- Николай, проводите Веру Тимофеевну, Казанцевы еще не перевелись.
Ломтев охотно козырнул.
На улице она тут же начала выговаривать ему:
- Ведешь ты себя очень легкомысленно. Ну зачем было так неуместно шутить, будто я сегодня чуть не расплакалась? Оставь эти шуточки по моему адресу. Найди другую мишень.
- Другой-то как раз не надо.
- Неисправимый ухажер.
- Знаю твою теорию: война и любовь несовместимы. Но... - Ломтев осекся, подумав о ее отношении к Великанову.
Она же поняла его заминку по-своему: опять было начал объясняться, да вовремя спохватился. Вера никак не могла предположить, что ее трепетная женская тайна может быть разгадана - и кем? - неискушенным станичным парнем.
- Иди, я теперь доберусь одна, - сказала она на Беловке.
- Угостила бы чайком, что ли.
- Извини, дома у меня сонное царство. Но Василиса всегда тебе рада, заходи в следующий раз.
- В таком случае, низкий поклон Паниной! - Николай с досадой махнул рукой и пошел своей дорогой.
Вера постояла несколько минут на набережной. Ночь выдалась лунная, безмятежная, точно и не было никакой войны. Даже на Меновом дворе ни единого выстрела. Все умаялись: и красноармейцы, и казаки. Только в штабах, наверное, пылают керосиновые "молнии" - обе стороны готовятся к завтрашнему дню. И Михаил Дмитриевич не спит двое суток, а сегодня ему и вовсе не до сна. Что он пережил, когда его арестовали? Конечно, он и под угрозой смерти ни о чем не пожалел бы: избранному пути верен до конца, что бы ни случилось в жизни. Но до чего это тяжко - быть несправедливо обвиненным чуть ли не в измене... На душе у Веры опять стало знобко оттого, что можно, оказывается, умереть так дико, так бессмысленно от своих же товарищей по оружию. К счастью, живут на свете Акуловы и Коростелевы, верные хранители революционной правды.
8
Буйное половодье начинало спадать.
И хотя северные притоки Урала еще несли оттуда, из верховых станиц, мутные, с желтым суглинком, горные воды, хотя пойменный лесок, обрызганный нежной глянцевитой зеленью, еще не выбрался на обсохшие поляны, хотя окрестные озера и бесчисленные рукава еще не всюду отшнуровались от главного русла, но Урал под Оренбургом уже входил в свои исконные берега, которые помнят до сих пор Емельяна Пугачева.
Возвращаясь сегодня из штаба, Вера думала о том, что, к сожалению, далеко не все правнуки героев пугачевской вольницы сражаются на стороне народа.
Все еще мечется оренбургский казак между двух огней. В январе восемнадцатого года он, казалось, разочаровался в Дутове, который был разбит на высотах Общего Сырта красногвардейцами Петра Кобозева и матросами мичмана Сергея Павлова. Губернский город праздновал победу, несмотря на суточный буран, что вывершил на перекрестках улиц саженные сугробы... Однако в июне чаши весов опять заколебались. Уж на что закаленная партизанская армия Василия Блюхера и Николая Каширина, и та начала отход на север. Она то свободно разливалась по долинам-раструбам Южного Урала, то, зажатая в горные ловушки, яро сметала атакующие лавы белой конницы... И снова, одна за другой, потянулись к Дутову провинившиеся станицы. И налились казацкой силой полноводные реки... Лишь только глубокой осенью мятущийся казак понял, что в который раз дал маху. Две красные армии - Туркестанская и Первая - с двух сторон перешли в наступление на Оренбург. Повторение - мать учения: и уже не отдельные казаки, а целые сотни поднимали на пиках кумачовые вымпелы. Даже теперь, когда скрытая надежда на Колчака собрала еще тысячи рубак под началом Дутова, когда Оренбургская коммуна держится на одном-единственном телеграфном волоске, что связывает ее с внешним миром, казаки заречной Краснохолмской станицы сами пробились сквозь белые разъезды в осажденный город по уцелевшему настилу железнодорожного моста. Это знамение времени. Говорят, кое-где формируются красные казачьи полки. Но сейчас нужны дивизии, именно сейчас... Как долог путь среднего казака в революцию - через собственные поражения и муки. Не так-то просто в какие-нибудь считанные месяцы воскресить в оренбургском казачестве дух мятежного Яика, который нещадно выветривался в течение полутора веков. И может, больше всех колеблются второй год нижние округа, удаленные от заводских поселений.
