– Небось был бы помещиком, тоже гвоздил бы арапником не хуже пана Зайончковского. Сам, говоришь, беспортошный, а все в нос тычешь – "дурак, дескать, баран сельской, а я, мол, умный". Гонор свой показываешь…
Пшигодский приподнялся и сел на нарах. Несколько секунд угрюмо глядел на собеседника, затем улыбнулся.
– Чудило-человек! Я ж к тебе по-хорошему, а ты обижаешься…
– Это дурака-то да медведя по-хорошему считаешь?
– Брось, папаша! Ты за мои слова не цепляйся, ты в корень гляди!
Из-под нар высунулась бритая голова, и на Пшигодского взглянули лисьи глазки.
– Ну и упрямый же вы, пане Пшигодский! Хотите из этого быка скакового жеребца сделать! Хи-хи-хи! – И обладатель лисьих глазок выбрался из-под нар, где он спал.
– А какое твое собачье дело? – спокойно ответил ему крестьянин, поняв польскую речь.
Пшигодский тоже неприязненно покосился на вертлявого человека в почерневшем от грязи летнем костюме с измятым галстучком.
– У меня ко всему дело есть, на то я…
– Шулер и охмуряло! – закончил за него звонкий юношеский голос из угла камеры.
– Ты, щенок, потише там, а то… – И человечек сделал выразительный жест рукой.
Лежавший рядом с Пшигодским пожилой рабочий с бледным худощавым лицом вмешался в перепалку:
– Осторожнее с кулаками, пан Дзебек. Пшеничек верно сказал. Факт, что ты всех простачков в камере обобрал?
– Я? Обобрал? – И Дзебек сунул руку в карман. Камера давно проснулась, но лишь теперь пришла в движение. И в этом движении Дзебек почувствовал явную угрозу.
– Как ты думаешь, Патлай, чего он руку в карман сует каждый раз, когда ему хвост прищемляют? На испуг, что ли, берет или у него такая поганая привычка? – спросил соседа Пшигодский.
– Я знаю, у него там безопасная бритва, – подсказал юноша из угла, надевая сапоги.
Затем он быстро встал и, шагая через лежавших на полу, подошел к Дзебеку. Это был высокий белокурый парень с голубыми глазами, одетый в рабочее платье пекаря. Полиция арестовала его на работе за то, что он с ножом кинулся на хозяина, избивавшего десятилетнего ученика. Хозяин отделался легкой царапиной, по Пшеничека ждал суд.
– Покажи, что там у тебя! – крикнул он Дзебеку. Камера затихла. В это время по коридору пробежал кто-то из сторожей. Затем послышался топот тяжелых сапог.
Дверь камеры открыли. На пороге стоял офицер в не известной никому форме. Сзади него – несколько солдат. Перепуганный начальник тюрьмы перелистывал толстую книгу с аттестатами арестантов. Пшигодский быстро поднялся. В одном из солдат он узнал своего брата Адама, а в офицере – того пана, который предлагал ему вступить в польский легион.
– Здесь, господин капитан, крестьяне, арестованные за восстание, бормотал по-немецки начальник тюрьмы.
– Это по делу о захвате сена Зайончковского? – спросил Врона.
– Да, да… Потом семь рабочих сахарного завода…
– Знаю.
– Еще несколько человек по разным делам. Среди них два поляка. Из них Дзебек – по обвинению в шулерстве и шантаже и Пшигодский… Этот в особом ведении комендатуры.
– Знаю. – Врона уже нащупал глазами Пшигодского.
– Ну, остальные по мелким делам. Среди них один несовершеннолетний – Пшеничек.
Врона взял книгу, сделал отметку красным карандашом на полях против фамилий Пшигодского, сахарников и крестьян.
– Остальных выпустить. Нечего кормить дармоедов! Пойдемте дальше.
Пока открывали следующую камеру, начальник тюрьмы успел прочитать имена тех, кто освобождался.
Через двадцать минут в камере осталось шестнадцать. Патлай наскоро передал через Пшеничека несколько слов своей жене, Пшигодский же надеялся поговорить с братом.
