- Перевоспитался, - заискивающе заглянул Василь в бородавчатое лицо поварихи. - Василиса Фокеевна, поснидать есть что-нибудь?
- Не заработал еще, а лопать требуешь. - Она разложила на столе тонкую лепешку для просушки. - Рожа-то, чисто обливной горшок.
Василь раводушно зевнул, потянулся, но живо принял от поварихи миску утрешнего супа. Лег на живот в тени, начал хлебать.
- Лучше переесть, бабусь, чем недоспать.
Мудреная фраза озадачила Фокеевну, она некоторое время старалась уразуметь ее, но, так и не поняв, лишь осуждающе качнула головой. Зато, услышав, как ворчит Василь, прицепилась:
- Кошка не съест, не поворчав. То ему похлебка соль гольная, то каша пригорелая. Что на работу, что на еду привередливый.
- Не обижай, бабуся, глядишь, зятем буду.
- Избави бог!
- Или поганый?
- На лицо-то яйцо, а в середине болтун.
- А я б дуже ценил вас как тещу. - Василь лениво обгрызал баранье ребро, ухмыльчиво глядел на приближающихся косарей. - Накосились! Це не на машине руководящие указания развозить.
Фокеевна непонимающе повела на него взгляд, потом вприщур, из-под руки, отыскала глазами председателя и Андрея. Савичев шагал на протезе медленно, но четко, словно отсчитывал шаги. А парень сутулился, шел неровно, петлял.
- Андрюшка ровно побитый пес бредет.
- Мабудь, есть хоче.
- Поехал бы подвез, бессовестный.
- Хиба я похож на извозчика?
Оба увидели, что Андрей во весь дух пустился к стану, широко прыгая через валки сена. Тяжело дыша, остановился надлежащим Василем. Рубашка на Андрее прилипла к телу, с висков и лба ползли струйки пота, оставляя на измазанном лице светлые борозды.
- Скот! - грудь вздымалась высоко и часто. - Как ты смел!.. Езжай сейчас же... Человек на протезе полтора километра...
- Тю на него, тю! Тикай, бо ось, бачишь? - показал Василь кулак. - Як прислоню - всю жизнь на лекарство будешь зароблять. Тикай, пока мои нервы держуть меня.
- Ну я свинья же ты, - процедил Андрей, отходя.
Подошел Савичев, усталый, злой, кепку держал в руке, сняв ее с мокрой потной головы. Вырвал у Василя ключ зажигания.
- Какая тебя мама родила только!
- У него нет мамы, Павел Кузьмич, он отпочковался. Самородок!
- Оно и видно. - Савичев, больше, чем обычно, хромая, направился к "газику". - Доберусь я до тебя, Бережко, ох и доберусь!
- Не надо пугать, дядько Павло, не надо! Я вже пуганый. От народ!
Василиса Фокеевна кинулась за Савичевым.
- Кузьмич! Лапша вот какая хорошая - усы разведешь. Айда, похлебаешь да и подшпоришь.
Савичев улыбнулся из кабины. Когда он улыбался, то слегка щерились белые неровные зубы да задирались выше колечки тонких щеголеватых усов. Глаза под суровым изломом бровей оставались серьезными.
- Спасибо, как-нибудь в другой раз, Василиса Фокеевна!
Уехал. Фокеевна вернулась к столу, решила дощупаться до истины у Андрея:
- Вы что пыхтите сегодня, как молоко в жару? Чего не поделили?
- Нашим ремнем нас и отхлестали. - Андрей проглотил кружку воды, перевел дыхание - Пошли, Бережко!
- Наладили?! - искренне удивился тракторист.
- Нет, тебя ждали! Мог сам отрегулировать или мне подсказать...
Василь, казалось, не обиделся.
- Старайся, старайся, может, бляху на пупок повесят. - Он с подвыванием зевнул, лег на спину. - А у меня очи сплющаются, посплю трошки.
"С Граней прогулял ночь", - едва не сорвалось у Андрея, почувствовавшего в ушах гулкие и частые удары крови. Он мгновенно присел возле Василя и поманил пальцем повариху:
- Посмотрите, Василиса Фокеевна, у него действительно с очами что-то неладное. Видите? По-моему, в них совесть приморожена, а?
- Нервы нездравы, - авторитетно заключила она. - Кнута просят.
