– Опять человека? – взвизгнула Марина Борисовна.
– Да, – сухо подтвердил Гарусов. – Год назад я встретил одного человека, которому нужно помочь.
– Женщину?!
– Да.
– И опять полюбили? Какой же вы...
– Нет, на этот раз не полюбил. Я слишком разочаровался в любви, чтобы полюбить вторично. Мне просто хочется помочь человеку. Я ничего не жду для себя, думаю только о ней.
– Она... замужем?
– В том-то и дело, что да. Ей очень плохо живется с мужем, единственный выход – квартира. Распишемся, а как только она въедет и получит прописку, разведемся. Квартира останется ей.
Марина Борисовна плакала.
– Толя, я вас не понимаю! Я вас не понимаю! Гарусов смотрел на нее, как взрослый – на ребенка в глупых слезах.
– Не огорчайтесь, Марина Борисовна. Я этого не стою.
– Разве дело только в вас! А работа? – сморкаясь, всхлипывала Марина Борисовна. – Ваша работа? Наша с вами, в конце концов! Неужели вы так, сразу, можете ее бросить? Зачем же мы с вами... Зачем же я...
– Марина Борисовна, я очень перед вами виноват, я поступил эгоистично, я с самого начала знал, что из меня не выйдет научного работника.
– Вышел же, вышел! – топнула ногой Марина Борисовна.
– Плохой.
– И вовсе не плохой! Не всем же быть гениями!
– Всем, – твердо сказал Гарусов. – Кто идет в науку – всем. С моей стороны это была ошибка, ну что ж, постараюсь ее исправить.
– Исправить? А вы кем же туда едете? Дворником?
– Нет, до этого еще не дошло. Инженером-теплотехником.
– Бред! У вас же и диплома нету...
– Там его не требуют. Там нужна работа, а работать я надеюсь не хуже других, – Гарусов слабо улыбнулся.
Этим я отчасти думаю компенсировать вред, который я нанес государству, навязав ему, как вы говорите, плохого специалиста...
– Вечно вы меня будете этим попрекать! Дело не в том, кого вы там навязали, а кого нет. Дело в том, что вы идете прямо по живым людям. Зоя, Ниночка... Подумали вы о них?
– Думал, но ничего не поделаешь. Я, конечно, здорово к ним привязался и не могу себе представить, как я без них буду жить. Но надо войти и в Зоино положение. Иметь такого мужа, как я, было бы тяжело любой женщине. Переносить мои вклады в других...
– Толя, а я? Вы обо мне не подумали! Правда, мы за последние годы мало виделись...
– Марина Борисовна, у вас ведь много учеников.
– Но только один сын. Гарусов помолчал.
– Я... Я вам очень благодарен...
– Какая благодарность? Все это не то, не то...
– Вы меня извините, Марина Борисовна, я должен идти. А долг я вам верну при первой возможности.
– Бог с вами, какой долг? Я и забыла совсем. А когда вы едете?
– Сегодня ночью.
– Боже мой! А я вас задерживаю. Вам некогда, надо собираться. Идите-идите, я вас провожу, осторожнее, в передней темно, лампочка перегорела, никто не купит, кроме меня, а я забываю...
Она бормотала без устали, как заводная. Гарусов ощупью отпер дверь, выбрался на площадку. Она стояла на пороге, положив голову себе на плечо.
– И вот всегда у меня так, всегда так... Косые слезы бежали у нее по щекам. Гарусов медлил.
– Ну, чего вы стоите? Идите, идите! Она махнула рукой. Гарусов ушел.
* * *
Теперь ему надо было зайти к Федору Жбанову. По слухам, Федор был в запое, но все-таки попрощаться надо было.
Когда Гарусов вошел, Жбанов лежал ничком на кровати, подняв толстые ноги на деревянную лакированную спинку. Он нехотя поднял с подушки вялое, несвежее лицо. За последний год Жбанов отрастил усы, и это сильно его не красило.
– А, святитель-великомученик, – сказал он сквозь спутанные усы, явился-таки, приполз! А что у тебя с башкой? Ну-ка, повернись!
Жбанов захохотал.
– Ну и фигура! Дон-Жуан! Казанова! Покоритель женских сердец!
Гарусов молчал. Федор Жбанов неожиданно гибким движением перекинул на пол толстые ноги в шерстяных носках и бросил в Гарусова подушкой:
– Тьфу на тебя. Не хочу даже и разговаривать с таким идиотом.
Гарусов направился к двери.
– Постой! – загремел Жбанов. Гарусов остановился.
– Ты не уйдешь, пока не объяснишь всю эту чертовню. Куда ты едешь? Зачем?
– Я тебе уже объяснял, – смиренно отвечал Гарусов. – Еду, чтобы деньги заработать. Внести за квартиру.
