сказал:
– Молчите-молчите, вам вредно говорить.
– Нет, это вам вредно говорить, но по другой причине.
– О чем это вы?
– Да о вашем выступлении третьего дня. Забыли?
– Ахти! Вам уже донесли?
– А как же. Поступил сигнал.
– Так я же там ничего особенного не сказал. Ну так, самую малость.
– А ну-ка по тезисам.
– Что, бишь, я там говорил? Ну, сказал, что приоритет русской науки во всех без исключения областях никакими разумными доводами не может быть обоснован и должен рассматриваться как акт веры – auto da fe.
– А еще?
– Ну, сделал небольшое отступление в область истории...
– Вот-вот. За такие отступления...
– Понимаю. Учту. Грешный человек, люблю потрепать языком. Нет-нет да и сморозишь какую-нибудь жеребятину. Ну да ничего авось. Бог не выдаст, свинья не съест.
– Съест и не поперхнется.
– Предсказывать тут нельзя. Это, знаете, вне логики – мистика, вещь в себе. Важней всего бодрость соблюсти в любых обстоятельствах. Знаете, был у меня приятель, Гоша Марков. Посадили его еще до войны. Что делать? Сел. Без семьи, холостой – отчего не сесть? Они ему: "Подпиши". – "Помилуйте, говорит, – как же я подпишу, коли это неправда? Меня маменька еще в детстве учила не врать, и крепко выучила. Рад бы, а не могу". А сам смеется. Даже полюбили они его там, на допросах, бывают же парадоксы! А в зубы его ткнули раза два, не больше. И, представьте себе, дали ему всего восемь лет. Это – по-человечески. Я вот тоже надеюсь.
– Дай вам бог, – улыбнулся Гиндин.
– Главное, чтобы не подписать. Ну, я, пожалуй, пойду, вам покой нужен.
– Постойте. Я что-то хотел вам сказать. Именно вам. Забыл. Нет, вспомнил. Завидую вам. Хорошей завистью. Вашим трем сыновьям. У меня дочери. Не тот товар.
– Вам нельзя разговаривать, Семен Миронович.
– Мне уже все можно. Даже коньяк. Помните "мартель"? Я рад, что пил с вами "мартель".
– И я рад.
– Теперь идите. Буду спать.
Гиндин закрыл глаза. Сиверс прикоснулся к его руке и вышел. В коридоре врача не было. Сиверс заглянул в кабинет. На топчане, закрыв лицо руками, сидел и раскачивался папа Гиндин. Он плакал и что-то говорил себе в руки.
– Мирон Ильич, – негромко сказал Сиверс.
Старик протестующе замотался всем телом.
– Мирон Ильич, будем надеяться...
Папа Гиндин заплакал в голос, и Сиверс узнал тот негодующий женский плач, который разбудил его нынче ночью. Он постоял немного и вышел.
Ветер встретил его в штыки. Полный мусора, он нес теперь уже и небольшие камешки. По кузову машины стучало, как будто шел град. Шофер ухитрился опять заснуть. Сиверс открыл дверцу и сел с ним рядом. Шофер испуганно проснулся.
– Ничего-ничего, – сказал Сиверс, – прошу прощения, что разбудил. Сам, грешным делом, люблю поспать в рабочее время. Особенно на ученых советах. Золотой сон!
– Виноват, товарищ генерал!
– А вы не стесняйтесь. Так вот, я говорю, спать на ученом совете самое милое дело! Только не надо распускаться: носом клевать, изо рта пузыри пускать и так далее. Есть у нас один офицер, Лихачев Андрей Михайлович. До чего же ловко спит! Картинка! Сидит прямо, четко, по струночке, глаз за очками не видно, ни храпу, ни свисту... А другой развалится, размякнет да еще носом высвистывает...
Шофер обиделся:
– Не поспишь ночью – будешь высвистывать! Я Вот сегодня часу не поспал. Только вернулся о ездки, лег – вызывают. Генерала Гиндина в госпиталь везти. Свез. Чем отдохнуть – за кислородом гоняли, двести километров туда-обратно. Темень, пылища – ничего не видать. Хуже, как буран. Назад ехал – заблукал в степи. А тут еще сменщик заболел. Будешь высвистывать.
– Да я не про вас совсем, к слову пришлось. Простите великодушно.
Шофер совсем помрачнел.
– На почту?
– Пожалуйста.
Машина тронулась. Град камешков барабанил по кузову. В Лихаревке вся пыль поднялась в воздух – не было видно неба. Дорожные колдобины обнажились. Машина страдальчески подскакивала и дребезжала.
– Старая небось? – спросил Сиверс.
