Он не успел ответить - жена ушла. Иван Маркелыч улыбнулся: "Обиделась! Ох, эти бабы, всегда им что-то взбредет..."
У ворот Пустобаевых Граня соскочила с коня, кинула повод на плетень и - бегом во двор. Сейчас же оттуда донесся надтреснутый голос Петровны.
- Осинька!.. Сергеевич!.. Ай ушел куда?.
Появилась Граня так же бегом. Взялась за луку, но жеребец приседал, пятился - больно уж непривычный наездник. В седле она сердито оправила взбившееся выше колен платье. Увидела Елену Степановну, идущую с водой от колодца.
- Теть Еля, вы не видели Пустобаева, дядь Осю? - Конь под Граней нетерпеливо танцевал, кружил на месте, щеря желтые зубы.
- Нет, не видела.
- Куда делся... На ферме корова подыхает...
Концом повода стегнула жеребца, он крутнул хвостом и с места взял наметом. Елена Степановна постояла, посмотрела вслед и пошла искать на заднем дворе цыпленка, заблудившегося в лебеде у самого плетня Пустобаевых. Ее привлекло чье-то счастливое воркование и поросячье повизгиванье. Она заглянула через плетень. В небольшой загороди, сонно похрюкивая, лежала на боку породистая свинья. Около ее торчащих сосков уютно копошились поросята. Осип Сергеевич сидел на корточках, нежно брал их в руки, подсовывал к свободным соскам и мурлыкал "У них же вчера свинья опоросилась!" Елена Степановна окликнула соседа:
- Шабер! А шабер! - Пустобаев не слышал, влюбленно сюсюкая возле подвалившего богатства. Она улыбнулась: - Да ты оглох, что ли, от радости?! Шабер!
Пустобаев вскочил, одернул под ремнем гимнастерку, поправил съехавшую на затылок полувоенную фуражку.
- Фу, ей право, испугала ты меня, соседка!
- Граня Буренина тебя ищет. Говорит, корова кончается.
- Хм! Нашла время!
Длинный, костлявый, как иссохшее на корню дерево, пошел он в избу за планшеткой и чемоданчиком. Планшетка его памятна забродинцам с той давней военной поры, когда Осип Сергеевич председательствовал в колхозе. Носил он тогда еще и полевой бинокль.
Теперь бинокль висит в переднем углу, рядом с иконой, а планшет, порыжелый и лоснящийся, по-прежнему сопровождает ветеринарного фельдшера Пустобаева в его поездках по фермам.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Стан сенокосного отряда был на краю большой поляны, примыкавшей к обрывистому берегу Урала. Целыми днями млела здесь глухая лесная тишина. Лишь издали доносились гул тракторов да торопливое верещание косилок.
В эти часы, когда все были на сенокосе, оставалась тут повариха Василиса Фокеевна, женщина не то чтобы молодая, но шибко обижавшаяся, если кто-либо ненароком назовет ее бабушкой. Едва выдавалась в ее хлопотной работе вольная минута, Фокеевна садилась к столу, подпирала кулаком полное, в волосатых родинках лицо и пела. И голос был немудрящим, а получалось хорошо. Заведет негромко, вполголоса "Уралку":
Кто вечернею порою
За водой спешит к реке,
С распущенною косою,
С коромыслом на руке?..
Дома она не могла усидеть. Зимой ходила по гостям. Наденет с полдюжины юбок одна другой шире, низко, по самые брови повяжет косынку, сверху накинет кашемировую шаль с кистями и плывет по Забродному мелкими шажками. А с весны и до осени кашеварила там, где народу погуще.
Нынче она первой встретила приехавших на велосипедах Андрея и Горку. Оглядев их из-под припухлых век, милостиво разрешила располагаться, как дома.
- Стало быть, вступили в стремя, выросли? Ногой в стремя, да оземь темем? Так, что ль? Механик был. Сказывал про вас: с завтрева будете на косилках работать. - Помолчав, справилась: - Моего-то любезного не трафилось видеть?
- Видели, Василиса Фокеевна, вчера видели. Кланялись через дорогу.
- Чай тяжелехонек?
- Сам шел, тетя Васюня, - очень серьезно продолжал Андрей. - И сапожки у него, знаете: скрип-скрип, скрип-скрип. Наверное, не пьет уже.
- Не пьет, только за щеку льет. Я вот поеду, я его проздравлю, он у меня прохмелится. - Фокеевна крошила на столе лук, отворачивалась, как от дыма. - А Граня?
У Андрея высушило рот. Выручил Горка.
- Была у нас вечером. Такое устроила! Отец даже ужинать расхотел.
Фокеевна засмеялась, показывая густые молодые зубы.
