Дутов ехал на сером, в яблоках, чистокровном аргамаке, в окружении знаменных ассистентов и, вольно откинувшись назад, со звероватой зоркостью оглядывал толпы горожан. Когда он пружинисто привставал на стременах, богачи ревели в ответ на приветственные знаки своего спасителя, барыньки плакали от восторга.
Вера дошла до самой Биржевки - центральной гостиницы. Дальше ее не пустил рыжебородый вахмистр из атаманского, дивизиона. Она свернула на Николаевскую, запруженную конницей, думая о том, сколько же продержится в Оренбурге этот "казачий Бонапарт", как называл Дутова Коля Ломтев.
Выждав три или четыре дня, Вера отправилась устраиваться на работу. Ее взял к себе полковник Ивановский, начальник интендантской службы, взял без всяких проволочек, лишь подробно расспросив о муже.
Более удобной работы она и не пожелала бы: с утра до вечера отстукивала на машинке сводки по тылу, ведомости артснабжения, справки о запасах продовольствия и обмундирования, текущую переписку с интендантами полков. Здесь, конечно, не было боевых приказов о предстоящих операциях, но любой грамотный человек, знающий четыре действия арифметики, мог без труда прикинуть численность белых сил, наличие оружия - от сабель и карабинов до станковых пулеметов и полевых орудий. Очень устраивало Веру и то, что находилась она в кругу немолодых, отвоевавших свое офицеров, списанных из линейных частей в тихое тыловое учреждение.
Все было хорошо, да тут вскоре началось формирование целых корпусов, штаба Отдельной Юго-Западной армии. Тогда Карташеву и заметили как опытную машинистку, перевели в штаб, хотя полковник Ивановский с жаром отстаивал дельную сотрудницу.
В штабе Вера старалась быть в тени, ничем не, обращая на себя внимание. И все-таки слух о ней дошел до самого командующего. Дутов стал ее вызывать к себе, чтобы продиктовать какой-нибудь приказ или очередную телеграмму в Омск. Погрузневший к сорока годам, но подтянутый, бравый, он ходил по навощенному паркету вдоль стола и диктовал зычно, отрывисто, будто командовал на плацу. Иногда спохватывался - а успевает ли за ним машинистка? - и, убедившись, что фраза уже напечатана, продолжал без запинки дальше. У него была феноменальная память, несмотря на контузии, полученные на германском фронте. Вера побаивалась его памяти.
Это ее новое положение в штабе казалось вдвойне сложным. Правда, все считали машинистку преданным человеком, если сам командующий доверяет ей секретные документы, но она-то знала, что контрразведка следит даже за офицерами. Куда спокойнее в ведомстве Ивановского, да ничего не поделаешь, приходится играть более опасную роль. Только бы выдержали нервы.
Был случай, когда она чуть не выдала себя с головой. В тот день Дутов вернулся из Орска и сразу же пригласил ее к себе. С минуту он молча вышагивал по длинной комнате. Его цепкие, с заметной кривизной, икристые ноги были туго обтянуты голенищами лакированных сапог, на которых позванивали малиновым звоном тонкие серебряные шпоры. Полное лицо расплывалось в самодовольной ухмылке, и выбритые до синевы мясистые щеки не казались уже такими дряблыми.
Наконец он начал диктовать телеграмму сибирскому правительству, выдержанную в высоком, велеречивом слоге. Он расписывал во всех деталях, как взял наконец Орск, окружив со всех сторон конницей и отрезав от последней, Актюбинской, группы большевиков. Как ранним сентябрьским утром он, генерал Дутов, поднялся на Кумакские высоты и долго, в недоумении, смотрел на уездный город. ("Точно Наполеон на горе Поклонной", - отметила Вера). Как "большевистский бастион" отбивался изо всех сил, не глядя на то, что земля вокруг была в сплошных воронках, а небо покрылось кучевыми облаками от шрапнели. И как он повел в решительную атаку 15-й ударный казачий полк, при виде которого дрогнули цепи защитников Орска и бросились под огонь, на прорыв кольца...