– Пане капитане, смею просить вашей милости отпустить моего брата, Мечислава Пшигодского, что в девятой камере. Он против немцев агитацию вел, так его за это взяли…
Голос Адама дрожал. Он не отнимал руки от козырька конфедератки.
– Рядовой Пшигодский, я сам знаю, что делать. Отправляйся к воротам!
Адам замер на месте.
– Что я сказал? Кругом марш! Чего стоишь, пся крев?
Молчание. От удара кулаком по лицу он пошатнулся и едва не выронил ружье.
– Марш, а то застрелю, как собаку!
Адам тяжело сдвинулся с места. Медленно пошел по коридору, волоча по полу винтовку. Проходя мимо камеры № 9, он встретился с глазами брата. Тот все слышал.
Весть о перевороте и о том, что освобождают арестованных, мгновенно распространилась по городу. Вскоре на окраине у тюрьмы собралась толпа. Отряд легионеров не подпускал никого близко к воротам.
Раймонд, Андрий и Олеся тоже были здесь.
Освобожденных засыпали вопросами, окружив тесным кольцом, но никто ничего толком не знал. Когда из ворот выбежал молодой парень в пекарском платье, его сейчас же обступили.
– Ты что, тоже сидел?
– Да!
– Значит, всех освобождают? – спросил его Раймонд.
– Ну да, всех! Одних жуликов только… А которые честные, так тех еще на один замок.
– Выходит, ты – жулик? Раймонд, береги карманы! А то у него – один момент, и ваших нет!
Пшеничек яростно повернулся к Андрию.
– Это ты сказал, что я жулик? Сакраменска потвора!
– Сам назвался! – крикнул ему Андрий, готовясь к потасовке.
– Да чего вы сцепились, как петухи? Не дадут расспросить толком человека! – крикнула пожилая женщина, дергая Пшеничека за рукав.
– Так не всех, говоришь? А кого ж оставляют?
– Я ж сказал – которые за правду, те и будут сидеть! А ежели меня жуликом еще кто назовет, так я ему из морды пирожное сделаю… Я за правду сидел! А почему выпустили, черт его знает!
– Эй, ты! Что ты тут брешешь? Хочешь обратно за решетку? – угрожающе прикрикнул на Пшеничека хорошо одетый господин, известный всему городу владелец колбасного завода, и толкнул пекаря палкой в спину.
Андрий вырвал палку из его рук.
– Ты за что его ударил, колбаса вонючая? На, получи сдачи! – И Андрий ловко сбил с головы торговца котелок.
– Держите его! Поли-ици-я! – заорал тот, схватившись рукой за лысину.
По мостовой зацокали копыта.
– Это что за сборище? – С высоты коня Эдвард Могельницкий окинул презрительным взглядом столпившихся у тюрьмы. – Поручик Заремба, очистить площадь!
– Ра-зой-дись! – скомандовал Заремба.
Над головой его сверкнул палаш.
Толпа шарахнулась и побежала, опрокидывая все на своем пути.
Отряд легионеров у ворот тюрьмы взял ружья наперевес. Это могло служить и приветствием командиру, и острасткой для толпы.
Пробежав два квартала, Раймонд, Олеся и Пшеничек остановились. Разогнав толпу, легионеры ускакали.
– Где же Андрий? Вы его не видели? – волновалась Олеся. От бега щеки ее раскраснелись, она глубоко дышала.
Молодой пекарь посмотрел на девушку, затем на Раймонда и грустно улыбнулся.
Из переулка вынырнул Птаха. Он бежал легкими скачками, вертя в руках палку.
– А-а-а! Вот вы где! Фу… Я отстал маленько… – Смех сверкал в его глазах.
Подбежав к друзьям, он прислонился к забору и захохотал.
– Эх, если бы вы видели, как он улепетывал! Умру! Когда все кинулись, я колбасника еще раз наддал палкой. Он как стрибанет! Да так быстро, что я его насилу догнал. Дал ему на прощанье еще раз! Он от меня, как от черта, в подворотню…
Пшеничек тоже смеялся.
Раймонду и Олесе, глядя на них, трудно было сохранить серьезность.
– Я с тобой никуда больше не пойду. Только осрамишь… Вот не знала, что ты такой хулиган…
– Что же, я не виноват, что сегодня день такой скаженный, – беспечно ответил Андрий.
