Содержание:
ПОВЕСТИ 1
В САМОМ КОНЦЕ ВОЙНЫ 1
ФРОНТОВАЯ ЛЮБОВЬ 17
ЖИТЕЙСКИЙ СЛУЧАЙ 33
ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ 44
РАССКАЗЫ 57
ПО ПЕРВОМУ ЛЬДУ 57
В ЧАС ПИК 60
СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ 62
ПЯТЬ МИНУТ ПЕРЕД ШЛАГБАУМОМ 65
НА НЕРЛИ 68
ОБИДА 70
ГАРМОНИСТКА 72
СЧАСТЬЕ 75
Примечания 78
Второе дыхание
Суровые годы войны, испытание огнем - и мирная жизнь, современность... Таков тематический диапазон повестей и рассказов составивших эту книгу.
Александр Зеленов внимательно исследует нравственный мир нашего современника. В повестях "В самом конце войны", "Житейский случай", "Фронтовая любовь", "Второе дыхание", а также в рассказах действие происходит в разное время и в разных обстоятельствах. Их герои сражаются на фронте, трудятся в послевоенные годы, крепко дружат, верно и преданно любят. Критерием всей их жизни служат беззаветная любовь к Родине, готовность отстаивать до конца те великие цели, ради которых шли на смерть герои минувшей войны.
ПОВЕСТИ
В САМОМ КОНЦЕ ВОЙНЫ
Весна в последнем военном году выдалась ранняя. Туманы и теплые ветры быстро съедали снег, с каждым днем оголяя все больше сырую черную пахоту, косогоры, бугры с прошлогодней пожухлой травой.
Вытаивали из-под снега, задерживая в ложбинах и впадинах снеговую прозрачную воду, ярко-зеленые озими. Вдоль реки, на затопленной луговине, старые ветлы стояли по колено в воде. На тополях по-весеннему нежно, чуть внятно зазеленела кора. Набухшие тополиные почки липли, пачкали пальцы, пахли остро, смолисто и молодо. Распустила в приречной долине свои сережки ольха; меж сизо-свинцовых ее стволов проглядывали лиловые, будто из ярого воска, ветки пасхальной вербы, одетые нежнейшими голубоватыми барашками.
Мокрый западный ветер низко над землей гнал рваную овчину серых туч. Иногда в их просвете глубоко открывался, синея, провал чистого неба, косо, пучком низвергались на землю горячие солнечные лучи. Светлое солнечное пятно торопливо бежало, пересекая черные пашни, остро, режуще взблескивая в покрытых плывущей по ветру рябью многочисленных озерцах и лужицах.
Голосили по деревням петухи, хмельные от весеннего воздуха. На старых березах, над мокрыми крышами, по-базарному гомонили грачи, ладя новые гнезда. Все кругом было исполнено тревожного и радостного ожидания скорого обновления. Наши войска дрались уже где-то в Германии, и все это делало последнюю военную весну особенной, не похожей на все остальные.
По раскисшей от грязи дороге шагал военный. Шагал, не замечая ничего вокруг, ни рыжих, ржавого цвета жаворонков, выпархивавших у него из-под ног, ни грачиного оголтелого гомона, ни петушиного светлого крика. Ноги его разъезжались, то и дело оскальзываясь в лужах и колеях, шинель до коленей испачкана липкой весенней грязью. Вид у него был измученный, изможденный. Старший сержант Турянчик, начальник триста шестой прожекторной станции, направлялся на ротный КП по делу, известному лишь ему одному.
Он долго обдумывал этот свой шаг, прежде чем на него решиться, а последние несколько суток почти не спал.
Вот уже много месяцев, как он жил запутанной, странной жизнью, все силы свои убивая на то, чтобы казаться - хотя бы внешне - таким же, каким был д о э т о г о, между тем как в душе у него творилось такое, будто бы там свила гнездо сама смерть.
Каждую ночь он мучительно ждал, когда наконец в его закуток под землей сквозь мутное маленькое оконце начнет вползать рассвет (с рассветом он забывался, погружаясь в какое-то странное состояние между явью и сном). Но вот наступало утро, и он вновь принимался со страхом ждать, когда все в землянке зашевелятся, поднимутся и надо будет вставать самому. Вставать, заниматься делами, отдавать приказания - и опять целый день, вплоть до вечера, до отбоя запирать себя на замок, притворяться, что ты совершенно такой же, каким был прежде, все тот же старший сержант, начальник прожекторной станции, что с тобой решительно ничего не случилось.
В сотый, в тысячный раз принимался перебирать он в памяти все события, встречи, дела, пытаясь найти звено, где был им допущен тот роковой промах, после которого уже было нельзя ничего поделать, ничего изменить.
