- Неужели мне сидеть за "ремингтоном", когда в городе грохочут пушки?
- Разделите дружину на две группы: одна пойдет с двести семнадцатым полком, другая - вместе с двести восемнадцатым, - говорил он, привычно акая по-рязански.
- А где вы будете?
- В двести восемнадцатом.
- Возьмите мою группу с собой, Михаил Дмитриевич.
- Завтра в четыре ноль-ноль переправимся на лодках.
- Спасибо.
- Это я должен говорить вам спасибо, Вера Тимофеевна. Предупредите своих дружинниц, чтобы захватили как можно больше перевязочных материалов.
- У нас есть все - и оружие, и бинты.
- Славно.
- До завтра, Михаил Дмитриевич.
И они поклонились друг другу, как обычно, торопливо.
Великанов хотел было сказать ей, что он, фронтовик, не раз восхищался завидной выдержкой сестер милосердия - там, в гиблых Мазурских болотах, однако самоотрешенность женщин русской революции ни с чем не сравнима. Он многое мог бы сказать Вере, вступившей недавно в поединок с Казанцевым, да уж лучше после как-нибудь.
И Вера сейчас едва не сказала ему, чтобы он берег себя, не выказывал без крайней нужды свою храбрость. Она тоже могла бы сказать многое Михаилу Дмитриевичу, но не решилась, - к чему эти женские увещевания, когда человек на фронте подвластен только воинскому долгу. Так вот и уносят с собой невысказанное люди, готовясь к последнему, решительному бою.
Вся дружина Карташевой была в полном сборе. Из пятидесяти двух женщин осталось ровно сорок, двенадцать наиболее подготовленных в медицинском деле были направлены в госпиталь, где число раненых увеличивалось день ото дня.
Вера разделила оставшихся, как приказал Михаил Дмитриевич, и объявила:
- В первой группе будет старшей товарищ Панина, вторую группу я поведу сама.
Ее стали спрашивать наперебой: "А когда выступаем? Куда? Что брать с собой?"
Она терпеливо объяснила: кто идет с Паниной, выступают сегодня к мосту, в расположение 217-го полка; а кто идет с ней, переправятся через Урал завтра на рассвете. Надо взять больше патронов, санитарные сумки, наличные бинты. За Уралом придется еще оказывать помощь раненым.
Васена сказала полушепотом:
- Я пойду с тобой, Верочка.
Она ответила громко, чтобы слышали все:
- Приказ есть приказ, товарищи. Но вы добровольны, и если кто почему-либо не готов защищать город, может оставаться в городе. Есть такие?
Таких не оказалось.
Вера распустила свою группу до условленного времени, пошла проводить панинскую. Тут были почти одни девушки, многим из них гражданская война помешала выйти замуж. ("Да и не каждая выйдет после войны", - думала Вера, оглядывая шеренгу за шеренгой.) Вид у них был торжественный: девчата шли под огонь с той показной решимостью, что с головой выдает необстрелянных людей. Дружинницы были одеты в телогрейки, полученные накануне, и это придавало им некое солдатское единообразие, не говоря уж о карабинах и накрепко прихваченных к талии подсумках. Но обувь самая разная, у кого что нашлось, - ботинки, мужские сапоги, выходные гусарики.
Василиса крупно шагала впереди, высокая, выше всех в своем отряде, и по-командирски подтянутая. Кроме новенького карабина, отливающего светлой желтизной, сбоку у нее мирно покоились гранаты на затянутом поясном ремне. (И откуда она их достала?)
Показался берег. Вечернее солнце, большое, багровое, нависало над зубчатым пойменным лесом - там, где, должно быть, горная Сакмара со всего разгона кидается встречь Уралу, и они, крепко обнявшись на виду у города, спешат поскорее уйти в степь.
- Вы куда это, бабоньки? - остановил их часовой в самом начале окраинной улочки.
- К мосту, - хмуро ответила Панина, недовольная бесцеремонным обращением.
- Жить, что ли, надоело? Так молодые, как я погляжу.
- Оставьте шуточки, - сказала Вера. - Где товарищ Башилов?