– Да нет, какая старая, сорок тысяч всего. Здесь машина, как и баба, рано старится. Вот и жинка моя, как приду домой – плакать: загубил ты мою молодость, через климат я старухой стала в двадцать семь лет. Говорю: что делать, если запчастей для женщин промышленность не выпускает. Смеюсь, а она плачет. Как три сестры: в Москву да в Москву.
Сиверс был рад, что шофер сменил гнев на милость. Он спросил:
– А жена москвичка?
– Урожденная. Теперь локти кусает. Мать у нее в Москве, тетка. Квартира приличная, дом к сносу назначен. Жить бы да жить.
– А нельзя?
– Какое там. Прописки нет. За прописку, говорят, большие тысячи заплатить надо. У меня больших тысяч нет. А если б и были, так надо знать, кому сунуть. На это тоже наука нужна.
– Ерунда какая, – сказал Сиверс с отвращением.
– Вот и я говорю: ерунда, – быстро согласился шофер. – Не может быть, чтобы при нашем государственном строе за взятку прописывали. Это не гоголевское время. Вот на работу возьмут – тогда и пропишут. К примеру, вашей московской организации шоферы нужны?
– Я ленинградец.
– Ленинград тоже не плохой город. Город-герой.
Машина вильнула, обходя в пыли какое-то препятствие.
– Видите, – сказал шофер, – какое у нас тут кораблевождение. В таких условиях жить – огромное терпение иметь надо. Что летом, что зимой. Зимой еще хуже. Степь голая, ровно как плешь, и ветер по ней так и хлещет. Не разберешь, где дорога, где нет – один черт. А осенью? Грязища – океан. Лошадь дважды потонула, честное пионерское. Я один раз в Германии был, в самом конце войны. Ихняя там деревня против нашей – рай земной и небесный. Ни одной помоечки, ни одной мусорной кучи. Иду и думаю: "Куда же они, песьи дети, свой мусор девают?" Экие болваны! А мы же их и побили.
Сиверс вдруг спросил с любопытством:
– А если б их сюда, в Лихаревку? Что бы они тут сделали?
Шофер задумался. Помолчав, сказал:
– Немцы – они аккуратные люди. Если б их сюда... Они бы отсюда... убежали.
– Так-таки и убегать, если грязно? – спросил Сиверс.
Шофер поглядел искоса. Кто его знает, что за человек?
Некая тупость отобразилась на его лице.
– Не могу знать, – сказал он и до конца поездки рта уже не раскрыл.
Машина подъехала к почте. Сиверс вышел, держась за фуражку. Молодая почтальонша с веселыми, обведенными пылью глазами выходила на улицу с тяжелой сумкой через плечо. Она помахала ему рукой:
– Товарищ генерал Сиверс! А вам опять телеграмма! Ну, любят же вас в Ленинграде, прямо завидки берут!
Сиверс расписался в рвущейся на ветру разносной книге и прочел телеграмму: "Звягинцев советует немедленно возвращаться тчк целую Лиля".
Уф, отлегло. Значит, дело не в детях. Он сличил две телеграммы утреннюю и эту, – вторая отправлена на час раньше первой. Видно, Лилька послала эту, потом побоялась, что буду беспокоиться, и приписала: "положение не угрожающее". Вот глупая баба! От таких приписок кондрашка может хватить. Но в чем все-таки дело? А, неважно. Главное, с детьми ничего не случилось – это главное.
Он вошел в здание почты и обратился в окошко, за которым стучал аппарат:
– Пожалуйста, срочный разговор с Ленинградом.
Высунулась патлатая девушка и прокричала:
– Сколько раз говорить надо! Москву, Ленинград не соединяем. Повреждение на линии.
20
– Внимание... Огонь!
Секунда тишины – и нарастающий свист, постепенно переходящий в шелковый шелест.
Снаряд пролетел мимо цели и упал далеко в степи. На месте взрыва выросло пылевое облако, быстро сдутое в сторону ветром.
– Опять мимо! Вот паралитики! – крикнул майор Скворцов. – Теткин, черт тебя подери, руки у тебя или задние конечности шимпанзе?
– А я виноват? – огрызнулся Теткин. – Я по всем правилам наводил. Согласно теории.
– А как ты, великий теоретик, вводил поправку на ветер?
– Ясно как – по Сиверсу.
– Может, в обратную сторону отложил?
Теткин негодующе фыркнул.
– Такой ветер учесть нельзя, – вмешался Джапаридзе. – Он ни в какие правила стрельбы не укладывается.
– Сказал бы я тебе, кто ты такой, да при дамах неудобно.
Дамы – Лора Сундукова и Лида Ромнич – сидели тут же на снарядных ящиках. Лора с фотоаппаратом через плечо и штативом у ноги воевала со своим платьем, которое все норовило раздуться. Лида Ромнич была в брюках. Она сидела спокойно, сложив ладони между колен и слегка согнув длинные, мальчишеские ноги.