Фокеевна взяла ведерко и пошла к реке. А Василь неспешно поднялся, надвинулся на Андрея, темный и грузный, как шкаф.
- Ты глянь, яка гнида! - согнутым указательным пальцем снизу вверх черкнул по его губам и носу. - Чихну - и будешь пенсионером.
- Как сказать! - Андрей слышал в висках: тук, тук! Как вагонные колеса на стыках. - Получай!..
Когда Фокеевна поднялась с водой на яр, то увидела сначала, как Василь взмахнул руками, чуть не упал, будто поскользнулся на арбузной корке. Потом стакашком покатился по траве Андрей. Не долго думая, она выхлестнула на них ведро.
- Брысь, стервецы! Я вот вас в стенгазету!
Немного погодя Василь, сидя на скамейке, рассматривал на себе распущенную донизу рубашку, скреб пятерней затылок.
- Правда, хорошая распашонка? - съязвил Андрей, умывая лицо.
- И ты еще бачишь?
- Подфарник мировой подвесил, спасибо.
- Носи на здоровьечко.
- Ты где боксу научился? Покажи приемы. Я тебе за Савичева...
- В другой раз, когда Фокеевны не будет. Я тоби покажу, ой, и покажу ж!
- Ей пра, в стенгазету попадете! - погрозилась повариха.
- Не надо, Василиса Фокеевна, мы сейчас пойдем честно трудиться. Еще Энгельс сказал: труд создал человека, в том числе и товарища Бережко.
- Дуже ты бодрый, дуже! - Василь надел другую рубашку, пошире расстегнув ворот: любил, чтобы выглядывала спортивная майка с белой полосой. - Бодрый, як той хохол, шо хвалился после драки: "Я его кошелкой, кошелкой, а вин меня колы-колы дышлом достане..."
3
Снилось Андрею, что он ведет трактор и смотрит на работающие ножи косилки. Воздух полнился терпкими запахами травяных соков и сырой земли. А Горка сидел рядом, тряс за плечо и голосом Василисы Фокеевны ворчал: "Ну и спять! Ровно маковой воды напились..."
Уже просыпаясь, Андрей сообразил, что это вовсе не Горка, а Фокеевна треплет его за плечо. Она разбудила его, как он и просил, пораньше, на первом луче. Встав на колени и локти, Андрей по-мальчишески уткнул голову в подушку: еще бы часок поспать! Потом резко откинул одеяло и сел. Над пологом стояла и улыбалась Фокеевна:
- Всем по яичку, а сонулям - затычку. Привыкать надо, Андрюшенька, привыкать...
Он растолкал Горку:
- Пойдем, что ли, закидные проверять?
Тот долго тер кулаками глаза, с хрустом потянулся, так что из-под волглого полога высунулись большие мосластые ступни.
- Угораздило тебя поставить их...
Раздвигая мокрые от росы кусты крушины и молодого вязника, они пошли краем обрыва. Через несколько минут оказались у крутой излучины.
Парни спустились к воде, начали проверять снасти. На первой же закидной насадка была сбита, а рыбы не оказалось. Сматывая лесу на рогульку, Андрей виновато отвел глаза от мокрого, со спутанными волосами дружка. Пустым был и второй крючок.
- Скажи, пожалуйста, что ни снасть, то рыба!
Внутренне Горка торжествовал, но счел нужным буркнуть:
- Зря только поднял.
На следующей закидной бился полосатый, как арбузная корка, окунь. Обругав его шпагоглотателем, Андрей с трудом освободил глубоко проглоченный крючок, посадил окуня на кукан из хворостины. Потом сняли соменка и белого, как ошкуренное полено, судака. Андрей возвращался довольным, а Горка молчал, сказал только:
- Зря подбиваешь в пастухи. Душа не вытерпит.
- Зна-аю! Душа у тебя тонкая, чувствительная, у тебя она редькой питается, не как пузо, которому побольше мяса давай. Верно?
В этих словах Горке почудился намек на что-то, и он настороженно пошарил вокруг глазами, остановил их на коричневой шее Андрея.
- Я свой кусок мяса честно зарабатываю. А ты - пожалуйста, паси. Хочешь, дам тебе хороший сыромятный ремень? В восьмеро можно кнут сплести, до рогов будет доставать.