- С этого бы надо и начинать. Идемте, провожу.
Замыкал набережную улочку каменный двухэтажный дом искусной фигурной кладки, с цветной керамической облицовкой по фасаду. Около железных ворот толпились вооруженные люди, на крыльце стоял комиссар 217-го полка Башилов-младший. Вера узнала его сразу, худенького, тщедушного на вид, никак не похожего на своего старшего брата Ефима.
- Какое такое войско прибыло к нам? - спросил Марк Башилов Панину, но, увидев Карташеву, легко сбежал с крылечка. - А-а, Вера Тимофеевна, рад приветствовать!
Он быстро осмотрел жиденькую колонну, приветливая улыбка на его лице погасла.
- Видите, товарищи, до чего мы с вами довоевались, а?.. - обратился он к своим бойцам.
Вера поняла, что у них был серьезный разговор, - определенно о ночном отходе из-за Урала, - и Башилов под настроение упрекнул бойцов женской помощью.
- Вон они, казачишки, весь день таращат глаза на город. - Он мотнул головой в сторону Ситцевой деревни за рекой. - А тут буржуа все крыши промызгали в ожидании дутовцев. Сколько еще они будут обмениваться взглядами?..
Красноармейцы молчали, никто не проронил ни слова, даже тот словоохотливый часовой, что остановил отряд.
- Что ж, Вера Тимофеевна, люди нужны позарез, особенно сестры милосердия, - сказал Марк Башилов после некоторой паузы.
- Мои девушки умеют стрелять неплохо. Вы не держите их в тылу.
- Какой тыл? Тыла больше нет. Сами видите: полк в черте города...
И как бы в подтверждение его слов, низко над окраиной сухо лопнула шрапнель. Бойцы в одно мгновение попадали на землю, да и Башилов, повинуясь солдатской реакции на близкий разрыв, неловко вобрал голову в плечи. А дружинницы как остановились, так и стояли, не успев понять, в чем дело. Когда все тут же вскочили на ноги, стараясь не глядеть в их сторону, Башилов заговорил, посмеиваясь:
- Эдак нельзя, товарищи женщины, вести себя. На войне важно не только вовремя подняться, важно и вовремя упасть. Земля-матушка всегда спасает. Видите, в какую краску вогнали моих орлов! Они не из робкого десятка, не раскланиваются перед шальными пулями, но знают, что красоваться под шрапнелью тоже Ни к чему. - И добавил совсем уже весело: - Новички могут поставить в смешное положение каких угодно храбрецов!
- Привыкнут, Марк Андрианович, - заметила Вера.
Башилов взял ее за локоть, они отошли в сторонку.
- Как Михаил Дмитриевич?
- Расстроен, что сожгли мостовой настил.
- Поторопились мы, Вера Тимофеевна. Как стемнеет, заново выложим настил. Благо доски нашлись на заводе "Орлес". Михаил Дмитриевич не собирается в наш полк?
- Он завтра будет в двести восемнадцатом.
- Везет моему Ефиму, вечно на глазах у начальства.
- Это хорошо или плохо?
- Да как вам сказать, Вера Тимофеевна? Хорошо потому, что, где начальство, там и подкрепления, а плохо оттого, что у нашего брата подчиненного руки не свободны при начальстве.
Вера не удержалась:
- Единственное подкрепление, которое получит завтра Ефим Андрианович, - моя группа такой же численности.
Марк смущенно кашлянул в ладонь, привычным жестом убрал со лба волнистые выгоревшие волосы.
- Передавайте привет Ефиму. И не поминайте лихом двести семнадцатый!..
Они простились. Но едва Вера успела завернуть за угол, как ее догнала Василиса. Не говоря ни слова, начала жарко целовать.
- Ну, полно, полно, тетя Вася, иди к своим...
Наконец Василиса потерянно опустила руки, в глазах нестерпимо засияли крупные слезы.
- Как тебе не стыдно? Что ты нюнишь? - сердито сказала Вера.
- Почему ты не взяла меня к себе? Почему?
- Одумайся! Надо же кому-то быть старшей в этой группе. А кроме тебя, некому.
