– Муж по моему лицу догадался, что я не просто знакомый. Валя, конечно, отрицает, а он не верит. Успокоила его, что я только в командировку приехал, а живу в Воронеже, так что реальной опасности не представляю. Обещала, что мне писать не будет, и вообще никаких отношений. Конечно, я перед ней виноват.
– Вы же еще и виноваты? В чем?
– Не надо было ездить туда без ее согласия. Но она бы не согласилась. А мне надо было посмотреть, как они живут. Действительно ли так нуждаются, как она говорит.
– Ну, и...
– Живут вполне зажиточно, даже во всех отношениях лучше, чем моя семья. Я своей семье во многом отказывал, чтобы там помогать. Икра черная – просто так, в будний день. У меня дома не то чтобы икру, а и едят-то не всегда досыта.
Марина Борисовна стонала, до глубины сердца разорванная этой нелепейшей черной икрой:
– Перестаньте ей хоть сейчас-то давать деньги!
– Этого я не могу. Она уже привыкла к моей помощи, ей будет трудно.
– Пусть потрудится!
– И главное, если я перестану ей помогать, это будет как давление, чтобы она от мужа ушла и со мной жила. А я хочу, чтобы она если уйдет, то совершенно свободно, только потому, что меня любит.
– Да не любит она вас!
– Может быть. Я и сам понемногу в этом начинаю убеждаться. Но если бы даже и убедился, бросить ее не могу. Ей институт надо кончать. Без меня она не кончит.
– Но как вы не понимаете, это же преступление! – кричала Марина Борисовна, в гневе переходя на не свойственный ей патетический слог. Образование – за чужой счет! Чужими руками! Подумайте, какого специалиста навяжете вы государству! Ваша благотворительность, поймите, безнравственна!
Марина Борисовна петушилась, а Гарусов спокойно возражал:
– Инженером она работать не пойдет. Ей учеба нужна только для бумажки. Половина заочников так учится, и вы это хорошо знаете...
С заочным образованием и правда было неладно, и Марина Борисовна шла на мировую. Не могла она долго сердиться на Гарусова.
– Ну, ладно, Толя, вы меня не убедите, и я вас тоже. Давайте не будем ссориться, поговорим о деле...
Руки Марины Борисовны дрожали, но она мужественно продолжала:
– Ваш вывод в конце второй главы кажется мне неизящным. Я бы здесь воспользовалась преобразованием Лапласа...
15
Гарусов закончил диссертацию точно в срок. Работа получилась хорошая, но не выдающаяся, нормальная кандидатская работа. Отзывы от оппонентов пришли вполне положительные, один: "Безусловно заслуживает", другой: "Без всякого сомнения, заслуживает". Организации тоже поддержали. Наконец назначили день защиты. Гарусов, судя по внешним признакам, не волновался, был спокоен даже сверх обычного. Зато очень переживала Зоя. Черный костюм, в чем защищать, у Гарусова был, еще с Воронежа, когда хорошо жили. Из хозяйственных денег купила Зоя с рук нейлоновую рубашку. В черном костюме, в белой рубашке и с галстуком Гарусов походил на маленького проповедника.
Заведующий кафедрой, Роман Романович Темин, выступил на защите в качестве научного руководителя. Говорил он о Гарусове весьма одобрительно, хотя и несколько общо: было видно, что работы он не читал и доклада не слушал. Зато Марина Борисовна, в лучшем своем платье и в парикмахерской прическе, очень ее портившей, слушала Гарусова в каком-то трансе, так и приподнималась на своем стуле и шевелила губами вместе с докладчиком.
