Девицы-красавицы – Лора, Томка и Лида – шли за Теткиным, как куры за петухом. Скворцов прицепился было к ним, но Лида его отослала: им – в деревянную, ему – в каменную. Как он добрался до каменной – неясно. Кажется, светила луна, он шел, наступал на свою тень и смеялся. Потом был провал. Каким-то непонятным скачком он вдруг очутился у себя в номере. Соседи спали беззвучным сном трезвенников. Косая, извилистая трещина пересекала стену. Он сел на свою кровать. Кровать заговорила. Она спросила: "А ты как?" – "Ничего", – ответил Скворцов, стянул сапоги, добрался головой до подушки и сразу заснул.
А майор Тысячный, проводив гостей, постоял, сжав губы, у разоренного стола, сказал хозяйке: "Уберешь завтра" – и прошел к себе в горницу. Пьяным он уже не казался. Он поглядел на пустое место, где висели стога, сел за свой рабочий, так называемый письменный стол, отпер ящик и вынул папку. Развязав папку, он взял оттуда лист бумаги и стал писать.
"За сегодняшний вечер, – писал Тысячный, – генерал С. четыре раза проявлял объективизм..."
12
– Все ясно, – сказала Томка и зажмурила правый глаз.
– Ну что тебе ясно? Ровно ничего нет.
– Нет уж, Лида, ты не изображай. Передо мной изобразить трудно, многие пытались – не вышло. Я, ты знаешь, какая чуткая. Верно, Лорка, я чуткая?
– Оставь человека в покое, – ответила Лора. Она сидела с вышивкой на кровати, толстая, погасшая, и не вышивала, а ковыряла иголкой в зубах.
– Не нервируй, – крикнула Томка. – Не перевариваю, когда ковыряют. Ну чего ты переживаешь?
Лора вздохнула:
– Намекал вчера: погуляем, а сам вечером с Эльвирой в пойму пошел. И сегодня не видно. Верно, опять с ней.
– Подумаешь, с Эльвирой! Стоит из-за этого ковырять! А ты плюй, вот моя теория. Этим ты его больше приковать сумеешь. Я мужчин знаю, для них хуже всего переживания. Или отношения выяснять. Уже не говоря плакать. Честное слово, я при муже слезинки не выронила. А ты хоть ее видела, эту Эльвиру?
Лора кивнула.
– Красивая хотя бы?
– Спина ничего.
– А лицо?
– Не разглядела. Они так быстро мелькнули – раз, и все. Нет, видно, он с ней на серьезном уровне пошел.
– Он ведь тебе предложение сделал, – напомнила Лида.
– Это не считается. Он же был выпивши. Сделал и забыл.
– Ну, знаешь, – возмутилась Томка, – ты как христианка: не можешь постоять за свои интересы.
– А чего за них стоять? Если любит – сам должен помнить, а не любит зачем он мне? Сама виновата – поверила. Когда выпивши – он не отвечает.
В дверь постучали.
– Войдите!
Появился Скворцов:
– Здравствуйте, это я.
Сказано это было так, словно своим появлением он должен был сразу, безотлагательно, сию минуту всех осчастливить.
– Лидия Кондратьевна, вы готовы? Я, как видите, в полной парадной форме.
Томка хихикнула: Скворцов был в гражданском и выглядел довольно неприглядно. Помятый белый китель с дырочками от погон, коротковатые спортивные брюки, тапочки на тощих вихрастых ногах. От его обычной военной подтянутости оставалась только зеркальная бритость.
– Тамара Михайловна, вы, я вижу, потрясены моим изысканным туалетом.
– Тоже скажете! В военном вы в сто раз интереснее.
– Алмаз чистой воды сверкает и в простой оправе.
Томка залилась русалочьим смехом.
– Люблю ваш смех, Тамара Михайловна! К сожалению, только вы и цените мое остроумие.
– Идти так идти, – сказала Лида.
– Куда ж вы, бедные, по такой жаре? – спросила Лора.
– В оплот мировой цивилизации – райцентр Лихаревка, – ответил Скворцов. – Боевая задача – ознакомиться с рыночной конъюнктурой и, если удастся, что-нибудь приобрести. А жара самая нормальная – сорок в тени, пятьдесят на солнце. Я, как тощий петух, жары не боюсь, только чаще кукарекаю.