- Верочка, ты обещаешь?
- Да-да, обещаю, обещаю не лезть под огонь, - поспешно договорила она и тоже поцеловала Васену.
За углом Вера остановилась на минутку, чтобы унять волнение. Потом чужой, сбивчивой походкой пошла к центру города. Она шла, никого не видя, не догадываясь, что ее провожают карающие взгляды тех самых буржуа, которые "все крыши промызгали в ожидании дутовцев", как образно сказал сегодня Марк Башилов.
Солнце закатилось. Где-то звонили ко всенощной. Было странно, что в городе, измученном осадой, оглушенном артиллерией, еще молятся богу. Под этот мерный вечерний звон в памяти возникали вещие слова раздумчивой песни, которую так любил ее Семен: "Уж многих нет теперь в живых, тогда веселых, молодых..." Вера подумала о муже с такой пронзительной тоской, что невольно набавила шаг, чтобы поскорее увидеть Поленьку и забыться на часок. Дома она приготовила сытный ужин из, тех запасов, которые с зимы берегла для случая. На завтра она сварила мясной борщ, пожарила картошку с салом.
- Что за праздник, мамочка? - допытывалась Поля.
- Никакой не праздник. Я завтра уйду очень рано, а вернусь, может быть, ночью. Тут разогреешь сама.
- Хорошо, мамочка. Понимаю, мамочка... - с готовностью отвечала Поля, давно привыкшая к тому, что мать пропадает целыми днями.
После ужина Вера хотела посидеть немного с Поленькой, позабавить чем-нибудь, приласкать, как бывало раньше. Но пока мыла посуду на кухне, девочка уснула на диване. Вера осторожно раздела дочь, укрыла стеганым одеялом и присела рядом. Она все больше узнавала в ней себя: такой же прямой, открытый лоб, такие же брови, темные, длиннющие, и этот своенравный склад пухлых губ, и маленькая бархатная родинка на шее точно такая же.
Наглядевшись на нее, Вера накинула кожанку, вышла посмотреть, что в городе. С набережной были видны пожары, которые никто не тушил: наспех вооруженные команды пожарников выступили на фронт, даже на главной каланче бесцельно дежурили одни старики. Весь день город дымился черно и чадно, теперь же, когда сгустились сумерки, дрожащие гранатовые зарева, казалось, вот-вот соединятся, охватят все небо над Оренбургом. Из-за форштадта доносилась редкая орудийная стрельба. За мостом бил хлесткими очередями пулемет, словно там в десяток рук выколачивали белье. Только в роще, которую удерживали рабочие батальоны да партийные дружины, таилась взрывчатая тишина. Вера физически ощутила напряжение людей, что ждали своего часа в осокоревой темени на последнем плацдарме за Уралом.
А в это время далеко отсюда, в штабе Фрунзе, читали и перечитывали телеграмму Ленина:
"Знаете ли Вы о тяжелом положении Оренбурга? Сегодня мне передали от говоривших по прямому проводу железнодорожников отчаянную просьбу оренбуржцев прислать 2 полка пехоты и 2 кавалерии или хотя бы на первое время 1000 пехоты и несколько эскадронов. Сообщите немедленно, что предприняли и каковы Ваши планы. Разумеется, не рассматривайте моей телеграммы, как нарушающей военные приказания".
10
Майский рассвет бежал по степи налегке, сбросив утреннюю наволочь где-то на востоке. Взбаламученный Урал хотя и приутомился за этот месяц, но продолжал вскипать и пениться на стрежне. Он давно унес в море всю нечисть верховых станиц и хуторов и, светлея с каждым днем, был доволен, что на его пути нет еще летних перекатов. Май - золотая пора в жизни Урала, когда галечные отмели не мешают ему полюбоваться самим собой, а заодно и порадовать людей своим вольным разливом.
Однако людям сейчас было не до того. Реквизированные у местных богачей прогулочные лодки одна за другой отходили от причала под каменистым берегом. Вся эта лодочная флотилия перевозила вооруженных рабочих, пулеметы, цинковые коробки с патронами, ящики с гранатами, шанцевый инструмент.