– На, приятель, палку. Тебя ею били, так и возьми себе на память… А скажи, наших заводских ты там не видел? Патлая, Широкого? – спросил Андрий пекаря, подавая ему палку.
– Ну, как же! Я вместе с ними сидел. Хороший человек Василий Степанович! Все заводские вместе… С ними еще Пшигодский один. Тоже хороший человек, – с трудом подбирал украинские слова Пшеничек.
– А знаешь что? – подумав, сказал Раймонд. – Пойдем к жене Василия Степановича, ты ей все расскажешь.
Да он и так просил передать ей кое-что.
– Ну, вот и пошли. Давай познакомимся.
– Господин капитан, один из освобожденных хочет сообщить вам что-то важное. – Начальник тюрьмы показал на Дзебека.
– Ну, что там? Быстро! – сказал Врона, войдя в канцелярию.
– Прошу позволения, ясновельможный пане, поздравить вас с победой! Я сам поляк, и я… – патетически начал Дзебек.
– Короче!
Дзебек глотнул конец фразы, угодливо осклабился и зачастил:
– Я, как поляк, обязан перед отчизной служить вам верой… В тюрьму я попал по недоразумению…
– Короче, пся крев! – гаркнул Врона.
– Считаю своим долгом сообщить, пане капитане, что в камере номер девять остались опасные люди… Особенно этот Патлай… Но и Пшигодский. Они все время ведут красную пропаганду… Особенно опасен Патлай. Это заклятый большевик, пане капитане! Вы изволили отпустить этого мальчишку Пшеничека. Это очень вредный мальчишка! Он все время с ними якшался. Патлай ему что-то шептал перед уходом. Если не поздно, прикажите задержать его. Если пану капитану угодно, я могу рассказать все подробно.
– Хорошо! Поговорим… Кстати, чем вы думаете заниматься?
– Чем вам угодно, пане капитане.
– Что ж, попробуем! Авось из вас неплохой агент выйдет. Но только у меня без фокусов! А то пуля в лоб – и на свалку.
– О, что вы, пане капитане! Я оправдаю доверие.
Вечером Раевский с сыном осторожно подошли к своему дому. На окне зажженная лампа.
– Значит, все спокойно. Мама дома.
Отец вошел в квартиру, сын остался сторожить у ворот. Целый день юноша кружил по городу, выполняя поручения отца.
Через минуту из дома вышла мать. На ходу шепнула на ухо:
– Иду к жене Патлая. У нас Олива. Отца дожидался. – И скрылась в темноте.
"Милая, родная мама! Как она изменилась! Какая-то другая стала – совсем молодая…"
– Все будет сделано, товарищ Раевский! У нас на складе в типографии стоит запасная "бостонка". Ручная. Сегодня ночью у нас срочный заказ от ихнего штаба. Приказы, мобилизационные анкеты и воинские книжки надо отпечатать. Я, кстати, и вам принесу всего этого понемножку. Может, пригодится. А это я сегодня ночью сам отпечатаю. Пятьсот штук, больше не успею. Только под утро воззвания надо вынести из склада. И набор тоже, а то разбирать его мне некогда будет. А потом я вам шапирограф по частям притащу. Это штука полезная. А то ведь навряд ли придется печатать в самой типографии. Ведь они, когда прочтут, так все вверх дном перевернут… Это дело надо обтяпать основательно, а то и без головы останешься, – говорил Олива спокойно, рассудительно.
Старый наборщик понравился Раевскому. Все лицо в мелких морщинах. Большие очки в медной оправе, а за ними – голубые, добрые глаза.
– Скажите, товарищ Олива, там, кроме вас, никого больше нет, кому можно было бы доверить?
– Кто его знает? Есть, конечно, порядочные, но в петлю не полезут. Комнатный народ. Остальные еще хуже – два пепеэсовца, сионист и трое – куда ветер дует. Разве только Эмма Штольберг? Ее отец венгерец, но девчонка здесь родилась. Зелена, а так как будто ничего.
– Хорошо, товарищ Олива, действуйте.
Наборщик встал.
– Да, чуть было не забыл! Скажите, вы нам печать сделать не можете?