Томка зашлась окончательно.
– Идемте, Павел Сергеевич, – сказала Лида.
– Ну что ж. До свиданья, девочки, побеседовал бы с вами еще, да видите – нельзя. Будьте здоровы!
Дверь закрылась.
– Ревнует, – сказала Томка. – Видела, как нахмурилась?
– А ты зачем его заманиваешь?
– Просто так. Дурная привычка. Надо будет над собой поработать. Дружба, я считаю, выше всего, выше даже любви. А мне майор Скворцов даже не особо как-нибудь нравится, просто симпатичен, и не более. Развитый офицер, цитат много знает, и юмор у него есть, я это ценю. Но чтобы что-нибудь такое нет.
А Скворцов и Лида шли под солнцем, по пыльной дороге в сторону Лихаревки.
– Вы сердитесь? – спросил Скворцов. – Я что-нибудь не то накукарекал?
Лида засмеялась:
– Кукарекайте себе на здоровье. Мне-то что?
– Если что не так, я готов... Только скажите, куда мне меняться, и я изменюсь, честное слово.
– Никуда не надо меняться. Впрочем, нет, забыла. Сегодня вы сказали: "пятьдесят на солнце". Никогда больше так не говорите. Ведь термометр на солнце показывает вовсе не температуру воздуха, а...
– ...свою собственную температуру, – перебил Скворцов, – а он накален солнцем, конвекция, лучеиспускание и те де и те пе. Все знаю. Это я так сказал, для красного словца. Женщины это любят: "пятьдесят на солнце" – и глаза круглые.
– А вы многое говорите для круглых женских глаз...
– Есть такой грех.
Идти было километра два с половиной. Солнце и в самом деле палило жестоко. Дорожная пыль обжигала сквозь подошвы – наверно, в ней можно было испечь яйцо. При каждом шаге из-под ног поднимались пухлые облачка, похожие на разрывы шрапнели.
Сзади послышались ворчание и лязг.
Они отпрянули на обочину. С кастрюльным дребезгом к ним приближался грузовик, а за ним, до половины заслоняя небо, двигалась желто-серая пылевая завеса. Грузовик дохнул раскаленной вонью, завеса надвинулась, солнце исчезло, дышать стало нечем – густая пыль завладела всем. Это продолжалось несколько минут, после чего наступил как бы рассвет – в видимости и дыхании.
– Ну как вы, живы? – спросил Скворцов.
– Ничего. Только на зубах скрипит.
– Да, здешняя лессовая пыль, – дело серьезное. Долго не оседает и вообще... Кстати, какое у вас представление об аде?
Она почти сразу поняла:
– "И только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог"?
– Правильно! – обрадовался он. – Вы, значит, знаете эту песенку?
– Кто ее не знает?
Пошли вперед. "День, ночь, день, ночь мы идем по Африке", – напевал Скворцов. Он втайне любил петь и даже думал, что у него хороший голос, хотя никто, кроме жены, этого мнения не разделял; впрочем, она за последние годы стала колебаться. Когда он пел, то становился сентиментальным, вплоть до щипания в носу. Вот и теперь... "И только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог, отдыха нет на войне солдату..."
– А вы были на войне?
(Этой, видно, тоже не очень понравилось его пение.)
– Был, – неохотно отвечал Скворцов.
– Летчиком?
– Технарем. Техником по вооружению.
– Ранены были?
– Два раза.
– Тяжело?
– Легко. "И только пыль, пыль, пыль..." Фу-ты черт, опять машина!
Все повторилось: лязг, вонь, пылевое облако. Отошли, переждали, опять пошли. "И только пыль, пыль, пыль"...
Еще одна машина.
– Куда это они все едут? – спросила Лида, размазывая грязь по потному лицу.
– А на стройку. Видите?
Он указал направо, где виднелись очертания каких-то кирпичных руин. К ним подъехал самосвал, наклонил кузов и высыпал на землю свой груз. Послышался грохот бьющегося кирпича, красный дымок поднялся к небу, самосвал несколько раз качнулся взад и вперед, развернулся и уехал. На стройке не было ни души, только курганами громоздился битый кирпич да щерились брошенные в навал оконные рамы с выбитыми стеклами.