Он сделал паузу, картинно держа руку на эфесе клинка, и стал чеканить каждое слово:
- В панике отступая по открытому полю, красные батальоны гибли в контратаках, пытаясь прикрыть отход главных сил по Актюбинскому тракту. Мы истребляли их беспощадно. Рубили в одиночку, рубили группами. Орского фронта больше не существует!..
Вдруг он на полуслове круто повернулся к машинистке:
- Что с вами, Вера Тимофеевна?
Она не могла простить себе нечаянного бабьего всхлипа.
- Я подумала о муже, расстрелянном в Актюбинске, - поспешно объяснила она.
Дутов с сочувствием глянул на нее.
- Вчера мы отомстили и за вашего мужа. - И опять вскинул свои зоркие глаза, отливающие сабельным блеском. - Так мы будем мстить за любого верного России казака.
- Благодарю вас, Александр Ильич...
Закончив работу, она взяла копировальную бумагу и, поклонившись, быстро вышла. В приемной лицом к лицу столкнулась с начальником контрразведки, моложавым полковником в солдатской гимнастерке и полевых погонах. Он словно дежурил у входа в генеральский кабинет. Любезно посторонившись, заметил с понимающей улыбкой:
- Долгонько вы сегодня, мадам Карташева.
Она слегка пожала плечами и прошла мимо.
Эта встреча совсем уж была некстати. Обычно командующий принимал начальника контрразведки ровно в двенадцать часов дня: генерал был пунктуальным. А сегодня он нарушил установленный порядок, заставив ждать битый час даже самого близкого своего помощника, который с вежливым укором окинул ее, Веру, оценивающим взглядом. Ей сделалось не по себе.
С того дня Вера многое изменила в своем поведении. Она окончательно вошла в роль офицерской вдовы, смертельно ненавидящей красных. Нет, она не демонстрировала ненависть, - это тоже было бы лишним, - только, где следует, могла бросить несколько гневных слов с тем внутренним достоинством, что вызывало сочувствие окружающих.
Дома, накормив Поленьку, она валилась с ног и, странно, тут же засыпала. Но с недавнего времени начала уделять больше внимания девочке, которая целыми днями сидела одна в закрытом флигеле. Отпускать ее на улицу не решалась. И не случайно. Как-то после ужина, приласкавшись к матери, Поля спросила тоном заговорщицы:
- Мамочка, ты же красная, да?
- С ума сошла! - испугалась Вера. - С чего ты взяла? Я работаю в штабе генерала Дутова, значит, я белая.
- А я думала...
- Не смей и думать об этом, слышишь?
- Не буду, не буду, не сердись, мамочка...
Весь вечер она тревожилась: откуда в детской головенке появилась эта мысль? Когда зимой в станицу наведывался отец, то приезжал глубокой ночью и не велел будить дочурку, подавляя жгучее желание взять ее на руки, прижать к себе, расцеловать. Нет, отца она не знает красным. На единственной военной фотографии, присланной с фронта в шестнадцатом году, Семен снят в полной офицерской форме, с Георгиевским крестом на френче. Поля часто берет карточку отца, подолгу рассматривает, забившись в угол. Нет-нет, что-то совсем другое запало в душу девочке. Но что?
И Вера припомнила: накануне вступления дутовцев в город к ней заходил проститься Ломтев в фуражке с кумачовой лентой. Этот случай, наверное, и заронил тайную догадку в чуткую душу Поленьки.
Она пошла к дочери и, пытливо заглянув в ее виноватые глазенки, сказал твердо:
- Твой отец убит красными. Он был офицером. Ты п о н я л а меня?
- Да, мамочка, да-да...
По мере приближения глухого предзимовья настроение в дутовском стане падало день ото дня. В хмуром, ненастном небе тянулись к югу бесконечные вереницы казары, а по раскисшим черноземным летникам тянулись к фронту наспех обученные сотни молодых казаков. Дутовский "Вестник" признавался, что на дальних подступах к городу закипели новые бои, что "праздник чувства" окончен.