Гарусов изложил диссертацию хорошим языком, складно, а главное, кратко: ухитрился даже сэкономить пять минут из двадцати отведенных, чем очень расположил к себе членов ученого совета. На вопросы отвечал ясно и толково, так что произвел на всех очень хорошее впечатление. Только в заключительном слове выкинул неожиданный номер: поблагодарил своего научного руководителя, Марину Борисовну Крицкую. Этот небольшой комический эпизод оживил постную атмосферу. Все засмеялись, и один из членов совета ехидно спросил: "Мы только что слушали вашего научного руководителя, кажется, его звали иначе, и он был мужчиной?" Гарусов не растерялся, попросил извинения у профессора Темина, сказал, что многое почерпнул из его ценных указаний (на самом деле указание было одно: закрыть форточку), но настаивал, что фактически его научным руководителем была Марина Борисовна, идеи которой и были развиты в диссертации. Марина Борисовна слабо пискнула: "Не верьте ему!", но ее слова были встречены смехом собрания.
Ученый совет, размягченный неожиданным дивертисментом, проголосовал хорошо и дружно: двадцать "за" один "против" (в одном "против" сразу заподозрили профессора Темина, и несправедливо: "против" голосовал один доцент, которого Гарусов, еще студентом, раздражал своей несоразмерной росту солидностью). Марина Борисовна сияла так, словно она только что в муках родила Гарусова.
После защиты они зашли на кафедру и еще раз, напоследок, посидели за двуединым столом, где столько было переговорено, переспорено, сделано и переделано.
– Ну вот, Толя, вы и кандидат... Поздравляю вас еще раз, дайте руку.
Гарусов взял ее руку, чуть изогнутую, как бы для поцелуя, но поцеловать не догадался.
– Хоть сегодня-то вы счастливы?
Гарусов с трудом вышел из глубины и сказал:
– Марина Борисовна, я хорошо понимаю: моя кандидатская степень – в общем, то же, что и Валино высшее образование.
– Не понимаю.
– Очень просто. Если бы я был честный человек, я прямо сказал бы на защите, что диссертация не моя, а ваша.
Марина Борисовна перепугалась:
– Вы с ума сошли! Не смейте и думать так, не то что говорить! Мало ли кто подхватит, сообщит в ВАК...
– Отчего бы ВАКу не узнать правду?
– Правду?! Тут и намека нет на правду! Вы же сами знаете, сколько в диссертации ваших идей...
– Ни одной, – твердо сказал Гарусов. – Если я обманул людей и выдал эту диссертацию за свою, то...
– То что?
– Исключительно из личных соображений. Я не могу уехать из Ленинграда, Вале через год кончать институт.
Марина Борисовна примолкла. Если правду сказать, она была немного разочарована... Она ждала чего-то другого, более торжественного, более растроганного, она сама не знала, чего ждала. Гарусов выпустил ее руку. Они поднялись.
"Что ж, ничего не поделаешь, – думала Марина Борисовна, – такой уж он: суховат, но зато глубок. Сыновей же не выбирают..."
* * *
На другой день он позвонил и пришел.
– Вчера была встреча, – сообщил он, и только по нижней губе было видно, что он счастлив. – Вот, подарила мне авторучку.
Он вынул авторучку из нагрудного кармана и посмотрел на нее, как на ребенка.
– Ну, и как у вас теперь складывается, какие перспективы?
– Сказала, что любит, чтобы ждал, – ответил Гарусов, дрогнув углами губ. – Может быть, и правда любит. Я ведь от нее за все годы первый знак внимания получил.
– Ну вот, как хорошо, я люблю счастье.
– А может быть, и нет, – не слушая, продолжал Гарусов. – Может быть, просто боится, что уеду, пока она институт не кончила. Я имел глупость ой сказать про эти предложения, связанные с отъездом.
– Вы, разумеется, не едете?
Нет, отказался. Пойду младшим научным к Трифонову.
Марина Борисовна ахнула:
– Младшим? Вы, кандидат? Да вас везде старшим с руками оторвут! Только бросьте клич...
– Я это знаю. Я даже сам об этом размышлял, потому что оклад старшего гораздо выше. Тогда я мог бы больше помогать тому человеку и скорее выплатить долги.
– Тогда в чем же дело? Гарусов улыбнулся:
– На этот раз, можно сказать, совесть во мне победила.
– Это какая-то шизофрения! При чем тут совесть?