– А что здесь строится?
– По замыслу – баня районного масштаба. Только с водой какая-то неувязка получилась, неясно, откуда ее вести и кому платить? Пока три ведомства согласовывают вопрос, стройку законсервировали.
– А кирпич зачем возят?
– Бог их знает. Наверно, в целях выполнения какого-то плана. Может быть, плана сдачи утильсырья. Знаете, как у нас собирают утильсырье? Вот нашему научно-исследовательскому институту тоже пришла разнарядка: вынь да положь такое-то количество тонн металлолома. А откуда его взять? Все понимают, что глупо, а передоложить никто не хочет. Все-таки вышли из положения: изъяли из общежития железные кровати, автогеном порезали, сдали...
– И вы еще смеетесь?
– А что делать, плакать?
Они как-то несогласно помолчали.
– А может быть, все-таки... передоложить?
– Что вы сказали?
– Ничего, это я так...
– Вот у генерала Гиндина на стройке – каждый кирпич на счету, – сказал Скворцов. – Разбили – взыщут, генерал – со своего подчиненного, тот – с прораба, прораб – с рабочего...
– Значит, можно все-таки что-то сделать?
– Что-то можно. Но опасно. С риском для жизни...
Пыльная длинная дорога незаметно перешла в такую же пыльную длинную улицу. По обе ее стороны стояли неказистые дома двух сортов: деревянные серые избы и вросшие в землю глиняные мазанки, похожие на грибы. Все окна были наглухо закрыты ставнями, на улице – ни души, ни собаки. Только один какой-то случайный петух торопливо хромал, перебегая улицу и оставляя за собой в пыли четкую цепочку следов. Петух был угнетен и выглядел нездоровым.
– Кстати, тем временем мы с вами дошли до Лихаревки, видите?
– А где же все люди?
– Кто на работе, а кто дома спрятался, ставни закрыл. В такую жару люди без большой надобности на улицу не выходят. Слышите, какая тишина?
И в самом деле – тишина была мертвая, пыльная, убитая. Но вдруг ее нарушил громкий человеческий голос. Он кричал с резким грузинским акцентом:
– Товарищ майор! А товарищ майор! – Из окна дощатого сарая высунулся по пояс красивый седовласый мужчина необычайно благородной внешности – этакий располневший витязь в тигровой шкуре. Он размахивал руками и взывал: Товарищ майор, иди сюда, кацо!
– Кто это? – спросила Лида.
– А это и есть лихаревский князь, знаменитый Ной Шошиа.
– Моди, моди! – кричал Ной.
– Здравствуйте, Ной Трифонович, – учтиво поклонился Скворцов. – Вы видите, я не один, с дамой.
– И дама бэри! Пить-кушать будэм! Брат приехал из Рустави, родной брат, дзма! Шашлык есть, вино есть! Зурна будэм играть!
– Спасибо, нам нужно на базар, – сказала Лида.
– Какой базар? – Ной даже зажмурился от отвращения. – Это не базар, а один нуль! Говори, что надо, – все будэт! У Ноя Шошиа все есть!
– Большое спасибо, Ной Трифонович, – сказал Скворцов. – Когда-нибудь в другой раз.
– Вай мэ! – горестно закричал Ной.
Они пошли дальше.
– Вы с этим Ноем Шошиа хорошо знакомы?
– В том-то и дело, что нет. Но один раз я был у него в гостях, и этого достаточно, чтобы он полюбил меня, как родного. Видите, как выходит. У нас: друг – значит гость. У них наоборот: гость – значит друг. Удивительный народ.
– А трудно ему, наверно, здесь. Зачем он сюда приехал?
– Кто его знает? Прошлый раз намекал он высоким слогом на что-то особое, на какие-то удары судьбы. Что ж, возможно... Но вот мы, собственно, и достигли цели своего путешествия. Перед нами базарная площадь – так сказать, центр райцентра. Прошу обратить внимание.