Вера ждала в сторонке, наблюдая за Великановым, который сам руководил переправой. Он будто не замечал ее, и она сердилась, что Михаил Дмитриевич явно медлит с отправкой женщин на левый берег.
Да, Великанову очень не хотелось брать их на плацдарм. Но Акулов согласился: на войне заведенная с вечера пружина действует утром помимо твоей воли. Ты ей подвластен.
Он давно уже знал, что женщины идут под огонь смелее иных мужчин. Бывало, на германском фронте и новенькие сестры милосердия не уступали видавшим виды, обстрелянным солдатам. Они не терялись на "шахматной доске" разрывов, как новички, а деловито перевязывали раненых, к тому же ободряли тех, у кого не выдерживали нервы. Есть в этом что-то и загадочное: женщина на поле боя неузнаваемо преображается, хотя дома может побояться взять в руки охотничье ружье...
Он чувствовал, как Вера Тимофеевна следит за каждым его движением, - успеют ли перевезти ее дружину до начала наступления? Надо бы подойти к ней, поговорить. Да не время и не место. Вот к вечеру отгонят казаков подальше от Урала, вернутся в штаб и наговорятся обо всем, живо вспоминая, как дело было. После боя люди откровеннее... Но как ни пытался он сосредоточиться на главном, перебирая всевозможные варианты действий неприятеля и собственные контрмеры, беспокойство за Веру его не покидало ни на минуту. То было второе, глубинное течение его мыслей. И, странно, эти два течения, не смешиваясь, текли одновременно. Словно бьющий со дна реки ледяной родник, обжигало душу Великанова это беспокойство, от которого, видно, никак не отделаешься. Скорей бы, что ли, за Урал.
Наконец к бревенчатому настилу причалила большая лодка. Великанов дал знак быстрее, не мешкая, грузиться.
Когда он сел рядом с начальником политотдела штаба, Вера напомнила о себе. Михаил Дмитриевич привстал на лодке, поспешно откинул со лба мокрый от пота, смолянистый чубчик и, глянув на нее возбужденными цыганскими глазами, крикнул Ломтеву и Сергею Родионову:
- Не забудьте о женщинах!
- Знаем, - вяло отозвался Ломтев.
"Николай тоже хорош, - подумала Вера. - Тянули под разными предлогами чуть ли не до восхода солнца".
Женщин перевезли латыши. И только тут Вера поняла, что Михаил Дмитриевич, быть может, еще вчера решил послать ее дружину с латышскими стрелками, которые были вооружены лучше остальных.
- Это ваш командир, Ян Петерсон, - сказал Ломтев уже на том берегу Урала.
- Вы, кажеца, нэ́довольны, то́варищ Ка́рташева? - спросил Ян, упрямо смещая ударения на первые слоги.
- Что вы! Мы просто долго ждали переправы.
- Нэ опаздам.
Она невольно заглянула в его чистейшей, небесной голубизны девичьи глаза. Он и в самом деле не спешил. Огромный, сильный человек лет тридцати, с этими, красивыми женскими глазами, Ян Петерсон негромко рассуждал по-латышски со своими земляками. И те, слушая командира, с некоторым смущением поглядывали на дружинниц: наверное, вместе с женщинами воевать им еще не доводилось.
Вера внимательно осмотрела высокий правый берег, на котором громоздился двукрылый кадетский корпус, а поодаль от него стояла над голым яром башня гарнизонной гауптвахты. Отсюда, с левого низкого берега, город действительно казался крепостью.
- Я ухожу к Великанову, - сказал Ломтев, дружески тронув ее за локоть.
- Как, ты уходишь?.. Ну, прощай, Коля.
Он хотел что-то добавить, но лишь выразительно махнул рукой и трудным, валким шагом конника двинулся к пойменному лесу, за которым начиналась ружейная перестрелка.
Латыши - их было не больше полуроты - растянулись гуськом по узкой береговой тропинке. Они шли мерно, но дружинницы еле поспевали. На форштадтской излучине реки Вера оглянулась: восточная окраина города длинным одноэтажным клином врезалась в степь. Оттуда, из степи, тоже долетела разнобойная пальба, заметно приглушенная расстоянием.