Может, не следовало ему доверяться тем людям, которых в письмах своих ему рекомендовала жена и которые в суматохе грозных военных дней помогли ему отыскать следы пропавшей семьи? Но откуда он мог знать тогда, кто эти люди! Разве мог он предполагать, как воспользуются они его доверчивостью, неопытностью? Он выполнил их задание, твердо веря, что, как обещали ему, все на этом закончится, но вскоре же получил и второе, и третье. Надежда спасти мать и сестренок, которых, как сообщила жена, фашисты угнали в Германию, тогда одержала верх. И только теперь он по-настоящему понимал, как смалодушествовал в то время, утешая себя, что первый его поступок, на который его толкнули, будет единственным в его жизни, а главное, что о нем, о поступке этом, никто никогда не узнает, ни один человек на земле.
С тех пор и служба, и вся его жизнь превратились в один беспрерывный кошмар, стали полны опасностей, подозрений, сомнений, ожидания внезапных подвохов. С тех пор все кругом, что прежде казалось простым и ясным, обрело для него некий скрытый и угрожающий смысл. В этом новом, перевернувшемся мире ни на минуту было нельзя чувствовать себя уверенным и спокойным, всего нужно было остерегаться, невозможно стало ни жить спокойно, ни спокойно дышать.
Эта боязнь всего окружающего, постоянная, непрекращающаяся подозрительность, желание пощупать каждую вещь, усматривать за каждым пустым разговором, даже случайной репликой, словом некий тайный и скрытый смысл измотали его настолько, что он наконец решился больше не ждать, а самому пойти навстречу неизбежной развязке.
Он шагал по весенней слякотной грязи и думал, как сейчас придет на КП, постучится в комнату ротного. Тот пригласит его сесть и будет долго, внимательно слушать, - ведь то, с чем он идет к нему, так важно для всех!
Миновав красный каменный мост через разлившуюся реку, он повернул с шоссе на развилок, что вел к совхозу, и зашагал березовой рощей, еще по-весеннему голой, полной грачиного оголтелого гомона. Направо, при выходе из нее, открывалась деревня, где чуть на отшибе, в деревянном просторном доме с мансардой располагался ротный КП.
Издалека заметив военного, стынувший возле КП на холодном весеннем ветру часовой (на посту стояла ефрейтор Паленкова) быстренько подтянулся. Узнав начальника триста шестой, Паленкова приготовилась было потолковать чуток, чтоб скоротать так тоскливо тянущееся время, но, увидев его отсутствующий взгляд и заляпанную грязью шинель, остановилась на полушаге. Старший сержант прошел мимо молча, не замечая ее.
Проводив его недоуменным взглядом, Паленкова приняла прежний вид: подняла воротник шинели, повесила на ремень винтовку и, сунув застывшие руки в карманы, опять зябко съежилась.
На кухне, оторвавшись на миг от кастрюль, на посетителя вопросительно посмотрела повар КП, миниатюрненькая Наташа, с голубыми, как у ангела, глазами, светлыми вьющимися волосами и кукольным круглым личиком, в одиночестве хлопотавшая возле горячей плиты. Скользнув по ней отсутствующим взглядом, старший сержант прошел в "залу". Оставляя на чисто выскобленном полу шмотья грязи с сапог, не замечая этого, подошел к отгороженному от "залы" тесовой перегородкой закутку командира роты и постучался. Подождав, постучался опять. Не получая ответа, толкнул тесовую жидкую дверку, но она оказалась запертой. Он растерянно огляделся, не представляя, что теперь делать...
На стук высунул из своего закутка измятую физиономию Пориков, ротный писарь (он, видимо, спал). Тоже слегка удивленный неожиданным появлением начальника триста шестой, спросил, что ему нужно. Услышав, сказал, что старший лейтенант Доронин со всем личным составом КП еще с утра ушел помогать колхозу и возвратится только к обеду, не ранее.
Старший сержант стоял, глядя на писаря непонимающе. Потом, беспокойным взглядом окинув "залу", отошел в темный угол и сел, уронив меж колен худые бледные руки.
Затягивая на шинели солдатский брезентовый ремень, из девичьей комнаты вышла ефрейтор Межевич. Заметив в углу сгорбленную фигуру начальника триста шестой, шмотья грязи с его сапог на полу, испуганно распахнула глаза: "У-у, как вы тут натопта-а-ли!.." Вытащив круглое зеркальце, глянулась мельком в него и, послюнив кончик розового мизинца, принялась, перед тем как заступать на пост, подправлять что-то в тонких своих бровях, уже успев позабыть о старшем сержанте.
Сменившись с поста прошла в свою комнату Паленкова. Тоже заметила грязь на полу, но ничего не сказала.