Отец не раз советовал ей, Вере: "Тебе, дочка, лучше перебраться в город, раз ты получила образование. Тут, среди этих вояк, ты одичаешь". А ведь он тоже был коренной станичник, только у него, больного человека, не хватало сил вести свое хозяйство. Если бы отец дожил до Октябрьского переворота! Вот за ним дошли бы земляки - он считался духовным атаманом всех, кто тянулся к справедливости...
- Ты о чем это задумалась, моя сердечная?..
Она приостановилась: ее ходко догоняла Василиса.
- Идешь, а тебя покачивает майский ветерок. Признавайся, о ком - о чем?
- О судьбе казачества.
Василиса громко рассмеялась:
- Нет, ты, ей-богу, неисправимая! Надо же - думать о казачестве! А что о нем думать-то? Вандея, она и есть Вандея.
- Откуда ты знаешь о Вандее? - спросила Вера, давно заметившая ее пристрастие к диковинным словам.
- Спасибо Гостинским, обучилась у них малость.
- Что же, господа Гостинские читали прислуге историю французской революции?
- Хорошо, что не запрещали читать по ночам на кухне. Бывало, вытираю пыль в библиотеке, увижу красивую книгу и спрячу на недельку в свой баул.
- Не думали они, не гадали, что ты станешь большевичкой.
- О-о, я была тогда тише воды, ниже травы! Что, не похоже?
Теперь и Вера, засмеялась, глядя на эту рослую девушку с рыжей челкой. Она всегда завидовала ее святой непосредственности.
- Ах, тетя Вася, тетя Вася, ты и мертвого заставишь улыбнуться.
- Нет, мертвые не улыбаются. Сегодня хоронили порубанных из двести семнадцатого полка...
И остаток пути до флигеля они прошли молча. Вера снова вернулась к своим раздумьям о войне, о,недавней беде, постигшей Великанова. Только дома она оживилась, когда навстречу им кинулась Поленька. Как ни привыкла Вера к бурным встречам с ласковой дочерью, целые дни проводившей в четырех стенах (в осажденном городе дети не играли на улицах), порыв Поленьки тронул ее. Совсем большая, дотягивается до плеча матери. Наверное, вымахает в отца.
- Ладно, пойду за водой, станем готовить ужин - сказала Василиса.
- Я принесла воды, - немедленно отозвалась Поля.
- Тебе рано таскать тяжести.
- А я полведерка.
- Какая ты у нас молодчина, Полина Семеновна, настоящая помощница, - похвалила Васена, разжигая примус.
Вера подошла к зеркалу, с удовольствием распустила косы, тщательно уложенные на затылке.
- И не надоело тебе носить эту корону? - заметила Василиса.
- Начинаю уставать. В самом деле, может, отрезать?
- Ни в коем случае! Это я из зависти, как все рыжие. Были бы у меня такие шелковые, тонюсенькие волосы, ни за что бы не остриглась. Даю слово. Ты у нас королева. А что за королева без короны?
- Хватит тебе.
- В прошлый раз ты расхваливала Марию Михайловну Макарову. Видела я ее в губисполкоме. Хороша, и короткая стрижка идет. Но ты с косами лучше.
Рассеянно слушая Васенину болтовню, Вера тем не менее придирчиво оглядела себя в зеркале. Глаза те же - глубокие, затененные ресницами, тугие крылья черных бровей не надломились от пережитого. Но откуда эта морщинка на переносице? Раньше не было. Не было и горечи в складке губ. А-а, все пройдет. Отпечатки времени на женском лице переменчивы, пока не стукнут первые заморозки на исходе бабьего лета.
- Что, залюбовалась собой, королева? - Василиса озорно заглянула в трельяж из-за ее плеча.
- Веселая ты нынче. Определенно, встретила где-нибудь Николая Ломтева.
- Не мучь муху.