– Черта с два! Нет, брат, меня не проведешь! Тут другая должна быть причина. Гарусов молчал.
– Ничего не понимаю! – бушевал Жбанов. – Нет, постой, кажется, начинаю понимать... Ага! Понимаю! Как увидел твою дурацкую стриженую башку, так и понял. Знаешь, кто ты? Монах. Да, да. Монах по призванию. Для таких, как ты, не хватает советских монастырей.
– Что за чушь, – тоскливо сказал Гарусов. – Монастыри какие-то... Придумаешь тоже. Пьян ты, Федор.
– А что? Я пьян, конечно, но рассуждаю вполне здраво. Таким, как ты, мало обычной жизни, нормальной работы. Они хотят жертвоприносить. Истязать свою плоть. Таким именно нужны монастыри, разумеется, не церковные, а гражданские... Оттуда, например, мы будем черпать санитаров, золотарей... А что? Мысль!
– Оставь, Федор, – отмахнулся Гарусов. – Без тебя тошно.
– Ха! – закричал Жбанов. – Это хорошо, что тошно! Значит, в тебе разум не совсем еще погас. Может, еще одумаешься, совесть в тебе проснется. Скажет: "Толя, а Толя, науку-то свою бросил, не стыдно?"
– Нет, не стыдно. Все равно ученого из меня не получится.
– Эх, мне бы твою усидчивость...
– Мне бы твой талант.
– ...я свой талант, – выругался Жбанов. – Не вышло из меня ни черта и уже не выйдет.
– Если бы я был глуп, я сказал бы тебе: не пей. Не пей, Федя.
– Полечиться, что ли, принудительно? – задумчиво спросил Федор. – Там, говорят, такое пойло дают, что после него от любой жидкости, даже от квасу, с души воротит.
– Вот как и меня, – тихо сказал Гарусов.
– Что ты там такое бормочешь?
– Ничего, это я так. Прощай, Федор. Спасибо тебе за все. Сам знаешь, за что. Я Зое сказал: если что, пусть к тебе обращается. Можно?
– Спрашиваешь тоже.
Жбанов встал с кровати и обнял Гарусова. Лицо Гарусова пришлось ему где-то под мышкой, и, чтобы лучше разглядеть это лицо, Жбанов поднял его за подбородок. Серые глаза Гарусова смотрели невесело, но твердо.
– Ну, прощай, Толя. Не поминай лихом. Любил я тебя, сукиного сына.
* * *
Гарусов пошел прощаться в свое последнее место – домой. У самого дома он встретил Ниночку. Она шла, тринадцатилетняя, худенькая, сплошные ноги, шла – вот так пигалица! – с мальчишкой и бессовестно с ним кокетничала. От этого коса усердно моталась у нее по спине. Гарусов ее окликнул, она остановилась, мальчишка прошел дальше.
– Ниночка, я хочу попрощаться.
– Опять едешь? – неприязненно спросила она и закусила конец косы.
– Еду.
– Надолго или совсем?
– Там видно будет.
– Ну, счастливого пути, – она взмахнула косой и побежала догонять своего кавалера, который стоял и нетерпеливо копал землю бутсой.
* * *
Гарусов поднялся по лестнице. Зоя уже ждала его у дверей – должно быть, в окно. увидела, как он подходил. Бледная, но спокойная. Он посмотрел ей в лицо и обмер: оказывается, за эти годы щеки у Зои стали треугольными. Он опустил глаза на ее клеенчатый, цветочками, фартук.
– Когда? – спросила Зоя.
– Сегодня. Ноль тридцать.
– Побудешь или как?
– Не могу, Зоя, надо еще за вещами заехать...
– Что ж, поезжай, раз надо. Посидим с тобой, что ли, на дорогу. Так, кажется, по-русски-то полагается.
– Не знаю я, Зоя, как полагается. Сели. Гарусов сказал с усилием:
– Прости, Зоя, что испортил тебе жизнь. Не надо мне было на тебе жениться.
– Что ты, Толенька, как ты можешь так говорить? Я с тобой очень даже счастлива была и навсегда тебе благодарна.
– Это я тебе должен быть благодарен. Помолчали. Зоя спросила:
– Может, все-таки поехать мне с тобой, Толенька? Ты не думай, я на жену не претендую, веди свою личную жизнь какую хочешь. Я просто помочь тебе хочу. Прямо душа болит за тебя, как ты там будешь, один как иголка.
– Не надо, Зоя. Я именно хочу посмотреть, чего я стою один.
– Смотри, тебе виднее.
Зоя встала. Гарусов тоже встал. Тут словно что-то ее толкнуло, и она протянула ему обе руки, сложив их ладонями кверху, лодочкой. В эту лодочку Гарусов, прощаясь, спрятал свое лицо.
1969