Ян Петерсон остановил бойцов на юго-восточной опушке Зауральной рощи. Слева тек Урал, справа виднелась белая нарядная дачка в мелколесье, а впереди, до фиолетового горизонта, лежала всхолмленная степь.
- Тут будэм окапываца, - сказал Ян и начал показывать, как это нужно делать.
- Мы бывали на земляных работах, - сказала Вера. - За форштадтом рыли окопы.
- Ах, так. Лаби, лаби...
Вера удивилась, что против них никого нет. Судя по всему, казаки сосредоточились в балках южнее Ситцевой деревни и вдоль, чугунки, уходящей к Меновому.
- С кем же здесь воевать? - спросила она.
Ян скупо улыбнулся.
- Раз мы ест, неприятэл будэт...
Черствая земля плохо поддавалась саперным лопаткам с коротенькими черенками. Но потом женщины приноровились. Дело пошло. Вера старалась не отставать от своих дружинниц, украдкой вытирала пот с лица. Через час окопы для стрельбы лежа были готовы - как раз вовремя: там, на Илецком тракте, появились казачьи сотни. И вся роща ожила, ответила огнем. Эхо, отраженное стеной осокорей, мощно плеснулось навстречу конной лаве.
Ян Петерсон обошел вместе с Верой боевую цепь дружины, слева примыкающую к реке, и сказал, довольный работой женщин:
- Лаби устроилас.
Окопы действительно получились настоящие, с удобными брустверами, выложенными дерном. Кое-кто успел их углубить для стрельбы с колена. Вера тоже успела.
Начав атаки в лоб на 217-й полк, который ночью переправился на левый берег по заново восстановленному настилу железнодорожного моста, казаки расширяли наступление на восток. И вот уже батальоны 218-го полка вступили в бой - он приблизился настолько, что латыши открыли фланкирующий огонь из пулеметов. Кони убитых казаков дико заметались по степи, оглашая ее долгим, тоскливым ржаньем, берущим за сердце. (Вера вспомнила, как жалеет Логвиненко беззащитных лошадей.)
Теперь-то и обнаружили дутовцы у себя на фланге красных пулеметчиков, которые полностью расстроили кавалерийскую атаку в центре.
Не решаясь идти на них в конном строю, они двинули сюда отдельную пластунскую роту. То была "золотая" рота, офицерская, - гордость Дутова. Хотя офицеров в ней оставалось не больше трети, особенно после недавних боев за Меновой двор, но, щедро пополненная урядниками и вахмистрами, она продолжала считаться ударной силой - на крайний случай, когда и массированная конница шарахалась от винтовочных залпов и пулеметов.
Из своего уютного окопчика Вера ясно видела, как пластуны, ловко действуя локтями, не поднимая головы, по-змеиному огибали холмики сурчин и тут же ныряли в ковыльные ложбинки.
- Не стрелять! - передали команду Яна Петерсона.
Легко сказать - не стрелять. Вера уже различала в прошлогоднем, отбеленном снегами ковыле защитные фуражки пластунов, их вьющиеся тела. Она, казалось, слышала их частое, шумное дыхание.
- Огонь! - крикнул Ян.
И заработали "максимы", покрывая дальние винтовочные выстрелы, будто разом смолкшие над степью, которая затягивалась волокнистым дымом. Через несколько минут оба пулемета замолчали. Все поле выглядело мертвым. Вера не догадывалась, что пластуну легче всего прикинуться убитым и спокойно отлежаться до очередной атаки. Но Петерсон знал это, был начеку.
Вдруг Вера заметила около одной сурчины золотой просверк погона. "Жив офицерик", - с неутоленной ненавистью подумала она, тщательно прицеливаясь. Тут снова застучали пулеметы, на этот раз "с чувством, с толком, с расстановкой". Вера тоже не спешила, терпеливо ожидая, где еще, появятся золотые блики-просверки в белом ковыле. Она теперь не сомневалась, что дутовцы бросили на латышей отборную пехоту. Ян понял это раньше.