- Жертва, конечно, достойная, - голос у Андрея потускнел. Парень, кажется, не замечал, что хвост судака волочится по траве, оставляя неровный сырой след. - Только и я не собираюсь в пастухи, мне механик трактор обещает. Председатель правильно говорит: не всякий нож - клинок булатный.
Горка подергал губой и ничего не ответил, лишь еще глубже засунул руки в карманы брюк. Эту неистребимую привычку он нажил с детства. Рос Горка так быстро, что рукава были вечно коротки ему. Смущаясь этого, он прятал длинные руки в карманы. Сейчас, размышляя над словами Андрея, Горка шагал сзади, острыми локтями сшибая с веток росу. Дымчатые, как ягоды-тернины, капли падали в траву с тяжелым шорохом.
Может быть, они так бы промолчали до самого стана, если б не услышали на соседней стежке лошадиный шаг и своеобразную с перевиранием слов песню.
- Базыл! - оживились парни. Из кустов высунулась вислоухая, с репьями в челке голова лошади. Отведя ветку, объявился и сам Базыл. Потрескавшиеся сухие губы немолодого казаха растянулись в улыбке.
- О, Андрейка! Горка! Здравствуй!
Он сполз с седла, низкорослый, на кривых ногах. Из-под соломенной шляпы хитровато поблескивали узенькие, словно бы осокой прорезанные глаза. Глядя в них, можно было угадать, что этому степняку многое ведомо, да он помалкивал до поры. Базыл шумно топал кирзовыми сапогами, радостно жал парням руки.
- Ну как, ничего поживаете?
- Местами - ничего. А вы, дядя Базыл?
- Я? Так ничего жизнь, только хлопот до хрена. Пастбище плохой, овечка худой, помощников нет. Работаю, как волк. - Начал подтягивать подпруги, ткнул кулаком маштака в бок, тот злобно прижал уши. - Уть, понимаешь! Надулся, хитрый. - Пыхтя, справился наконец с подпругами, сел в седло. - К председателю поеду. Просить помощников.
- Вот Пустобаев хотел в чабаны. Возьмете?
Базыл, казалось, осердился.
- Чересчур из рамы лезешь, Андрейка! Зачем смеешься над стариком? Ты шибко грамотный? Я тоже мал-мал грамотный. Я все классы проходил мимо.
Андрей подавил улыбку.
- Извините, дядя Базыл!
- Не веришь? - Он достал из кармана табакерку, натрусил табаку на ноготь большого пальца и, понюхав, крякнул. - Когда я был совсем маленький, я, конечно, в школе учился. Приезжал большой начальник, всех спрашивал, как учишься. Меня тоже спрашивал. Хорошо, говорю, учусь, вот только два предмета плохо. "Какой предмет плохо?" - спрашивал начальник. Не умею писать, сказал, не умею читать, остальное все хорошо.
Парни хохотали, а Базыл лишь глаза жмурил да неторопливо нюхал табак. Не всегда можно было понять, когда он говорил серьезно, а когда переходил на шутку. Базыл, часто нарочно, еще чаще - случайно, так строил свою речь, что не смеяться было невозможно. На это он не обижался, наоборот, старался ввернуть что-либо еще смешнее.
Балагуря, он ехал впереди, то и дело натягивал поводья, чтобы подождать ребят. Базыл пас овец в барханной степи, в двадцати километрах от поселка. За долгие дни степного одиночества ему, видно, наскучило молчать и думать, думать и молчать. Он рад был выговориться. Сообщил, что заехал в отряд намеренно, посмотреть, как идет заготовка кормов. И при этом добавил: "Сеноуборная - важный мероприятие. У чабана вся работа насморк пойдет, если не будет сена..." И не улыбнулся даже, лукаво блестя щелочками глаз.
Андрею нравились жизнелюбие Базыла, его бесхитростный юмор, рожденный на дальнем приволье. Нравилось, как чабан, сидя боком в седле, болтал ногой в сапоге, наполированном жесткими барханными травами и дужкой стремени; как стряхивал с жидких, скобкой, усов табак. Было в Базыле что-то такое, чего не было ни у Андрея, ни у Горки, ни у других близко знакомых людей.