- А дядя Коля был у нас! - объявила Поленька из своего угла, где рассматривала картинки в журнале "Нива".
- Когда был? - встрепенулась, порозовела Василиса.
- Недавно. Я оставляла его, не остался.
- Никуда не денется, придет, - сказала Вера и заговорщицки улыбнулась Васене.
Та уже собирала на стол их небогатый ужин.
"А чем она не пара Николаю? - с умилением приглядывалась к ней Вера. - Экая беда, если широколицая и немножечко курносая, зато на редкость симпатичная. Красота проходит, только обаяние остается на всю жизнь. Как мужчины этого не понимают? Женская внешность часто подводит их. Может подвести и Николая, Василиса - клад для такого неуравновешенного парня. Это с виду она будто смешливая не в меру. Никто не знает, какой внутренней работой занята Васена в свои двадцать с лишним лет. Такая определенно обгонит самых образованных сверстниц. Неужели Николай не видит, каким живым умом светятся ее васильковые глаза? Да и статная она, разве лишь покрупнее Ломтева. Ох, мужчины, вам непременно надо быть на голову выше жены, хотя со временем вы охотно уступаете жене во всем".
- Ты что, Вера, опять о судьбе казачества?
- Нет, сейчас о тебе.
- Вот еще!
- Хорошо бы выдать тебя за серьезного человека.
- А кто венчать будет?
- Позовем Ивана Алексеевича.
- Товарищ Акулов, пожалуй, согласится... Только уже повенчалась я, в партию меня приняли...
- И ты молчишь весь вечер?!
- Сама не могу опомниться.
Вера подошла, прижала ее к себе, и так, обнявшись, они постояли молча, без слов понимая друг друга.
- Тетя Вася, поздравляю...
Они торопливо оглянулись, позабыв, что за ними наблюдает Поленька. Высоко подняв свою любимицу на вытянутых руках, Василиса расцеловала девочку и бережно опустила на пол. У Веры почему-то навернулись слезы. Она поспешно смахнула их, села за стол.
- А теперь рассказывай, как тебя принимали в партию.
- Боялась я ужасно - вдруг не подойду.
- Это ты, рабыня господ Гостинских, могла не подойти?
- Гостинские-то чуть и не подвели меня. Один, строгий очень, молодой партиец из приезжих заявил, что господская прислуга не относится к рабочему классу. Тут у них начался спор. Я сидела ни жива ни мертва. "Не примут", - думаю. Секретарь ячейки не выдержал, встал. Шум стих. Он сказал, что знает семью нашу лет десять, что отец мой всю жизнь работал грузчиком на мельнице Юрова, а мать была прачкой. "Стало быть, происхождение дочери вполне пролетарское. Да и сама она как-будто не купчиха", - добавил с этакой мужицкой хитрецой. Ну, я и воскресла из мертвых. "Какие еще будут вопросы к товарищу Паниной?" - спросил больше для порядка. И приезжий забросал меня вопросами. "Скажите, что вы знаете о левых эсерах?" Я ответила. "А что вы слыхали о Парижской коммуне?" Это подавно был легкий вопрос. О моих любимых коммунарах я с таким пылом заговорила, что вся ячейка заслушалась. Очень хотелось доказать моему допросчику, что я не лыком шитая, кое-что соображаю, хотя и господская прислуга..
Но строгий партиец не унимался: "Тогда еще пусть скажет, что она знает о Гарибальди?" Тут все переглянулись и уставились на меня с сочувствием. А я уже прямо-таки земли под собой не чую. "Что я знаю о Джузеппе Гарибальди?" - нарочно переспросила я и увидела, как весь так и сник этот товарищ, поняв, что мне известно даже имя итальянского героя. Ну, а потом стали голосовать. Против никого не было...
Вера с трудом удерживала улыбку. И когда Василиса закончила свой рассказ, она опять крепко-крепко, что есть силы, обняла ее.
- Спасибо, тетя Вася, за урок. Не зря гордилась я тобой.
- Какой еще урок? Говорю, до сих пор не могу опомниться.
- Хороший ты урок преподала этому всезнайке. Не люблю тех, кто свысока поглядывает на вступающих в партию.