Все осталось позади: пьяный шум вокруг присвоения Дутову за одно лето двух генеральских званий; назначение его походным атаманом двенадцати казачьих войск России; пышные приемы беглых консулов стран Антанты; громкие поездки Дутова во все концы - то в Самару на заседание учредилки, то в Омск для установления личного контакта с правительством Сибири, то в Уфу на "государственное совещание". Остались позади и легкие победы над бунтовавшими крестьянами, и церемониальный марш особой сотни оренбургских бородачей на омском параде, где Колчак набивал себе цену перед французским генералом Жанненом, и все призрачные надежды на скорый разгром большевиков соединенными силами Европы.
Стояли долгие ночи с крепкими заморозками. Дутов переселился из Биржевой гостиницы в Атаманский переулок. Туда и вызывали теперь Веру Карташеву. Чуть ли не всякий раз она заставала его у аппарата Морзе: он сам читал ленту, никому не доверяя. Потом начинал диктовать воззвания: то к русским гражданам, то к немцам и мадьярам (из которых явствовало, что "русская революция подходит к концу"), то к местным рабочим, то к солдатам, возвращающимся из плена... Каких только не было тут воззваний, заменивших лаконичные приказы!
А недавно он продиктовал свои белые стихи "Набат":
"Грозно, и властно гудит вечевой колокол казачества. С далекого Дона несется звон его... Бейте и вы, родные станичники, в колокола! Зажигайте вехи сигнальные!.. Встало все казачество, встало твердо, и нет ему конца. От Черного моря до берегов океана грозно двигаются полки. Стальные пики, как леса, колышутся... А набат все гудит. Слава тебе, тихий Дон, слава буйному Тереку, слава красивой Кубани, слава вольному Уралу, слава старому Иртышу, слава студеному Байкалу, слава Амуру и Уссури!... А набат все гудит и гудит..."
Вера с женской щедростью расхвалила атамана, назвав его настоящим поэтом. И он подарил ей эти стихи с автографом. (Как они пригодились!)
Через неделю ее внезапно вызвали в контрразведку. Она шла туда окольным путем, чтобы собраться с мыслями. Неужели что-нибудь случилось с доктором Янушкевичем, которому она передавала нужные сведения для красных? Она готовилась к худшему, придумывая вариант за вариантом, один другого невероятнее.
Моложавый галантный полковник в солдатской гимнастерке и полевых погонах встретил ее радушно, усадил в кожаное кресло и повел разговор о всяких пустяках, вроде того, почему она, такая обаятельная женщина, редко бывает на вечерах дамского кружка Слесаревой. И как бы между прочим спросил по-свойски, а не был ли хорунжий Карташев знаком с подъесаулом Кашириным. "Они вместе воевали на германском фронте, однажды вместе ходили в разведку под Владимиром-Волынским", - сдержанно ответила Вера. "Да вы, оказывается, осведомлены о таких заслугах мужа!" - заулыбался он. - "Муж писал мне каждую неделю". - "Хороший муж, - заметил контрразведчик. - Жаль, жаль, что Карташев не с нами. Не повезло ему. Но мы обязательно установим, как погиб хорунжий, чтобы о нем долго помнили. Вы тоже достойны уважения, натерпелись страха в ревтрибунале, нам известно точно". - "Спасибо, господин полковник, за доброе слово", - сказала она, вспыхнув от радости, что разговор подходил к концу. И верно, он больше ничего не спрашивал ее о муже, опять вернувшись к мелочам штабного быта. Расстались они чуть ли не приятелями.
Веру не на шутку встревожило все это. Она поняла, что полковник не имеет новых сведений о Семене, но, как видно, начинает копаться в прошлом. Значит, где-то она, Вера, допустила какую-то ошибку. Или расположение командующего к ней настораживает начальника контрразведки? Быть может, он и вызвал с той целью, чтобы посеять тревогу в ее душе и проследить, как станет она вести себя дальше? Все может быть. Ко всему надо быть готовой.