Вы, мол, суетитесь, ищете места в жизни, а я вот прожил полвека в степи, проживу еще столько, если судьбе угодно, как пас овец, так и буду пасти. И буду планы выполнять, которые вы мне составляете, и буду одевать вас в овчинные шубы, в мерлушковые шапки, в бостоновые костюмы, и буду кормить вас и бараниной, и брынзой. И будет мне хорошо и радостно, хотя рабочий день у меня не семичасовой, и даже не восьми... Круглосуточный, круглогодовой рабочий день у меня. Я никогда не жалуюсь, я только прошу дать мне помощников, потому что я стар становлюсь и по ночам очень сильно болит поясница. Дайте мне в помощники Андрейку и Горку, они молодые, я научу их пасти овец...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Колесом велосипеда Андрей ловил впотьмах дорогу, а она все шарахалась от него, все пряталась в черноте кустов и деревьев. Андрей падал, без огорчения поднимался и, поискав непослушной ногой педаль, снова ехал. Настроение у Андрея было приподнятое. Сенокосчикам привозили аванс, и выпито было крепко, продавец автолавки остался доволен. Правда, Андрей и Горка не хотели пить, дескать, не приучены к этому, но их разожгли, высмеяли. А где рюмка - там и две! И попили, и попели, и поплясали.
А теперь? А теперь, как говорит тетя Васюня, по солнышку в гости, по месяцу - домой! Домой? Пьяным? А ну как отец дома! "Я смотрю на человека так: пошел бы я с ним в разведку или нет?.." Горка, наверное, умнее сделал, свалившись под куст. Едят его сейчас комары, будет завтра в волдырях, но зато никуда не едет, ни о чем не думает... Может быть, к Гране? Пьяным? Какой же он пьяный! Это дорога в ухабах.
Не доезжая до поселка, Андрей окунул в лесной ключ голову. Хотя хмель и бродил еще в нем, вспенивая и мальчишескую удаль, и мальчишескую робость, Андрей окончательно понял, что эта его поездка вызвана не чем иным, как желанием увидеть Граню.
Поселок спал. Чтобы попасть к Граниному дому, нужно было пересечь весь Забродный. Андрей неслышно ехал по улице, стараясь держаться как можно прямее.
Обычный небольшой домик на подклете, с коньковой крышей, каких в приуральских селениях много. Обычный, огороженный плетнем двор с бельевой веревкой из конца в конец. Обычный скворечник на шесте у хворостяных ворот. И вместе с тем - все необычное. Не так просто первый раз в жизни постучать к девушке в окно! Да еще как она этот нежданный стук примет! Да еще не выйдет ли вместо нее кто-то другой! Возле девичьего окна поневоле и слабость в ногах, и сухость во рту.
Андрей, обтирая побелку, прижимался плечом к стене, прислушиваясь к темному одинарному окну. За черными стеклами слышно было, как дышал во сне глухой отчим Грани, Мартемьян Евстигнеевич, как на комоде цокал будильник.
Казалось, едва пальцы дотронулись до холодного стекла, как в окне метнулось Гранино лицо. Минутой позже она звякнула в сенцах откинутым крючком. Помедлив, спросила улыбчиво и сонно:
- Что ж ты там застыл, ровно копыл в полозе?
Чувствуя, как ноги его тяжелеют и словно бы вязнут в речном донном иле, Андрей медленно подошел к двери. В тапках на босу ногу, в халатике, Граня прислонилась к косяку, пряча подбородок в пушистую оренбургскую шаль, накинутую на плечи. Он притянул к себе, теплую и податливую, отыскал губами ее смеющийся рот.
- И целоваться-то не умеешь...
- Научи...
Она отстранилась, вышла из дверного проема.
- Наука не пиво, в рот не вольешь...
Сели под окнами на завалинке. И Андрей уже не смел даже за руку взять Граню. "Наверное, трезвею, что ли? - жалел он, глядя на ее четкий красивый профиль. - Угораздило меня умыться в ключе!" Она повернула к нему белое, обрамленное неубранными волосами лицо. Чего в сощуренных глазах было больше: насмешки или снисходительности?
- Выпивши, никак? Одного только что уложила такого, а тут... Кажется, и зарабатывать не научился, а...
- Я работаю... Аванс получили!
- Вон как! Тогда, конечно, другое дело, тогда ты уже взрослый окончательно. Только... целоваться не умеешь. - Она сжала его щеки ладонями, подалась к нему лицом и тут же отстранилась. - Нет, не буду я тебя целовать, Андрюшка!