Базарная площадь была довольно велика, но как-то неприютно вся покривилась в сторону. На нее выходило несколько магазинов, из которых открыт был только один; у остальных двери были заперты, преграждены брусьями и украшены огромными висячими замками. Посреди площади у длинной коновязи жевали черное сено пять-шесть лошадей, запряженных в телеги; все они одновременно, словно по команде, взмахивали хвостами, отгоняя слепней, – какие-то лошадиные автоматы. У запертых дверей магазина "Хлеб" ожидала на солнце кучка женщин в темных одеждах, с кошелками в руках. Все женщины были низко, по самые глаза, повязаны платками, а из-под платков виднелись мертвенные, известково-белые лица, похожие на маски.
– Это косметика, – пояснил Скворцов. – Чтобы не загорать. Мел, мука и еще что-то, чуть ли не зубная паста. Здесь загорелая женщина не котируется, не то что у нас, в Европе.
Посреди площади возвышался крытый рынок. Внутри было пестро от солнечных пятен и сияющих щелей. За столами шла вялая торговля: пять-шесть продавцов, два-три покупателя. Выбор товаров был скромен: мешочки с семечками и самосадом, куски синего, тощего мяса и тут же – пучки кудели, шерстяные носки, упряжь.
– Вот вам и лихаревский частный сектор. Что вас здесь соблазняет? Мясо? Семечки?
Лида отрицательно помотала головой.
– Хотите, я приценюсь к курице? Вот увидите, я мастер торговаться.
– Боже упаси!
– Да я не покупать, а просто так. Мне эта курица симпатична.
Курица, облюбованная Скворцовым, сидела на столе, шарообразно нахохлившись и поджав под себя ноги. Рядом с нею стоял старик, совершенно сказочный: коричневый, как пряник, с белой сахарной бородой.
– Здорово, дед! Как торговля? – тоном путешествующего министра сказал Скворцов.
– Какая наша торговля? Вот куру продам, бутылку куплю. Товар – деньги товар.
Скворцов сразу пооблинял.
– Да ты, оказывается, дед, ученый!
– Культурный, – поправил дед.
– Сколько же ты за свою курицу просишь?
– Тридцатку всего.
– Дорого!
– А ты что, дешево водку продаешь?
– Разве это я продаю?
– А то нет? Ты человек городской, я деревенский. Ты мне водку – я тебе куру.
Курица беспокойно заворочалась, словно понимая, что о ней речь.
– Но-но, Дуська, – прикрикнул дед. – Помалкивай, твое дело маленькое.
– Как вы ее зовете?
– Дуська. Авдотья по-старому. Раньше Дуньки были, а теперь Дуськи. А свинью у меня Варварой зовут. Я не религиозный.
"Ко-ко", – проскрипела курица.
– Что вы сказали? – переспросил Скворцов и легонько щелкнул курицу пальцем в лоб.
Произошел небольшой переполох: курица заорала и, хлопая крыльями, попыталась взлететь. Ноги у нее были связаны, и далеко улететь она не могла, но кудахтанья было много. Старик изловил ее, посадил на место и стал увещевать:
– Дуська, не нарушай.
– Шуток не понимает, – сказал Скворцов.
– Очень даже понимает. Только стесняется.
Курица замирала, покрикивая.
– Нервная, – сказал старик. – Питание не удовлетворяет. Местные условия.
– А вы-то сами не местный? – спросила Лида.
– С-под Орла я. А здесь местных нет. Климат очень упругий. Поживет-поживет – и инфаркт. А вы откудова?
– Из Москвы, – ответила Лида.
– В Москве, говорят, снабжение хорошее.
– Ничего.
– А ты почему такая худая? Муж не обеспечивает?
– Нет, отчего же, – смутилась Лида.
– Ты ее получше корми. Я тоже одну такую знал, страшная была, как чучел огородный, а муж откормил – стала интересная! Куриный бульон таким – в самый раз! Берешь, что ли, куру? Или так, для культпросвета стараешься?
– Для культпросвета, – признался Скворцов. – Ты уж, дед, меня прости, время у тебя отнял.
– Бог простит. Хотя я не религиозный. Мое почтение.
Они пошли к выходу. Дверь наружу сияла, как печное жерло. На площади было по-прежнему мертво и грубосолнечно. Те же лошади, автоматически обхлестывающие себя хвостами, те же женщины с заштукатуренными лицами на крыльце магазина "Хлеб".