А время шло. Год восемнадцатый, развивая скорость, мчался под уклон. Белые отступали все ближе к Оренбургу - на западе и на востоке. Тоскливыми зимними ночами, когда стихала перестрелка на Бузулукском и Актюбинском фронтах, когда уставшие от запоя офицеры забавлялись стрельбой по фонарям, в городской типографии печатались самые разноречивые сообщения: то появлялась откуда-то депеша, что "десантные войска союзников заняли Петроград", то вслед мелькали первые заметки о возможной эвакуации Оренбурга. Туманные галлюцинации чередовались с живой реальностью. Но реальность брала верх: в канун Нового года, отмечая годовщину боев под Оренбургом, Дутов уже сам заговорил о том, что это был "тяжелый год, год борьбы, смены настроений". Его теперь сопровождал в поездках по городу не жиденький эскорт из личной охраны, а весь атаманский дивизион.
В сочельник Вера оказалась среди всего дутовского окружения на елке в Неплюевском кадетском корпусе. Ей не понравилось, как сухо поздоровался начальник контрразведки и отошел в сторону. Не хватало угодить ему в руки именно сейчас, когда белые доживают последние дни в городе. Сильно подвыпив, офицеры стали наперебой шумно предлагать бессвязные тосты за командующего, который сидел рядом с контрразведчиком и о чем-то с ним вяло переговаривался. Дутов был мрачным. Выждав момент, Вера поднялась из-за стола и на память прочла его стихотворение "Набат". Все закричали "ура". Он подозвал ее к себе, поцеловал руку. И у нее отлегло от сердца.
Но самое трудное для разведчика - выйти из игры. Тут Вере помогло быстрое продвижение красных: с запада, растянувшись по всему Общему Сырту, денно и нощно наступала Первая армия Гая, с востока наступала Туркестанская армия.
Комендант штаба с вечера предупредил всех сотрудников, в том числе и машинистку, что назавтра назначена эвакуация. Она сложила свои вещички и заранее, ночью, перебралась к доктору Янушкевичу (благо он жил в двух кварталах от ее флигеля). Утром началась паника, дутовский штаб выехал не в двенадцать ноль-ноль, как намечалось, а на восходе солнца, когда морозная белая мгла еще окутывала улицы. И на следующий день в Оренбург вступили одновременно, встречными потоками, Железная дивизия Первой армии и кавалерийская дивизия Туркестанской армии.
Вера вышла за ворота докторского дома. В синей стуже неба вился одинокий аэроплан. Николаевская улица была запружена войсками. Стоял лютый холод, а на красноармейцах редко увидишь валенки, все больше самодельные "кошмовые чулки". Сотни обмороженных, тысячи раненых. Но и они старались держать равнение на виду у горожан, которые, встречая победителей, образовали длинные шпалеры вдоль мостовых. Женщины дарили красноармейцам шелком шитые кисеты, перевязывали цветными лентами заиндевелые гривы лошадей. Измученный город ликовал.
Так Вера до сих пор и не знает, искали ее дутовцы перед своим поспешным бегством или вовсе позабыли о ней в суматохе сборов. Как бы там ни было, судьба улыбнулась Вере в те студеные дни и ночи, когда она натерпелась страху, - не столько за себя, сколько за дочь. Поленька - вот все, что у нее осталось в жизни.
Вера явилась в Чека ровно в девять часов утра.
- Что с тобой? На тебе лица нет... - сказала Катя Енина. - Уж не заболела ли ты, голубушка?
- Не спала всю ночь.
- Понимаю, понимаю. Но ты не волнуйся. Я не стану долго задерживать тебя. С Казанцевым почти все ясно.
- О-о, это волк!
- Все они из волчьей стаи, - спокойно рассудила Катя. Она сама испытала жестокость дутовцев: в прошлом году ее, полуживую, вытащили из больницы, увезли в тюрьму, где ежевечерне объявляли, что на рассвете она будет расстреляна.
- Я, кажется, напрасно заставила тебя сызнова переживать, - говорила Катя, приглядываясь к Вере. - Можно было обойтись без очной ставки Казанцева с тобой.
- Нет, почему? Вы должны знать не п о ч т и все, а буквально все.
- Ты уж, пожалуйста, возьми себя в руки.
"Что значит молодость, - думала Вера, в свою очередь пытливо оглядывая Енину, крепенькую, подстриженную "под мальчика". - Разве скажешь, что за плечами у нее смертный приговор?"