Андрей заерзал на завалинке. Черт знает, что творилось в его душе!
- Хочешь, - он облизнул спекшиеся губы, - хочешь, я женюсь на тебе? Хочешь?
- Хочу. Только ты ведь несовершеннолетний еще...
- Осенью мне будет восемнадцать.
- А где мы будем жить? - говорила она таким сокровенным голосом, что Андрей принимал ее слова за чистую монету.
- Ну... у вас или... у нас. Потом построим себе... Механик обещал перевести меня на трактор...
Она повернулась к нему, внезапно строгая и задумчивая, и в голосе ее теперь зазвучали иные интонации.
- Господи, какие вы все одинаковые! Пресные, - Граня нагнулась и сорвала стебелек лебеды, - как вот эта трава, пресные. Ни соли в вас, ни перца. В прошлую субботу один приезжий лекцию читал. Здорово о моральном кодексе расписал все, а сел рядом - коленку готов жать... Эх, Андрей, тошнехонько!
Граня сдернула с плеч шаль, встала, чужая и недоступная, как тогда в лесу. Андрей себе не верил, что полчаса назад он целовал ее теплые, припухлые со сна губы. Что же произошло? Может, не любит слюнтяйства? Может, ее брать на руки и нести? Может, обнять, чтобы больно и сладко охнула?
- Спокойной ночи, Андрей!
- Граня!
- Ну, чего тебе? - ничуть не смягчаясь, спросила она и приостановилась.
- Я серьезно все это.
- Со смеху пропасть можно! Ты девяносто девятый предлагаешь мне пожениться. Подожду сотого! - Глаза ее были рядом, они были неподвижны и холодны и, казалось, светились спокойной жестокостью.
Хлопнула дверью.
Ветлановы никогда не запирались. Не зажигая огня, Андрей прошел в горницу. Здесь пахло вымытыми полами и свежим полынным веником. Мать спросонья не стала выспрашивать, почему так поздно явился. Отца не было дома, в ночную работал. Андрей знал, что в тумбочке у отца всегда хранится графинчик водки - на всякий случай. Нашел его, опрокинув в рот, сделал несколько глотков. "Вот так, наверное, и пьяницами становятся", - подумал он, неверной рукой ставя графин на место.
...Очнулся Андрей на восходе. Солнце пробивалось сквозь неплотно сдвинутые шторки и, словно мечом, рассекало горницу надвое. В одной половине на неразобранной койке лежал он, Андрей, в другой были мать и отец. Иван Маркелыч понуро сидел за столом, а Степановна большой тряпкой вытирала пол.
"Это же меня вырвало!" - ахнул Андрей. Он хотел приподнять голову, но в нее словно мелких сапожных гвоздей насыпали: тяжелая и тряхнуть нельзя.
Нужно было, вставать, смотреть в глаза отцу и матери, говорить что-то. И Андрей встал, еле удержался на дрожащих ногах. С поспешностью вынул из кармана деньги, положил на край стола - двадцать рублей от тридцати полученных. Мать, не взглянув на них, выкрутила тряпку над тазом, пошла во двор.
- Ну, садись, сынок, - кивнул Иван Маркелыч на свободный стул. - И деньги забери. Ты ж собирался с первой получки книг накупить.
Он положил сцепленные руки на стол. Андрей глянул на них и незаметно убрал свои. У отца они - две заскорузлые, чугунного литья, пропитанные машинным маслом, а у него - крупные белые пышки. На неопределенное время в горницу вошла душная тишина. Шевелились, сдвигались и расходились от переносицы куцые, с курчавинкой отцовские брови. Иван Маркелыч расцепил руки, легонько пошлепал плоскими ладонями по столешнице, внезапно опять сплел их в единый двухфунтовый кулак и стремительно вздернул брови.
- Ну что, в угол тебя? На зернобобовые коленями? Не печалься, ругать не буду. Сам виноват: проглядел тебя, все считал, что маленький, а ты уже вон какой, только за порог - и уже забавницу в зеленой бутылочке нашел.
Резко встал, прошелся по горнице. Немеряная сила чувствовалась в ладно скроенном отцовском теле, не попусту говорили, что в молодости он, бывало, одному даст в ухо, а семеро валятся.
Иван Маркелыч так же внезапно остановился перед Андреем. Глаза серьезные, исследующие.