– Очень даже при чем. Я ведь не забыл про наши разговоры с вами.
– Какие разговоры?
– "Навязать государству плохого специалиста". И если я иду против совести, когда помогаю тому человеку, то решил хотя бы в вопросе о месте работы быть честным.
Спорить тут было бесполезно. Марина Борисовна и не пробовала. Какая-то уж очень непривычная определенность появилась в Гарусове за последнее время. Жесткость.
16
Лаборатория Трифонова, куда поступил Гарусов после защиты, была из тех молодых организаций, которые только еще создаются, но никак не могут создаться. Еще неясен был даже точный профиль лаборатории. Мест по штатному расписанию было в ней предостаточно, специалистов же со степенями – мало, и Гарусов был встречен хотя и с недоумением (почему отказался от должности старшего научного сотрудника?), но с распростертыми объятиями. С пропиской дело обделали вмиг (кто-то кому-то позвонил), и Гарусов в рекордно короткий срок получил квартиру. Квартира, как водится, была далеко, в новом районе, а лаборатория – тоже в новом, но в другом конце города; и та, и другая были далеко как от прежнего гарусовского института, так и от дома Марины Борисовны. Все было далеко отовсюду, и времени ни на что не хватало. Так что Гарусов ходил к Марине Борисовне все реже и реже, и она постепенно потеряла его из виду и не знала, как он живет.
А жил Гарусов остервенело, замкнуто и одержимо. Началась для него страдная пора – Валя кончала институт, делала диплом. Тут уж он должен был выложиться весь, на горбу вынести ее из института, чего бы это ни стоило. В лаборатории Трифонова тоже работа оказалась не из легких – товарищи быстро поняли, что Гарусов безотказен, и нередко на нем выезжали. Все вечера после работы Гарусов просиживал в чертежно-вычислительном бюро, перед доской-кульманом, со стаканом остро отточенных карандашей у правого локтя, полный остро отточенных мыслей. Диплом он делал с увлечением. За те годы, что он обучал Валю, Гарусов не столько ее обучил (она оставалась младенчески невинной в науке), сколько самого себя. Теперь у него была вторая специальность – инженера-теплотехника, которая ему нравилась больше, чем первая. Иногда он даже мечтал: как было бы хорошо поехать вместе с Валей куда-то на стройку, два инженера-теплотехника – он и она...
С Валей они по-прежнему встречались в комнате Федора Жбанова, который был тактичен и своего присутствия не навязывал. Бедный Федор! На их свиданиях теперь мог бы присутствовать кто угодно, не только он. Гарусов приходил с чертежами в картонном тубусе, разворачивал их, укреплял кнопками на стене и пробовал втолковать Вале ее дипломный проект. Валя слушала рассеянно, позевывала. Эта беспечность и раздражала его, и восхищала. Защита на носу, а она как маленькая! Слава богу, хоть память хорошая, вытвердит доклад накануне защиты, проскочит, если не будут копать. О том, что случится, если начнут копать, Гарусов боялся и думать.
А все-таки и она устала, бедняжка! Как-то раз Гарусов после занятий с нею сворачивал чертежи, отвернулся на минуту, а она уже заснула на кровати Жбанова, слегка приоткрыв измученный детский рот, уронив с ноги маленькую туфлю...
Дома у Гарусова все было по-прежнему. Квартиру Зоя освоила, на новую работу поступила, но с Гарусовым они все больше погружались во взаимное молчание. Ниночка вытянулась, подурнела, плохо училась и стала грубить. Зоя иногда на нее кричала тонким голосом, а потом плакала. И откуда только это у них берется? "Нет, – думала Зоя, – тяжело все-таки детей воспитывать без отцовского влияния".