Конвойные привели Казанцева. Он ненавидяще посмотрел на Веру.
- Садитесь, поручик, - сказала Енина. - Узнаете эту гражданку?
Он утвердительно наклонил голову.
- А вы, товарищ Карташева, встречали раньше этого поручика?
- Да.
- Что вы знаете о нем?
Вера стала рассказывать обстоятельно, не торопясь. Одно время Казанцев служил в атаманском дивизионе, потом его перевели в разведотдел штаба Юго-Западной армии. В стан белоказаков перешел в декабре семнадцатого года. Но при отступлении дутовцев в январе восемнадцатого года почему-то остался в Оренбурге, был задержан для выяснения личности и отпущен с условием выезда из города в двадцать четыре часа. Казалось, мог бы воспользоваться гуманным актом Оренбургского ревкома и занять хотя бы нейтральную позицию. Он же снова вернулся к Дутову...
- Под угрозой расстрела отца, - перебил ее Казанцев.
- Допустим, - заметила Енина.
- Да, такое можно было бы допустить, - согласилась Вера. - Но строевой офицер своим садизмом не уступал контрразведчикам...
- Факты, где факты? - снова перебил Казанцев.
- Фактов много. В июне восемнадцатого года Дутов с небольшим отрядом выступил из Тургая, направляясь в Оренбург, который был фактически окружен казаками восставших понизовых станиц. В пути совершались налеты на совдепы. Например, в ночном набеге на Кувандык истреблялись все жители, попадавшие под руку. Там Казанцев зарубил двух железнодорожников вместе с женами.
- Кто докажет? - испытующе покосился он на Карташеву.
- Об этом говорил сам атаман корреспондентам газет на второй день после вступления в Оренбург. Вообще Казанцев охотнее "воевал" с людьми безоружными. Двадцать восьмого сентября прошлого года в Орске были захвачены в плен десять красноармейцев. Их вывели на городскую площадь, где они и были зарублены. Поручик Казанцев, находившийся тогда в свите Дутова, первым обнажил клинок. Что, разве не так?.. Вы сами хвастались в штабе армии.
- Приказ есть приказ. - Он низко опустил голову, уже избегая ее горячечного взгляда.
- Офицер, по крайней мере, мог не участвовать в дикой рубке, там было достаточно рубак. Но казни, расстрелы - ваша патологическая страсть. Помню, как вы однажды прорвались к Дутову, - я в тот день печатала в его кабинете, - и упросили командующего послать вас на Орский фронт, нет, не для участия в бою, а для личного допроса большевички, схваченной близ Хабарного. Значит, на вашей совести все издевательства и над Марией Корецкой. Вы считались редким "специалистом по женской части": не всякий с таким хладнокровием пытал женщин, как поручик Казанцев. Помню еще случай, когда на торжественном обеде, который Дутов устроил в честь американского консула, вы цинично хвастались при всех, что палите по ночам в "красных баб".
- Мало ли что взбредет в голову пьяному.
- Я сама читала рапорт начальника тюрьмы на имя командующего армией. Из него явствовало, что такого-то числа, на рассвете, поручик Казанцев явился в тюрьму и взял под расписку трех женщин, следствие по делу которых не было закончено. Тюремщик просил атамана "списать" арестованных. Дутов наложил резолюцию: "В архив". Вы дошли до того, что брали с собой своих шпионок Труханову и Бойкову и учили их стрелять по живым мишеням: или за винным складом, или за пороховыми погребами, или в собачьих ямах... Молчите, поручик? Вы, помню, кичились тем, что "любите природу". Но какая расправа была учинена над семьей губернского комиссара юстиции, которому вы обязаны жизнью, - это Бурзянцев освободил вас из-под ареста в восемнадцатом году. Сначала ваши подручные из атаманского дивизиона убили самого Бурзянцева, потом схватили его беременную жену и, когда она разрешилась, вы закололи штыком ее ребенка, а вслед за тем пристрелили мать...
Вера с трудом осилила нахлынувшее волнение.