- Он молод еще, мой допросчик.
- А какой заносчивый.
- Но ведь, и снисхождение ни к чему.
- Нужно полное равенство. Вот Иван Алексеевич. Старый большевик, председатель губкома. Ты замечала, как он относится к Михаилу Дмитриевичу?.. То-то! Для Акулова вся ценность в человеке - преданность революции.
- Таких мало, Верочка.
- А братья Коростелевы?.. В общем, я рада за тебя. Правда, ты уже давно числишься в городе большевичкой.
- Ай-яй-яй, куда хватила!
- Настоящий революционер выйдет из того человека, которого люди считают коммунистом задолго до вступления в партию.
- Ты-то как вступала, Вера?
- Мне не задавали общих вопросов.
- Твое дело другое, ты работала в тылу у белых...
Они проговорили допоздна. Поля, не дождавшись их, уснула в своем углу. Вера чувствовала себя утомленной, но поддерживала разговор с Васеной, - та, кажется, и не собиралась спать. "Она сегодня как-то вся похорошела, васильки так и расцвели в глазах", - думала Вера, кутаясь в легкое тканевое одеяло.
В доме установилась знакомая с детства, упругая тишина, со звонким стрекотанием сверчка, живо напомнившая Вере далекие ночевки на сенокосе под такой же прерывчатый звон полевых кузнечиков. Ей очень хотелось спать, когда она сидела за столом, но вот легла - и сон пропал, как ни заставляй себя ни о чем не думать. Поленька давно спит, намаялась от бесконечных ожиданий матери. И Васена, кажется, забылась.
В комнате было жарко. Вера то и дело переворачивала подушку, но ничего не помогало. А тут еще луна заглянула в окно со стороны Урала. Нет, она совершенно не могла заснуть. В душе росло, усиливалось странное беспокойство, похожее на горячечный накат при вспышке температуры. Да не заболела ли она? Что за выдумки! Просто ее мучает необъяснимая материнская тревога, которая похуже любой болезни.
Она на цыпочках подошла к дивану, где, раскинувшись, лежала Василиса. Едва наклонилась, чтобы убедиться, спит ли на самом деле, как та очнулась.
Вера присела на краешек дивана:
- Ты уж не оставляй, пожалуйста, мою Поленьку, если что...
- Не выдумывай, спи!
- Нет-нет, ты скажи мне, что обещаешь.
И тогда Василиса, поддавшись ее настроению, охватила Веру сильными руками и, целуя, поклялась, что, пока живет на свете, не оставит девочку в беде.
9
Наступили самые черные дни оренбургской страды девятнадцатого года.
Десятого мая в шесть часов утра второй казачий корпус генерала Акулинина обрушился на позиции 210-го рабочего полка. А в двенадцать часов дня первый казачий корпус генерала Жукова нанес удар по 217-му рабочему полку.
Чего больше всего опасался Великанов, то и случилось: дутовская армия повела наступление с востока и юга одновременно. Никаких резервов не было. Никакой маневр наличными силами был теперь невозможен. Да и слишком коротки майские ночи: не хватало времени, чтобы подвезти боеприпасы, накормить людей, эвакуировать раненых. Пушки бронепоездов не успевали остывать, как занималась утренняя заря, и паровозы-"овечки", наскоро пополнившись дровами и водой, снова выводили бронепоезда со станции - один за Урал, к разъезду Меновой двор, полуокруженному казаками, другой за Сакмару, к разъезду Гребени. Красная пехота встречала их с надеждой: яростный кинжальный артогонь выручал ее в критические минуты, когда сотенные лавы, казалось, вот-вот сомнут какой-нибудь батальон.
Конные артдивизионы Дутова днем и ночью обстреливали город, снаряды гулко рвались то у вокзала, то на центральных улицах, рядом со штабом обороны. Похоже, белые наводчики взяли-таки штаб в нулевую вилку: один из снарядов угодил в простенок рабочего кабинета Великанова.
Натиск обоих корпусов с каждым днем становился ожесточеннее.
Михаил Дмитриевич вызвал к аппарату командующего Первой армией, доложил обстановку.