Что происходит с Гарусовым, она в общих чертах понимала. Какая-то доброжелательница еще год назад прислала ей анонимку: "Смотрите лучше за своим мужем, как он проводит личную жизнь". А Зоя и без того знала. Слишком многое обдумала по ночам, слушая звон гарусовской раскладушки. Но Зоя уже привыкла к своему горю, оно казалось ей в порядке вещей. Ни словом не заикалась она и тогда, когда Гарусов с каждым месяцем приносил ей все меньше денег, только становилась прижимистей, Ниночке обновок не покупала, а о себе – и говорить нечего. Молча она хозяйничала, ходила на работу, стирала Гарусову носки и рубашки. Только и отводила душу, что в письмах к Марфе Даниловне: "Не знаю, как и живу, – писала она, – ничего не замечаю. День за днем, то работа, то стирка, то глажка. Ниночка ничего, растет, худая только, не в меня. Характер тоже не в меня проявляется. Мое здоровье ничего, что мне делается, было бы на душе спокойно. Очень переживаю за Толю, стал худющий и нервный, много работает". Все это были не те слова, но и от них становилось легче.
* * *
Настал, наконец, для Гарусова великий день – день защиты Валиного диплома. На защиту он, конечно, не пошел, целый день маялся, шатался по лаборатории от телефона к телефону, брал каждую трубку и, подержав в руках, опускал на место. Звонить еще было рано. В три тридцать он начал звонить: "Защитила ли, и с какой оценкой?" То ему отвечали: "Еще не защитила", то: "Сведений нет". Гарусов пустился на хитрости, любезной лисой обошел секретаршу, наговорил ей каких-то глупостей о ее приятном голосе и добился-таки, что она обещала лично сбегать и разузнать. На следующий гарусовский звонок она ответила: "Все в порядке, проект – пять, защита три. Проект отмечен как выдающийся". Гарусов глубоко вздохнул, поблагодарил девушку-благовестительницу, сухо промолчал на ее кокетливые вопросы: "А она вам кто, что так за нее болеете?" – и, слыша в груди сердечные такты, поехал на квартиру к Федору Жбанову. Там они с Валей условились встретиться "в семь часов вечера после защиты". Кажется, был такой фильм, то ли в "шесть", то ли "в семь часов вечера после войны". Это она, Валя, придумала такую формулировку: "В семь часов вечера после защиты". Он ехал в автобусе и все улыбался Валиному остроумию. На площади он купил тяжелый букет цветов. Приехал он, конечно, рано, часам к шести. Вали, разумеется, еще не было. Гарусов поставил цветы в какую-то кастрюлю, сел за стол и попробовал думать. Из мыслей ничего не складывалось: перед ним возникала некая новая жизнь, которую он не мог ни представить себе, ни осмыслить. По привычке конспектировать, он взял лист бумаги и стал набрасывать схему возможных вариантов со своими решениями, вроде ветвящегося дерева:
1) В. соглашается немедленно. Беру расчет. Квартира остается 3. Уезжаем.
2) В. соглашается, но не сразу, а когда подрастет С. Жду.
3) В. не соглашается, но дает надежду. Требую уточнений.
3-а) Если...
И так далее. Когда Гарусов отвлекся от схемы и посмотрел на часы, было уже семь. Он испуганно разорвал лист.
Семь пятнадцать. Вали не было. Ничего, он не беспокоился. Валя мастерица опаздывать.
В семь сорок пять он встал из-за стола и сел смотреть телевизор. Серые лица с двойным контуром его угнетали, но он досмотрел передачу до конца. Он всегда дочитывал до конца все, что читал, и досматривал до конца все, что смотрел. Когда передача кончилась, он выщелкнул телевизор и с ужасом посмотрел на уменьшающийся белый квадратик. Квадратик уменьшился и исчез. На часах было девять. Было ясно, что она не придет.
Все же он сел и еще подождал часа два. В сущности, он уже давно знал, что этим кончится.
Наступила ночь. На кухне холодильник запел свою песню. Это была красивая песня, только холодная, от нее мурашки шли по спине. Гарусов озяб, потер руки и встал, чтобы пройтись по комнате. Тут только он заметил на кровати Жбанова, посреди подушки, письмо: "Толе Гарусову". Он разорвал конверт.