– Сраму-то! – продолжал Скворцов. – Приедет генерал Сиверс: "А ну-ка, братцы, что вы тут без меня сделали?" – "По тушканчикам стреляли, товарищ генерал". Нет, хватит. Следующий раз навожу сам. Тоже мне специалисты, интеллигенты занюханные.
Лида Ромнич медленно поглядела на него и опустила глаза. "Эх, сфальшивил", – подумал Скворцов. Впрочем, не беда. Впереди еще целых четыре дня, он еще исправится. Сейчас для него всего важнее было попасть в самую точку. Навести и попасть. Он попадет. Он всегда верил в свою удачу, и она его, в общем-то, не подводила.
– Готовить следующий, – приказал он.
Горячий ветер дул порывами, сохраняя направление, но меняя скорость. Под ветром бурьян в степи весь полег, прижавшись к земле, еле шевеля иссохшими пальчиками. Сквозь мутную мглу наверху солнце проклевывалось, как воспаленный, нехороший глаз. Невдалеке от стрельбовой площадки сидел на земле самолет-мишень, тупорылый и обреченный, черными крестами размеченный на убой. От ветра он был закреплен на расчалках. Расчалки натягивались и звенели, самолет рвался, как животное на цепи. Солдаты готовили очередной выстрел под наблюдением ведущего инженера – тощего верзилы с медным равнодушным лицом.
– Готово, товарищ майор, – доложил ведущий. – Сами наводить будете или как?
– Сам, – ответил Скворцов. – Тряхнем стариной.
Ну, теперь держись. Он посмотрел в окуляр прицельной трубки. В поле зрения отчетливо был виден перевернутый самолет с небом внизу, черный крест на борту фюзеляжа и паутинное перекрестие оптики. Надо попасть в черный крест, прямо в сердцевину черного креста. Взять поправку на ветер. Ветер по метео – тринадцать – пятнадцать метров в секунду. Он прикинул поправку в уме и стал осторожно перемещать перекрестье, попеременно вращая рукоятки горизонтальной и вертикальной наводки. Кажется, навел.
– Внимание... Огонь!
Опять нарастающий свист и шелковый шелест. Потом тупой удар. Снаряд попал в самолет. Взрыва не было.
– Тьфу ты, пропасть, взрыватель отказал! – крикнул Скворцов.
– Куда ж ты угодил, босяк? – спросил Теткин.
Скворцов взял бинокль. В районе черного креста пробоины не было. Куда же, черт возьми, делся снаряд?
– А вот он! – крикнула Лора.
На самом деле, у корня правой плоскости, в зоне топливных баков, торчал снаряд – маленький и черный, крестообразным хвостом наружу.
– Снайперская стрельба, – захохотал Теткин.
– А ну тебя, – отмахнулся Скворцов. Он внимательно вгляделся в точку попадания. Над ней потихоньку поднималось синее курящееся облачко.
– Горит, что ли? – спросил Теткин.
– А кто его знает. Кажется, горит.
– Отчего ему гореть, когда взрыва не было? – спросил Джапаридзе.
– При ударе иногда загорается.
– Не видал.
– Ты, брат, много чего не видал. Молодо-зелено, толсто-бело, – сказал Теткин.
Джапаридзе, сильно похудевший и загоревший за последнее время, обиделся и замолчал.
Скворцов смотрел в бинокль Облачко разрасталось. У его корня полыхнул крохотный оранжевый язычок.
– Похоже на пожар.
– Угораздило же тебя, – попрекнул Теткин. – В самые баки! Туда надо было в последнюю очередь.
– Благодарю за ценное указание.
Скворцов злился.
– А горючее в баках есть?
– Остатки. Опасно не горючее, а пары. При такой температуре...
– Да, разнесет всю плоскость к чертовой матери. Эх, жалко. Другой мишени-то не дадут.
– Не нуди.
Скворцов был огорчен и раздосадован. Он не привык к неудачам, а тут еще...
– Что же, рванет он в конце концов или не рванет? – нетерпеливо спросил Теткин.
– Только на нервы действует, – пожаловалась Лора.
Ведущий спокойно выбрал себе ящик, сел и закурил, искусно заслонив ладонями огонь.
Скворцов глядел в бинокль. Облачко рассеивалось и вскоре совсем исчезло. Снаряд торчал из обшивки, на вид совершенно безвредный. Огня не было видно.
– Пожар как будто самоликвидировался, – сказал Скворцов. – Все-таки еще немного подождать придется.
Прошло минут десять. Все смотрели на самолет как на кормильца. Он не подавал никаких признаков чего бы то ни было.
– Ну что же, товарищи, – сказала Лида Ромнич. – Надо принимать какое-то решение.