На КП было тихо. Прошло с полчаса.
Приготовившись к самому худшему, старший сержант был поражен царившей здесь тишиной. Понемногу она настроила и его на иные, на новые мысли.
Если тут, на КП, все спокойно и им никто не интересуется, то стоит ли и ему торопиться - торопиться туда, откуда возврата уже не будет, не может быть никогда. И чем он дольше сидел, тем крепче новая эта мысль укоренялась в нем, пока он сам наконец не осознал весь ужас, всю опрометчивость собственного поступка.
Зачем он сюда явился? Кто его понуждал? А если и в самом деле никто ничего не знает, ни о чем не догадывается?! Но если вот так же он будет торчать у всех на глазах...
Старший сержант вскочил. Стараясь ступать осторожнее, прошел мимо склонившейся над плитой Наташи. На улице судорожно дернул головой часовому в ответ на его приветствие и скорым шагом, будто боясь преследования, заспешил от КП обратно, к себе на триста шестую.
Новый взводный, старший лейтенант Бахметьев, переведенный на триста шестую в конце прошлого года вместо младшего лейтенанта Смелкова, внезапно исчезнувшего, с первых же дней своего пребывания навел во взводе порядок и подтянул дисциплину. Первым делом он приказал привести в надлежащий вид комнатенку в землянке, которую занимал до него Смелков. Девчата выбросили телячью шкуру, что служила Смелкову ковром, сняли со стены и выкинули ширпотребовский коврик, на котором Смелков, за неимением ковра настоящего, прикрепил, вселившись, крест-накрест пару выщербленных кавказских кинжалов и кривую турецкую саблю, бог знает где и как раздобытую. Вместе с этими атрибутами юношеской офицерской романтики выбросили и старый матрас, который настолько был свалян и сбит, что вата в нем напоминала булыжники.
Целый день девчата скребли, чистили, мыли запущенный закуток, пока тот снова не стал походить на жилье человека. Новый взводный приказал не трогать лишь большие рога лося, которые так и остались висеть на своем прежнем месте. Лося подвалил старший сержант Турянчик (на точке, с ведома младшего лейтенанта Смелкова, постреливали лосей, которых в годы войны в подмосковных лесах появилось откуда-то множество).
Смелков офицер был совсем молодой. Беспризорник, детдомовец в прошлом, пацаном он сбежал на финскую, получил там медаль "За отвагу", был направлен в военное училище, а по окончании его - в московскую ПВО.
Офицер из него вышел смелый, лихой, и, пока под Москвой было горячее дело, обязанности свои исполнял он ревностно. Но как только фашист перестал летать на столицу и вся служба свелась к докладам о пролетающих самолетах (своих), к зубрежке уставов и наставлений, к ежедневным тренировкам на матчасти, к упражнениям в огневой и строевой, взводный затосковал и принялся строчить рапорты по начальству с просьбой отправить его на передовую, но получал один отказ за другим. А когда убедился, что законным порядком тут ничего не добьешься, принялся чудить, откалывать номера.
Смелков не курил, не пил, обладал завидным здоровьем. И вот, испытывая неодолимое отвращение к водке, он стал приучать себя к выпивке, уединялся, запираясь в своем закутке, и тогда беспокоить его становилось небезопасно.
В один из таких приступов меланхолии старший сержант Голубович, прежний начальник станции, осмелился вдруг нарушить уединение взводного и попытался даже отнять у него посудину с самогонкой.
Смелков погнался за Голубовичем, выхватил револьвер. Спасли того только длинные ноги и резвость: Голубович успел выскочить из землянки, нырнуть в осеннюю непроглядную темь...
Вычитав где-то, как избывали окопную злую тоску в первую мировую войну царские офицеры, Смелков и сам вдруг решил испытать судьбу. Оставив в револьвере один патрон из семи, он вслепую раскручивал барабан, приставлял револьвер к виску и спускал наудачу курок.
Несколько раз ему повезло, патрон не вставал против канала ствола. Но вот револьвер наконец-то бабахнул, наполняя землянку дымом и грохотом, Смелков повалился со стула и, обливаясь кровью, упал на неструганый, в деревянных занозинах пол...
На память об этом случае остался глубокий шрам на виске. С тех пор фортуну свою взводный больше уже не испытывал.
Из роты Смелков исчез неожиданно. В прошлом году, накануне Ноябрьских праздников, старший сержант Турянчик, с его разрешения, отправился на охоту, пообещав подвалить к праздничному столу лося. Из леса Турянчик еле приплелся - пришел в землянку больной и был отправлен немедленно в госпиталь. Вернувшись на точку лишь накануне Нового года, Турянчик уже не застал здесь взводного. Смелков, как можно было судить, сбежал на фронт самовольно, оставив в землянке записку: "Следите за мной по газетам!"