– Я, конечно, не гравер, но, пожалуй, сделаю. Вам-то ведь не очень фасонистую. Хе-хе… – Морщины на его лице зашевелились, а в уголках глаз собрались веером. – Ну, всего хорошего. Присылайте ребят к пяти утра.
Раевский на минуту задержал в ладони черную от свинцовой пыли руку Оливы.
– Почему вы не в партии, товарищ Олива?
– Стар уж… Где мне! Пусть уж молодые. А я подсоблю. Меня если и повесят, так не жалко – свое прожил. Конечно, умирать никому не охота, но все же молодому это тяжелей. – Он посмотрел на Раевского поверх очков строго и, как показалось Сигизмунду, укоризненно.
Когда Олива вышел, Раймонд вошел в комнату.
– Вот что, сынок, мы поручаем тебе организацию коммунистического союза молодежи. Партии нужны сторожевые и разведчики, преданная молодежь. Ты сам видишь, мы в стане врага. От одного неосторожного шага, движения – может погибнуть вся организация. Молодежь иногда неосторожна по неопытности, вот почему прием в союз новых товарищей – весьма важное дело. Принимать можно только отважных, сознательных, готовых пожертвовать даже жизнью. Представь себе, что мы приняли труса и он почему-либо попадется в руки жандармов. Он ведь выдаст всех в надежде спасти тою шкуру. Его революционности хватит только до первого ареста. Есть такие любители опасных приключений. Наша борьба для них – не кровное дело. Они играют в революцию. Этим чаще всего страдают интеллигентики, начитавшиеся приключенческих книг. Когда дело от игры переходит к смерти, то они начинают трусить. Основное ядро будущей организации мы наметим вместе. Кого ты считаешь наиболее достойным?
Раймонд задумался.
– Я не знаю, отец. Это ведь так серьезно, – прошептал он наконец.
– Хорошо, я помогу тебе. Что ты думаешь об Олесе Ковалло? Она из хорошего рода. Их двое – отец и дочь. Кровная связь – кровное дело. Она, кажется мне, смелая девушка.
– Да, мне тоже так кажется.
– Ну вот! Один товарищ уже есть. Дальше, кого ты знаешь?
Раймонд долго молчал, затем сказал:
– Сарра Михельсон. Ее Шпильман с работы прогнал, а хозяин дома сегодня выкинул их на улицу. Так и сидят во дворе на сваленных вещах. Я ее только что видел, им некуда деться… Как бы им помочь, отец?
Раевский что-то обдумывал.
– Пусть переезжают к нам.
– Но где же они поместятся? Здесь и так повернуться негде, а их шестеро. Потом вещи…
– Ничего, нам отсюда все равно надо уйти. Ты же знаешь, что по городу уже рыщут. Нас не сегодня-завтра нащупают. Пусть переезжают с вещами, распоряжаются, как хотят. А нам придется расселиться в разных местах. Я поселюсь у Ковалло, мама – у тети Марцелины, а ты у кого-нибудь из товарищей… Ну, мы с тобой отвлеклись. Значит, Сарра. Хорошо. Кто еще у тебя на примете?
– Есть еще Андрий Птаха. У того отваги – хоть отбавляй. Только он озорной очень и может перестараться. По-моему, он сознательный, только очень горячий.
Раевский улыбнулся.
– А вы его будете придерживать пока. Осторожность придет вместе с сознанием, что он может погубить не только себя… Он что, твой приятель?
– Да… То есть не то чтобы совсем… Зато он очень хорош с Олесей… -
И Раймонд заметно смутился.
– Ага. Что же, это неплохо. Дружба – огромная вещь… Еще кого ты думаешь?
– Еще есть тот парень, что в тюрьме сидел вместе Патлаем. Чех Пшеничек. По натуре он – подходящий к Андрию.
– Добре. Завтра ты поговори с каждым в отдельности, не называя имен других. Расскажи о всех трудностях, чтобы ребята знали, на что они идут. И только после их доброго согласия можно считать их членами коммунистического союза. Первую группу утвердит ревком, а потом новых товарищей будете принимать самостоятельно… Сейчас ты пойдешь на водокачку. Там ночью предстоит серьезное дело. Ковалло скажет. У тебя есть оружие?