"Дорогой Толя, я уже давно решилась на эту разлуку, но все не хотела тебя волновать. Лека откуда-то узнал про тебя и про наши встречи и запсиховал, хотя я ему сказала, что ты умер в Воронеже, но он не верит. Не знаю, что будет, если он узнает всю правду. Он сейчас выполняет очень ответственную работу, и всякие переживания ему противопоказаны. Толя, нам нужно расстаться, "не грусти и не печаль бровей", как сказал мой любимый поэт Сергей Есенин. Если ты меня любишь, сделай все, чтобы сохранить мое настроение и семейную жизнь. Не ищи меня, не пиши даже до востребования, я в почтовое отделение даже заходить не буду. Я долго думала перед тем, как написать тебе, и решила, что так лучше. Эта последняя встреча все равно ничего не дала бы ни тебе, ни мне. Я, конечно, тебя любила, но жизнь все решает по-своему. В данный момент у меня сильно разбито сердце, но я не теряю бодрости и стараюсь жить для своей семьи, и тебе советую то же Валя".
Гарусов прочел письмо очень внимательно, ровно два раза. Затем он положил на стол ключ от комнаты Федора Жбанова, вышел не оборачиваясь и захлопнул за собой дверь.
17
Прошло два года.
Марина Борисовна, немного постаревшая, но, как всегда, хлопотливая и легкая на ногу, собиралась куда-то с дарами в авоське, теряя туфли и роняя шпильки. В дверь позвонили.
– Черт возьми, не ко времени, – сказала Марина Борисовна и, наступив в темноте на очередного кота, который оскорбленно вскрикнул, отворила дверь. На пороге стоял Гарусов. Марина Борисовна прижала руки к щекам. Авоська упала, Гарусов ее подобрал.
– Спасибо. Толя, милый, вы ли это? Глазам своим не верю! Куда же вы пропали? Век вас не видела! Ну, как же я рада, как рада! Чего же вы стали столбом, входите же, я сейчас чай поставлю.
Гарусов вошел и снял кепку. Марина Борисовна ахнула:
– Что с вами? Вы были больны?
Гарусов был острижен наголо, под первый номер. От стрижки его лицо изменилось, стало еще тверже и напоминало фотографии революционеров в царской тюрьме. Не хватало только второго снимка – в профиль.
– Не беспокойтесь, Марина Борисовна, я не болен, просто решил постричься.
– Не "постричься", а "остричься", – механически, по преподавательской привычке, поправила Марина Борисовна. – Но зачем, зачем?
– Просто так. Обновить свою внешность. Стоит пятнадцать копеек. Правда, они для плана меня уговорили еще вымыть голову. Говорю: ладно, мойте хоть два раза. Вымыли два раза.
– Ах, боже мой, – изнемогая, сказала Марина Борисовна, – о чем это мы с вами, какие пустяки, голову два раза, когда я ничего о вас не знаю. Садитесь, рассказывайте...
– Я ведь ненадолго пришел. Только попрощаться. Марина Борисовна так и села.
– Попрощаться? Вы куда-нибудь уезжаете?
– Да, в Магадан.
– Толя, это так неожиданно. Я ничего не могу понять. Объясните, что случилось?
– Ничего особенного. Просто я остро нуждаюсь в деньгах. А там я буду много получать и довольно скоро смогу оплатить квартиру.
– Какую квартиру?!
– Да, вы же еще не знаете. В самом деле, я долго с вами не виделся. Дело в том, что я развелся со своей женой и записался на кооперативную квартиру.
– Развелись с Зоей? Не может быть! Какая нелепость!
– Нелепость, но факт.
– Неужели... неужели женитесь на своей Вале?
– Нет, – сухо ответил Гарусов. – С Валей я расстался уже давно.
– Тогда, простите меня... зачем квартира? Зачем развод?
– Если бы я не развелся, мне не удалось бы вступить в кооператив. Эту квартиру я покупаю не для себя, а для одного человека, которому очень трудно живется.