– Давайте ударим еще разок по фюзеляжу, – лихо предложил Теткин. – Я на этот раз наведу – пальчики оближете. У меня сформировалась новая теория.
– А обмер повреждений? – обиженно спросил Джапаридзе. – Как хотите, лично я обмерять не пойду. Снаряд в каждый момент может взорваться. Большое спасибо.
– Пойду извлеку его и обезврежу, – сказал Скворцов.
– Извлеки сначала себе голову, – сердито ответил Теткин.
– Пустяки. При точной работе – никакого риска. Я с каждым снарядом на "ты".
– Не советую, – сказал Джапаридзе. – Ничем не оправданное нарушение правил безопасности. Правильно я говорю, товарищ Мешков?
– Со своей стороны, санкционировать не могу, – ответил ведущий, – а впрочем, дело ваше. – Ему было все равно.
– Что же нам, по правилам безопасности, спать ложиться? – возмутился Теткин.
– Дело ваше, а то можно и по домам.
Теткин плюнул. Скворцов поправил фуражку, закрепил под подбородком ремень, бросил папиросу, взял ломик и зашагал в сторону самолета.
– Пашка, ты сдурел? – завопил Теткин.
Лора охнула и схватила за руку Лиду Ромнич.
– Сумасшедший, чего он делает? Останови, у тебя на него влияние.
– Павел Сергеевич...
Скворцов шел к самолету прямо и четко, держа перед собой ломик, как маршальский жезл. Лида следила за ним, сжав губы и руки. Он все шел. До самолета было не так далеко, а он все шел. "Что ж это такое? – думала она. – Что ж это такое?" Она укусила свой палец у самого ногтя, не чувствуя боли. В эту минуту Теткин захохотал, хлопнул себя по колену и ринулся вслед за Скворцовым:
– Пашка! Погоди! Я с тобой!
Лора вскрикнула. Скворцов шел не оборачиваясь. Теткин вприпрыжку догонял его и что-то кричал, размахивая руками. Они почти поравнялись с самолетом, когда произошел взрыв.
Сверкнуло пламя, и сразу же место, где стоял самолет, заволокло дымом и пылью. Из черного облака неправдоподобно медленно поднимались рваные лоскутья обшивки и столь же медленно падали. Лора закричала заячьим криком. Все побежали в ту сторону. В дыму появилась человеческая фигура. Она медленно, как бы колеблясь, задвигалась и стала на колени.
– Колюшка! – кричала Лора. – Колюшка мой!
Лида бежала впереди всех. Упругая степь словно подкидывала ее ноги. В горле было горько и горячо. Дым рассеивался. Стало видно самолет – он горел горизонтальными струящимися языками. На земле лежала одна фигура, возле нее на коленях стояла другая. Лежал Теткин, стоял Скворцов. Лида остановилась, дрожа от прерванного бега. Теткин лежал навзничь, с закрытыми глазами. На голубой рубашке сбоку растекалось красное страшное пятно.
– Ранен, – сказала Лида. – Серьезно?
– Не знаю, – отвечал Скворцов, повернув к ней чужое, испачканное землей лицо. – Я же его не звал.
– Вы-то целы ли?
– Вполне.
Подбежала Лора. Она упала на землю рядом с Теткиным.
– Колюшка, – кричала она. – Колюшка!
Тут Теткин открыл один глаз и сказал:
– Колюшка – это не человек, а рыба.
– Жив, дорогой мой, жив! – запричитала Лора.
Теткин закрыл глаз.
– Ну, хватит, – сказала Лида. – Надо его осмотреть. Давайте сюда нож.
Скворцов подал ей перочинный ножик. Она разрезала голубую рубашку Теткина сверху донизу. Шелк резался с противным скрипом. Теткин снова открыл один глаз, сказал: "Паразиты, моя лучшая тенниска" – и опять закрыл. Лида осмотрела рану. Небольшое отверстие под ребром – наверно, осколок снаряда. Крови много. Она вытирала ее косынкой, может быть, не надо было, но она вытирала, косынка намокла, пальцы склеились.
– Немедленно госпитализировать! – кричал Джапаридзе.
Ведущий инженер Мешков стоял тут же, руки в карманах комбинезона, с медным равнодушным лицом.
– А вы чего стоите? – закричала на него Лида. – Есть у вас, черт возьми, походная аптечка?
– Есть.
– Так давайте ее сюда, да поживее!
Мешков затрусил за аптечкой. Кровь все текла. Принесли аптечку. Лида зубами распечатала бинт и сделала перевязку. Лора помогала ей и все приговаривала:
– Осторожней, ему же больно.
Теткина понесли к машине. Перепуганный Тюменцев помог устроить раненого на заднем сиденье. Ноги не укладывались.
– И я с ним, и я! – кричала Лора.