– Да, револьвер, который отобрал у полицейского Андрий.
– Ты знаешь, как с ним обращаться?
– Нет.
– Давай я покажу.
Когда Раймонд освоил нехитрую механику оружия, отец сказал:
– Возьми. Не забывай: стрелять нужно лишь в исключительных случаях, когда иного выхода нет. Но если уж начал стрелять, то обороняйся до последнего патрона. За один или десяток выстрелов – расплата у жандармов одна. Иди, мальчик, и будь осторожен…
Впервые отец назвал его "мальчиком". Раймонду хотелось обнять отца, прижаться к груди, сказать: "Отец, уважаю тебя и люблю!" Но, заметив его нетерпеливое движение, Раймонд поспешно вышел.
По дороге к водокачке забежал к Сарре, чтобы обрадовать ее. Поговорить же с девушкой, как поручил ему отец, он не мог. Все время мешали.
У него оставалось еще часа два свободного времени, и он направился к заводской окраине, где жил Птаха.
Андрий был дома. Он сидел на кровати и играл на мандолине попурри из украинских песен и плясок. Он только что закончил грустную мелодию "Та нема гiрш нiкому, як тiй сиротинi" и перешел к бесшабашной стремительности гопака. Играл он мастерски. И в такт неуловимо быстрым движениям руки лихо отплясывал его чуб.
Младший его братишка, девятилетний Василек, упершись головой в подушку и задрав вверх ноги, выделывал ими всевозможные кренделя. Когда он терял равновесие и падал на кровать, то тотчас же, словно жеребенок, взбрыкивал ногами и опять принимал вертикальное положение.
Заметив Раймонда, Андрий закончил игру таким фортиссимо, что две струны не выдержали и лопнули, что привело владельца мандолины в восхищение.
– А ведь здорово я эту штучку отшпарил! Аж струны тенькнули! – вскочил он с кровати и положил мандолину на стол.
Матери Андрия в комнатушке не было – она ушла к соседям.
– Мне с тобой, Андрий, поговорить надо по одному важному делу.
– А что случилось? – обеспокоился Птаха. – Валяй говори!
– Наедине надо.
Андрий повернулся к Васильку. Тот уже сидел на подушке, болтая босыми ногами и деловито ковыряя в носу.
– Василек, сбегай-ка на улицу!
– А чего я там не видал?
– Я тебе сказал – сбегай! Тут без тебя обойдемся.
– Не пойду. Там холодно, а сапогов нету.
– Одень мамины ботинки.
– Ну да! Чтобы она меня выпорола!
– Ты что, ремня захотел? Что ж я, по-твоему, от тебя на двор должен ходить?
– Зачем ходить? Я заткну уши, а вы говорите.
– Васька! – повысил голос Андрий.
Но Василек продолжал сидеть, не изъявляя желания подчиниться. Андрий стал расстегивать пояс. Василек зорко наблюдал за его движениями. Раймонд взял Птаху за руку.
– Пойдем, Андрюша, во двор. Там в самом деле холодно.
Они сели на ступеньках. Дверь из комнаты тихо скрипнула.
– Васька! Засеку! Я тебе подслушаю!
Дверь быстро закрылась.
– Ты что, его в самом деле бьешь?
– Да нет! Но стервец весь в меня. Я ему одно, он мне другое. А бить не могу – люблю шельму. Он это знает. Все сделает, только надо с ним по-хорошему. Не любит, жаба, чтобы им командовали…
Долго сидели они вдвоем, разговаривая шепотом. Андрий проводил Раймонда до калитки. Там они постояли молча, не разжимая рук.
– Ты понимаешь, Андрий, об этом никто не должен знать.
– Раймонд, я ж сказал! Могила! Я сам не раз думал: да неужели же не найдется такой народ, чтобы правду на свете установил? А тут оно, выходит, что есть.
– А может, ты раздумаешь? Так завтра скажешь.
– Я?! Да чтоб мне лопнуть на этом самом месте, если я на попятную! Эх, Раймонд, не понимаешь ты моего характеру! Так, думаешь, горлодер… А ведь и у меня тоже сердце по жизни настоящей скучает…
Черная морозная ночь. Студеный ветер рыскал по железнодорожным путям.