Новый взводный, Бахметьев, в отличие от Смелкова, был человек спокойный. Он никогда не срывался, не нервничал. Плотно сбитый, чуть выше среднего роста, скорее, напротив, он был добродушен. От него исходила такая спокойная убежденность в правильности всего, что он делал, что никаких сомнений не возникало и у его подчиненных. Кормиться Бахметьев стал за общим столом, не требуя, чтобы готовили ему отдельно и приносили в комнату.
При новом начальстве старший сержант Турянчик старался держаться как и всегда, но все чаще ловил себя на том, что впадает в какое-то странное состояние. Временами он начинал терять представление, происходит ли все это с ним в действительности, окружают его реальные люди, предметы, или перед ним декорации. Ощущение нереальности окружающего становилось порой настолько навязчивым, что он принимался ощупывать, даже щипать себя.
Дни и ночи тянулись серой сплошной чередой. По утрам поднимался, автоматически завтракал, не чувствуя вкуса и запаха пищи. Затем отдавал какие-то приказания, даже, случалось, смеялся, шутил, но все чаще, сосредоточенный на своем, переставал он слышать, когда к нему обращались, и понимать, что ему говорят. Несколько раз ловил себя на том, что не помнит, какое сегодня число, какой день недели. Порою его самого удивляло, как могут не замечать его подчиненные состояния, в котором он находился. А может, все это ему лишь кажется, на самом же деле держится он нормально? Наверное, так и есть. Почему же, в противном случае, поведение его не вызывает ничьих подозрений? Но однажды услышанный разговор поколебал его в этой уверенности. Еременко, взводная повариха, жаловалась младшему сержанту Пигареву, его заместителю, что "с тех самых пор, как товарищ старший сержант вернулись из госпиталя, с головой у них что-то случилось".
Эти слова испугали его и помнились долго, пока все не стало ему безразличным, кроме лишь одного: найти для себя выход. На этом теперь он сосредоточился весь. Поняв, что запутался окончательно, он стал испытывать все растущую ненависть к людям, которыми был обманут. А потом перенес эту ненависть еще на одного человека, который в руках своих, как ему представлялось, держал теперь целиком его жизнь.
Человеком этим и был новый взводный.
Как-то, вызвав к себе начальника станции, Бахметьев усадил его рядом и заявил, что считает необходимым поговорить с ним с глазу на глаз.
Старший сержант разволновался. Казалось, они давно уже обо всем договорились - и насчет расписания занятий, и распорядка дня, и всяких перестановок в расчете. Бахметьеву показалось, что ефрейтора Михалевскую с ее незаконченным высшим лучше поставить первым номером на прожектор, а пожилого ефрейтора Жарикова с его пятью классами перевести на звукоулавливатель, ефрейтора Крюкову из связисток - на пост управления, а к телефону на место нее поставить Овсянко или Ялунину.
Старший сержант так и сделал, чего от него еще требовать?
Но взводный заговорил не об этом. Спросил, помнит ли старший сержант телефонограмму, в которой их взводу приказывалось принять участие в поиске пропавшего прошлой осенью летчика. В середине апреля, когда подсохла земля, четверо женщин-колхозниц принялись разбирать на дрова заброшенную землянку на территории третьей, соседней роты и неожиданно обнаружили в ней труп военного летчика, забросанный сверху землей.
Он, Бахметьев, выяснял насчет телефонограммы. Оказалось, Смелковым, прежним взводным, приказ остался невыполненным. Это одно. И - другое. Он, Бахметьев, знает, что на точке, с ведома младшего лейтенанта Смелкова, постреливали лосей. И именно накануне того, как в поле был обнаружен "ПО-2" без пилота, перед Ноябрьскими праздниками, старший сержант был отпущен Смелковым охотиться. Так не может ли он сказать, где же тогда охотился и не заметил ли он чего подозрительного во время своей охоты.
Бахметьев стал разворачивать карту. А старший сержант сидел, глядя куда-то мимо Бахметьева, чувствуя, как немеет все тело. Давило на лоб, на глаза, в ушах разливались раздольные звоны. Склоненное лицо Бахметьева то наплывало вдруг, заслоняя собою все, то отъезжало мгновенно и становилось с булавочную головку, голос его то колотил по ушам, то пропадал совсем.
Он попытался стряхнуть с себя эту хмарь, чувствуя, как все больше ему не хватает воздуха, и заботился только о том, как бы ему не упасть. Пересилив себя, нагнулся над картой, ткнул наугад пальцем в первый попавшийся, залитый зеленой краской массив, но Бахметьев попросил показать точнее.