– Здравствуйте, – сказал, подходя к ним. Скворцов. – Хлеба ждете? А где же Любовь Ивановна?
Женщины слегка оживились.
– Эвона, – сказала одна из них. – Любовь Ивановну еще зимой сняли.
– За что?
– Говорят, за употребление.
– Вот оно что! А кто же теперь хлебом торгует?
– Катька с Троицкого.
– Ну, и как она? Не употребляет?
– Нам что? Нам без разницы.
– Где же она сейчас, эта Катька? Хочу познакомиться.
– Кто ее знает? Може, на базу ушла, а може, еще куда. Магазин с утра под замком.
– Самое скверное, – сказал Скворцов, отойдя на приличное расстояние, это полное равнодушие к нарушению законности. "Магазин" с утра под замком – и никого это не возмущает. Ждали и еще подождут. Без хлеба-то не проживешь. "Ушла на базу" – поди проверь: то ли она сейчас белье стирает, то ли правда сидит на базе, ждет заведующего, а вместо него – замок.
– И неужели ничего нельзя сделать? – опять болезненно спросила Лида.
– Трудно. И чем дальше от центра, тем трудней. Конечно, если не пожалеть сил, можно добиться, чтобы сняли эту Катьку с Троицкого. А что толку? Видите, все магазины закрыты, кроме "Лихрайпотребсоюза". Давайте зайдем?
На дверях "Лихрайпотребсоюза" висело написанное от руки объявление:
"16-го и 17-го июля в магазине будут выдавать дефецытные товары в обмен на здачу яйца гражданами".
– Это интересно, – сказал Скворцов. – Сегодня как раз семнадцатое июля.
Внутри магазина было темновато, пахло сбруей и гуталином. За прилавком восседала крутоплечая женщина в перманенте, с выщипанными бровями. На вошедших она даже не взглянула.
– Как у вас с дефицитными товарами? – громко спросил Скворцов.
– Кончились, – с царственным величием ответила женщина.
– А что же у вас было?
– Сапоги резиновые, тахта, гвозди, часы "Заря".
– Ай-яй-яй, досада какая! А я-то как раз собирался приобрести тахту!
– Опять культпросвет? – спросила Лида.
– А сейчас у вас что есть? – не унимался Скворцов.
– Все есть, – ответила продавщица и погрузилась в нирвану.
И в самом деле, в магазине было как будто бы все – и вместе с тем ничего не было. Кому, скажем, пришло бы в голову добровольно приобрести этот мужской плащ, сшитый как будто из кровельного железа? Или розовое платье рубчатого бархата, размер пятьдесят шесть? Или зеркало, волнистое, как стиральная доска? Больше всего в магазине было галантереи – бус, подстаканников, золоченых жуков.
В продуктовом отделе было не лучше: сухой кисель, желатин, ячменный кофе, карамель в бумажках и, разумеется, плодоягодное.
– Да, товары сугубо недефицитные, – сказал Скворцов. – Боюсь, что голодный человек ушел бы отсюда голодным, даже если бы сожрал все на этом прилавке. Разве карамель могла бы его поддержать. Карамель под названием "Воетбол", если верить надписи.
Скворцов повысил голос:
– Послушайте, любезная дама, что такое "Воетбол"?
– Как что? Конхвета, – с достоинством ответила продавщица.
– Может быть, "Волейбол"?
– А там и написано "Воетбол". Небось грамотные.
– Хватит, идемте, – сказала Лида.
Они вышли.
– Что-нибудь опять не так? – спросил Скворцов.
– Нет... Просто мне показалось, что вы очень уж на все это смотрите... свысока, что ли... Причем с городского "высока", не знаю, понятно ли?..
– Очень понятно... Я даже согласен. Постараюсь...
– Ведь московская прописка – не заслуга...
– Все понял, можно не объяснять.
Первый, кого они увидели на площади, был Теткин. Он появился из двери с надписью "Кафе-ресторан (напитки в состоянии опьянения не подаются)". Шел он необычайно брыкливо и держался не перпендикулярно земной поверхности, а косо, с парадоксальным наклоном вбок. Заметив их, он бурно обрадовался: