На вокзале, на двери жандармского отделения сменили дощечку. Название осталось то же, но уже на польском языке.
Никто из находившихся в жандармской не знал, что маневровый паровоз на запасном пути как бы нечаянно натолкнулся на одинокий вагон, затем погнал его впереди себя, так же незаметно остановился и пошел обратно. А вагон уже катился сам туда, где его ждали десятка два человек. Под утро тот же паровоз увел его из далекого тупика, что у водокачки, на старое место.
Еще до зари Раймонд вынес из склада типографии завернутую в мешок пачку воззваний. Всю ночь он не спал. Но впереди предстояла еще самая опасная работа.
Наутро семья Михельсона переселилась в комнату Раевских. Хозяевам дома Ядвига сказала, что она с сыном уезжает из города.
На водокачке прибавился новый жилец…
Врона трижды прочел свежеотпечатанную листовку. "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Заголовок на русском, украинском, польском и немецком языках.
Призыв к вооруженному восстанию! "Вся власть Советам!.. Долой капиталистов, помещиков… Земля крестьянам…" Ах, пся крев! А ведь отпечатано в типографии – у нас под носом… Что скажет Могельницкий? А главное, черт возьми, подпись: "Революцо-о-онный комитет". Есть уже, значит, такой…
– Эй, кто там!
В дверях появился часовой.
– Дать сюда Дзебека, пся его мать!
Дзебек вбежал в кабинет начальника жандармерии, гремя палашом, который волочился по земле, как это водилось у австрийских гусар.
– Честь имею… – Дзебек запнулся, увидев, как внезапно передернулось лицо Вроны.
Капитан поднялся из-за стола, держа в руках воззвание. Дзебек не знал, смеется Врона или губы его конвульсивно дергаются.
– Что это такое?
– Честь имею доложить, пане начальник, мои агенты только что донесли об этом. Еще утром вместе с афишами кинематографа какие-то люди наклеили эти листки… Извольте видеть, пане начальник, на одной стороне ваш приказ, а на другой – воззвание. Они так и расклеили: где было удобно – воззвание, а где – приказ… Потом, смею доложить, какой-то мальчишка лет десяти пробежал по центральным улицам с нашей газетой, раскидывал эти листки и кричал: "Читайте приказ штаба!" Когда постовые прочли и хватились, то его и след простыл… Также смею доложить, на заводе и на железной дороге эти листки распространялись неизвестными личностями… Я уже арестовал всю типографию. Но, кроме наших материалов, там ничего не найдено. Притом там есть два члена ППС, те головой ручаются, что никто у них не мог печатать. Не иначе как у тех собственная машина!
– А где они достали приказы?
– Смею доложить, не иначе как в Управе. Они там просто свалены пачками в коридоре. Всякий, кто хотел, мог взять.
Врона сделал два шага по направлению к вахмистру. Дзебек попятился на столько же.
– Слушайте, вы! Шулер! Я дал вам мундир и чин, но я вас повешу, предварительно приказав всыпать сто плетей, если вы мне не раскопаете всего этого! Вот вам тысяча марок. Соберите весь ваш сброд и не являйтесь без тех, кто это напечатал… А сделаете – чин подпоручика и тысяча марок! Клянусь богом, я делаю преступление против чести! Такая хамская морда не достойна офицерских погон. Но вы их получите, если не предпочтете висеть… Не подумайте сбежать с деньгами – я вас найду и под землей. Марш!
Дзебек схватил деньги и повернулся так быстро, что палаш не поспел за ним, отчего вахмистр едва не упал, споткнувшись. Подхватив палаш, он выскочил в коридор.
– Так вот за что твоего мужа на фронт послали, – прошептала Людвига.
– Ясновельможная пани! Прошу вас! Ноги ваши целовать буду… Пан граф все для вас сделает… Спасите его! – рыдала Франциска, обнимая колени Людвиги.
– Хорошо, я все сделаю, только перестань плакать, – растерянно говорила Людвига.
– Ради святой Марии, поспешите, ясновельможная пани! Сегодня ночью их расстреляют. Сам капитан сказал, – бормотала Франциска, с трудом поднимаясь с пола.
– Я сейчас пойду к графу. Успокойся, Франциска, – сказала Людвига.
Избегая умоляющего взгляда измученной женщины, она быстро вышла из комнаты.
– Кто там? Ах, это ты, Людвись! Прости меня, но я очень занят. – Эдвард положил на стол трубку полевого телефона.
Его кабинет был превращен в штаб. На столе – два телефона. На стене карта края, утыканная красными и черными флажками. Палаш и револьвер лежали на диване.
– Эдди, на одну минуту… Я прошу тебя сделать для меня одну вещь…
– Говори, Людвись. Ты же знаешь, что я для тебя все сделаю.
Зазвонил телефон. Эдвард взял трубку.
– Да, я. Что? В Павлодзи восстание? Что такое? На вокзале стрельба? Сейчас же узнайте, в чем дело. Конечно… Поставьте всех на ноги… Сейчас приеду… Что? Немецкий эшелон?.. Пришлите взвод для охраны усадьбы. Да. Сейчас еду!
Эдвард в бешенстве швырнул трубку на стол.
– Что случилось, Эдди?
Могельницкий торопливо застегивал пояс, на котором висели палаш и револьвер. Лицо его было мрачно.
– Небольшие неприятности. Мы все это устраним… Вскоре здесь будет Владислав со взводом кавалерии. Не волнуйся, радость моя, все уладится. Но на всякий случай будьте готовы к отъезду… Я позвоню из штаба. Ну, прощай!
– Эдди, а моя просьба?
– Прости, ты о ней скажешь вечером…
– Но тогда будет поздно. Я прошу тебя, Эдди, умоляю… Сделай это для меня – освободи сына Юзефа! Мне страшно даже сказать, но его собираются расстрелять сегодня ночью.
Она преграждала ему путь.
– Ах, вот ты о чем? Ну, этого сделать нельзя! Это опасный человек. И вообще, моя дорогая, не вмешивайся в эти дела. Я спешу, Людвись.
– Умоляю тебя, Эдди! Сделай это ради меня… Слышишь? Умоляю!
Она обняла его за плечи и нежно прильнула к нему.
Но он разжал ее объятия и решительно отодвинул в сторону.
– Я не могу остаться здесь ни одной минуты. Меня ждут. На вокзале неспокойно… Прощай.
Она схватила его за рукав мундира.
– Эдди, ради нашей любви, прошу тебя! Если ты не сделаешь, значит, не любишь…
Он резко повернулся к ней, холодный, совсем чужой.
– Я прошу тебя, я, наконец, требую… да, требую не вмешиваться в дела штаба! Ты просишь невозможного. Что тебе до них? Эти люди готовы уничтожить нас, а ты их еще защищаешь… Твоя гуманность неуместна. Их надо истреблять, как бешеных собак! Пожалуйста, без истерики! Вместо того, чтобы мне помочь, ты только мешаешь…
Закрылась дверь. Быстро прозвучали по коридору твердые шаги и звон шпор. Через минуту трое всадников неслись вскачь к городу.
Глава шестая
Дзебек твердо решил заработать золотые погоны подпоручика и тысячу марок, а в случае неудачи – скрыться подальше. И так уже давно пора было переменить место. Но сейчас, когда шла игра и лишь раздавались карты, шулер поборол в нем труса. Сначала "ударить по банку". Жди, пока опять настанет такое сумасшедшее время, когда так же легко стать генералом, как и быть повешенным. Только бы не сорваться! Большая игра бывает раз. И он действовал.
Захватив с собой двух капралов и сержанта жандармерии Кобыльского, еще недавно служившего швейцаром в "заведении" пани Пушкальской, Дзебек устремился в рабочий поселок.
У дома, где жил Пшеничек, пролетка остановилась.
– Стоп! – Дзебек соскочил на мостовую. – Кобыльский, за мной! Авось мы накроем эту стерву Пшеничека… – И, придерживая палаш, он вбежал во двор.
– Вот он, вот он! Стой! Стрелять буду! – с дикой радостью заорал Дзебек, когда перед самым его носом шарахнулась назад в коридор высокая фигура пекаря.
Леон влетел в комнату, как бомба, и тотчас запер дверь на ключ.
– Езус-Мария! Что такое? – вскрикнула мать.
Но в дверь уже ломились.
– Кобыльский, вышибай, а то уйдет!
Сержант разбежался и всей тяжестью тела грохнулся в дверь. Он ввалился вместе с вышибленной дверью в комнату, не удержал равновесия и упал на пол.
В то же мгновение Пшеничек ринулся к окну, высадил головой раму и выпрыгнул в сад.
Звон разбитого стекла, ворвавшиеся люди и бегство сына ошеломили стариков Пшеничек. Они онемели от ужаса.
– Держи его! – бесился Дзебек, которому выбитая дверь и поднимающийся Кобыльский мешали подбежать к окну.
– Опять ушел… Эх ты, тумба! Чего смотрел? Под носом был, сволочь!
Кобыльский, потирая ушибленное колено, мрачно огрызнулся:
– Он, пане Дзебек, у вас тоже под носом был…
Дзебек накинулся на старика:
– Ну ты, старая кляча! Собирайся! Мы там тебя подогреем, ты нам скажешь, где он скрывается.
– Пане военный, за что же меня? – мешая чешскую речь с польской, залепетал старик.
– Ты еще спрашиваешь, за что, каналья? Я тебе что говорил вчера, – как только придет, сейчас же заявить мне!
– Так где ж это видано, пане, чтобы на родного сына…
– Ну так вот, мы тебя подучим. Ты за все это ответишь… Марш!
– Куда вы его ведете? – в ужасе закричала старуха.
– Цыц ты у меня, ведьма! Все вы одного поля ягода… Цыц, а то тут тебе и конец…
Старик шел между двумя жандармами без шапки, беспомощно опустив голову.
Кругом стояли молчаливые соседи, недоумевая, за что арестовали честного колесника, всегда тихого, прожившего в этом доме без единого скандала почти двадцать лет.
Через полчаса четверо жандармов ворвались в домик, перепугав детей и жену Патлая. Их приезд сразу бросился в глаза. Здесь жили сахарники. Патлая знали все. Около дома через несколько минут собралась кучка рабочих.
– Что тебе передал мальчишка из тюрьмы? Говори! – как коршун, налетел Дзебек на жену Патлая.
– Я ничего не знаю… – шептала маленькая, худенькая, испуганная женщина. Дети мал мала меньше жались в угол за ее спиной.
– Ну, ты… – Дзебек похабно выругался, – ты у меня заговоришь!
Он торопился. Чутье ищейки подсказывало ему, что именно здесь можно найти след, так или иначе ведущий к тем, кто напечатал воззвание.
– Ну, так вот… Вчера у тебя был этот Пшеничек. Он уже сидит у нас и все рассказал… Конечно, после того, как мы ему всыпали плетей… Так что отпираться бесполезно. Нам только надо сверить. Если же ты будешь отмалчиваться или крутить, то я с тебя шкуру спущу. Говори!..
Женщина попятилась в угол, ей было жутко.
– Я… ничего не знаю…
Дзебек торопился.
– Кобыльский, дай ей для начала!
Четырехугольный Кобыльский, с бычьей шеей и низким лбом дегенерата, поднял руку, в которой держал плетеную нагайку.
И мать и дети вскрикнули сразу – мать от боли, дети от испуга.
– Замолчи, сука… Говори, что тебе передали! Говори! Кобыльский, дай ей еще!
Дикий крик женщины словно ножом резнул стоявших на улице.
– Что они с ней делают?
– Ой, хлопцы, что же вы стоите? Зайдите в дом.
– Может, там над женщиной знущаются, а вы рты пораззявляли…
– Мало того, что человека в тюрьме гноят, так еще бабу мордуют…
– Эй, мужики, пошли!
– Стой! Куда! – крикнул на рабочих капрал, стоявший у двери.
– А что вы с ними делаете?
– Чего они кричат?
– Пусти в хату!
– Почему без понятых?
Услыхав эти гневные выкрики, Дзебек подскочил к двери.
– Это что такое? Разойтись сейчас же!
Никто не уходил. Наоборот, со всех сторон на шум сбегались обитатели пригорода.
– Тетю Марусю нагайкой бьют! Я сам видел в окно… – кричал Василек, забравшийся на забор.
– За что бабу бьете? – глухо спросил у Дзебека пожилой рабочий.
Толпа напирала. Дзебек чувствовал, как страх холодной гадюкой ползет по его спине. Он знал: толпа сомнет его, если заметит этот страх. Он выхватил из кобуры револьвер.
– Разойдись, а то стреляю!
Передний ряд вогнулся, но отодвинуться далеко не мог, так как сзади напирали. Только бородатый рабочий, стоявший перед Дзебеком, не сдвинулся с места.
– Ты этой штучкой не махай! Всех не перестреляешь… Убирайтесь-ка отсюда по-хорошему…
Выстрел ударил всех по сердцу.
Рабочий схватился за грудь, качнулся и повалился на бок. Толпа вокруг него сразу поредела. Жандармы вытащили из дома жену Патлая и швырнули ее в извозчичью пролетку. Держа револьверы наготове, жандармы встали на подножки.
Дзебек и Кобыльский вскочили во вторую пролетку и помчались.
А около убитого собиралось все больше и больше людей.
Слух о том, что польские жандармы убили слесаря Глушко, разнесся по переулкам пригорода. Он проник во все уголки и добрался до самых крайних землянок. Большинство людей устремилось к дому Патлая, чтобы собственными глазами убедиться в этом. Остальные горячо обсуждали случившееся у своих домиков.
– За что убили? – спрашивало сразу несколько голосов того, кто приносил эту весть.
– За Патлаеву бабу вступился. Так его той Кобыльский – знаете, что вышибалой у Пушкальской служил? – застрелил с револьвера.
– Не Кобыльский, а той, что рулетку на базаре крутил. А теперь он у их за вахмистра.
– А где ж закон? Людей убивают ни за что ни про что.
– Закон один – кто палку взял, тот и капрал. Дожились до новых хозяев!
– Да, теперь так: день прожил, не повесили – скажи спасибо. Ну и житуха!
И только кое-где разговоры носили более решительный характер.
– Это о чем вы, хлопцы?
– Да так, языки чешем… Эти гады что хотят, то и делают. А мы все больше на языки нажимаем. Потрепался – и до хаты! А ночью тебе придут кишки выпустят…
– Что ж ты, такой храбрый, здесь стоишь? Пойди к панкам да поговори с ними.
– Чего ты зубы скалишь? Тут людей стреляют, а тебе шуточки!
– Говорил я: не носите, хлопцы, немцам ружей. Теперь вот немцы тикают, а с панками нечем справляться. Так и оседлают.
– Кабы дружный народ, а то каждый за свою шкуру трусится.
– От то-то же! Покажет дулю в кармане и давай тикать, чтоб не поймали…
– Нас тут одних фронтовиков, почитай, человек триста найдется… Не верю я, что все винтовки сдали!
Но тут в разговор решительно вмешивается жена:
– Гнат, иди домой! Иди домой, говорю!
На заводе Баранкевича заканчивала работу вторая смена. У главных заводских ворот скопилась густая толпа пришедших на смену. Часть рабочих прошла через контрольную будку в заводские цеха, остальные, узнав об убийстве, задержались у ворот.