- Надо продержаться еще три дня, - ответил Гая Гай. - Скоро подоспеет к вам двести семьдесят седьмой Орский полк, участок которого примет двадцатая дивизия.
Великанов поблагодарил, зная, что командарм обязательно выполнит обещание. Но пока там, на Салмыше, произойдет смена частей, пока этот славный Орский полк появится в городе, мало ли что может случиться.
Тринадцатого мая положение резко ухудшилось. Казаки штурмом взяли опорные пункты красных: на юге - Меновой двор, на востоке - станицу Нежинскую, на севере - хутор Белов. "Три кита", на которых держался город. 217-й, 210-й, 216-й полки спешно окапывались вдоль городской черты.
Полевые орудия стояли теперь на бывшей Атаманской площади, откуда можно было поддерживать огнем любой полк. Фейерверкер Логвиненко разворачивал свою батарею то на восток, то на север, то на юг - каждый раз в ту сторону, где конница наседала на окопы последнего оборонительного пояса.
Никто не мог знать, что адмирал Колчак приказал Дутову "окружить и уничтожить большевистское войско, сбившееся в районе Оренбурга", но и в губкоме партии, и в штабе обороны отдавали себе отчет, какая смертельная опасность нависла над городом.
Сегодня, после очередного военного совета, Акулов сказал Великанову:
- Всех мужчин, кто способен носить оружие, - на передовые позиции. Кроме того, в ваше распоряжение, Михаил Дмитриевич, поступают сводный отряд милиции и латышские стрелки.
- А как же моя дружина? - спросила Вера.
Акулов и Великанов переглянулись.
- Не хотелось бы женщин посылать под огонь, - глухо заметил Иван Алексеевич.
- Мы все равно под огнем, штаб обстреливается.
- Пойдет и твоя дружина, Вера Тимофеевна, - согласился наконец председатель губкома.
- Пусть, мужчинам будет стыдно, - горько усмехнулся Великанов.
Вера поняла, что Михаил Дмитриевич имел в виду командира 217-го полка, допустившего грубую ошибку: отходя ночью с левого берега Урала, тот приказал сжечь за собой деревянный настил железнодорожного моста, чтобы казаки не могли ворваться в город на плечах отступавших. "Сами сожгли, сами восстанавливайте, - строго сказал начальник обороны по телефону. - Казаков можно было отбросить пулеметами, а как вы завтра наступать думаете?" Этот случай расстроил Великанова, который возлагал на 217-й большие надежды, хотя именно там был недавно арестован. (С легкой руки какого-то злослова полк прозвали его "подшефным".)
Около, штаба грохнули сразу два снаряда. Иван Алексеевич поднял голову: нет, никто не вздрогнул, в том числе и Вера. Он улыбнулся ей одними глазами, всегда задумчивыми и грустными, но сегодня, точно наперекор всему, дерзко повеселевшими.
- Итак, мы условились, - твердо заговорил Акулов, повернувшись к карте. - Вы, Михаил Дмитриевич, возглавите контрудар в Зауральной роще, я завтра побываю в крестьянском двести шестнадцатом. Александр Алексеевич будет неотлучно находиться в двести десятом, в районе вот этого "божьего знака".
Коростелев посмотрел на карту, где синим карандашом был отмечен одинокий крест в память о чьей-то трагической судьбе, возможно, какого-нибудь путника, замерзшего в метель рядом с городом.
"Дошла очередь и до наших окопов, которые мы отрывали на пасху", - с тревогой подумала Вера.
Акулов измерил на глаз расстояние от восточной окраины города до придорожного креста в степи.
- Нелегкий выпал тебе "крест", Александр. Столь близко к форштадту твой тезка Дутов еще не вырывался...
- Выдюжим, Иван Алексеевич.
- Но учти, открытая. степь - родная стихия конницы. Сильный рывок - и они в городе.
- Ладно, не стращай, Иван Алексеевич, вынесем и этот "крест" на оренбургскую "голгофу"!..
Наигранно пошучивая друг над другом, чтобы только ободрить Великанова, они отправились на заседание губкома.
Оставшись наедине с Верой, Михаил Дмитриевич осторожно упрекнул ее.
- Напрасно вы настояли на своем.