– Чего стоите? Проходите, говорю вам! – кричал старый заводской сторож.
– Успеем… Еще гудка не было.
Андрий кидал в топку последнюю порцию угля.
Стрелка часов подходила к трем. Кочегары сменялись на десять минут раньше других.
– Слыхал, Андрюша, Глушко застрелили ляхи, – сказал, подходя к нему, его приятель, кочегар Дмитрусь.
В котельную входила новая смена, и Андрий уловил отрывистые фразы:
– А у ворот кутерьма начинается!
– Видал, охранники побежали туда?
За окном послышался выстрел. Кочегары переглянулись.
– Что там?
Несколько секунд все молча прислушивались, невольно ожидая следующих выстрелов. Андрий полезло лесенке на кожух котла. Наверху – три узких окна. Одно из них было открыто. Из него были видны заводские ворота. Там творилось что-то неладное. Вся площадь перед воротами запружена народом. Какой-то человек, взобравшись на ограду, что-то кричал в толпу. К воротам один за другим подбегали легионеры, охранявшие завод.
Из соседнего машинного отделения в котельную вбежал младший механик пан Струмил.
– Почему вы не даете гудка на смену? – кричал он изо всех сил.
– Где Птаха? Давайте же гудок!
Видя, что его никто не слушает, механик сам схватил кольцо, прикрепленное к канату, открывающему клапан гудка, и потянул его вниз.
Мощный рев ошеломил Андрия. Он забыл обо всем. Он видел только начинающуюся у ворот свалку, и вдруг – этот рев.
Из всех дверей на заводской двор повалил народ.
Среди рабочих – половина женщин.
Андрий быстро спустился на пол.
Струмил отпустил кольцо. Рев смолк. Только теперь механик увидел Птаху.
– Где ты шлялся?
– Я в окно смотрел…
– А-а-а, в окно! Тогда получи расчет! Тебя нанимали для работы… Принимайтесь за дело! – крикнул Струмил кочегарам и выбежал в машинное отделение.
Андрий несколько секунд стоял неподвижно. Его захватила одна мысль.
Он колебался, отстранял ее. Но она уже завладела его волей. Сердце его замерло, как перед прыжком с высоты. И уже в следующее мгновение он ринулся к двери, запер ее, положил ключ в карман. Затем вернулся к котлам, схватился за кольцо и повис на нем. Рев возобновился.
– Ты что, с ума сошел, Андрий! – кинулись кочегары к Птахе. – Хочешь, чтобы нас всех поувольняли?
Но Андрий не слушал их. Он продолжал тянуть кольцо вниз.
– Брось, Андрюшка! Повыгонят же всех, – взмолился Дмитрусь.
Андрий схватил свободной рукой тяжелый лом, которым разбивали уголь, и закричал в лицо Дмитрусю:
– Скажи хлопцам, чтобы тикали отсюда! Через запасную… Пущай говорют, что я ломом их дубасить стал…
Но его не было слышно. Тогда Андрий отпустил кольцо. Рев мгновенно стих. Ухватив обеими руками лом, сверкая глазами, весь черный от угольной пыли, он кричал товарищам:
– Выбегай через запасную! Ребята, по-дружески прошу – выбегай сейчас же! Я гудеть буду, чтобы народ поднять… Пущай меня одного мордуют… Выскакивай, хлопцы, а то вдарю ломом! Живей! – Он замахнулся.
Кочегары гурьбой бросились к запасному выходу.
Андрий набросил железные крюки на дверь, засунул свой лом между дверными ручками и опять схватился за кольцо. Вновь, потрясая воздух, заревел гудок, прерывистый, страшный вестник несчастья. Он заставил всех в городе выбежать на улицы. Он вздыбил редкие волосы Баранкевича. Он заставил побледнеть Врону и бросил в дрожь Дзебека. В тюрьме напряженно прислушивались к этому реву. Из немецкого эшелона выскакивали солдаты и оглядывались вокруг. А гудок продолжал реветь…