- Она, она! Из всех детей только ее помню, как росла. Три ремня у зыбки оторвали, качали закадычную. - Накинулась на ребят: - Ну, чего стоите, рты раскрыв? Чай не праздновать приехали! Андрейка, пошел, принеси воды из-под яра. А ты, Горка, дровец набери.
Посмеиваясь, парни разбежались выполнять поварихин наказ. Весь день она не давала им присесть, и они уже не чаяли, когда отряд поужинает, чтобы после этого можно было избавиться от докучливой опеки Фокеевны.
- Неужели вы не устаете, Василиса Фокеевна? - спросил Андрей, закончив копать яму для отбросов и вытирая лоб. - Ведь с темна и дотемна на ногах! Наверное, так укачивает, что...
- Ха! Меня ни в море, ни в самолете не укачивало, а на земле и подавно. Меня, бывало, девчонкой на ледянке - ноги выставишь - крутили разов до ста, а - ни синь пороха в глазу. Операцию среднего уха собирались делать, зачем-то крутили на стуле. Доктор закружился, милосердная сестра закружилась, а мне хоть бы хны! А краковяк я, бывало, танцевала - батюшки мои!.. Завсегда я, Андрюшенька, была к работе злая, как неполивной лук, злая. Вот посмотрю, и Аграфена моя точь-в-точь такая же... Ба, опять уши растопырили! Яму-то накрыть надо! Ай догадки нет?..
Вечером, как повелось, сенокосчики расположились у костра. Кто после ужина ковырял соломинкой в зубах, кто курил самокрутку, кое-кто, вытянувшись на животе, почти совал нос в огонь, лишь бы комары не донимали.
Горка, морща тонкую кожу лба, подкидывал в костер влажноватое сено, куревом отгоняя настырное комарье.
Андрей лежал на боку, подперев голову рукой, и следил, как из-под ножа Фокеевны неистощимо вилась картофельная кожура. Так же неиссякаемо журчал поварихин казачий говорок.
- Было это как раз на вешнее заговенье, в воскресный день. Встречаю его у порога. От какого, говорю, дохода напился? Рыба-то где? Ай потерял спьяну? Глухой он, а улавливает, об чем спрашиваю. "Н-нет!" - отвечает. Я ему опять: значит, ты ее прозевал, лавку закрыли? А он: "Выз-зевал!" Потом сказал: "Я ее прожмурил!..".
Громче и охотнее всех смеялся Василь Бережко.
"Подхалимничает! - недоброжелательно посмотрел Андрей на приземистого и широкого, как копна, тракториста. - В зятья метит. Странный у Грани вкус". Отсмеявшись, Василь завистливо крутнул головой:
- От даете! Сколько слухаю вас, Василиса Фокеевна, и николы вы не повторяетесь. Вы и в девках такой интересной булы?
- Интересной, Васенька, была ли, нет ли, а уж молодая-то была.
"А правда, какая она была в молодости? - Андрей с тревогой искал в ее лице Гранины черты. - Неужели Граня такая же будет? Может, и я в старости буду кривым и глухим, как Гранин отчим? Ну и устроена жизнь!"
Тогда, в лесу, Граня ушла. Но он догнал ее. До самого поселка шли молча, враждебные друг другу. Лишь в поселке покосилась насмешливо: "Значит, взрослый? Куда думаешь с аттестатом? Не надумал? Зря? - Почему-то вздохнула и добавила: - А я сразу надумала, да черт ли толку: пятый годочек лежит мой аттестат в сундуке, нафталином пропах". Ушла непонятно грустная, непохожая на себя всегдашнюю... Слышно, с Бережко у нее любовь закрутилась. Другой бы к такой на локотках уполз, а Василь сидит себе, побаски слушает да ржет...
- Рожей не выспел, пупленыш! - честила кого-то донельзя разгневанная Фокеевна. - Мелко плаваешь - спина наружи! Ба-ау-шка! Да ежель хочешь знать...
Смех вспугнул какую-то птицу, заночевавшую на вершине вяза, и долго еще гулкими обручами перекатывался по реке.
- Что? Ай не так сказала? - хитро прищурилась повариха.
Смеялись косари. Окунаясь, чмокало корневище обвалившегося в реку осокоря, будто слушать Василису Фокеевну для него - одно удовольствие. Но Андрей заметил, что сама Фокеевна как-то вдруг переменилась, в скобку сжала сухие губы. Так же вот внезапно замолкать и меняться в лице могла Граня.
- Много казачков не ворачивалось домой, ой, много, соколики! То льдину с рыбачишками отнесет в море, то в разводину какой провалится и уйдет под ледяную покрышечку. Да мало ли еще каких бед припасало на их голову Хвалынь-море! Вот уже тогда пропадай, супружница любезная, при казаке ты барыня, а без него - побирушка с кучей детишков. Никаких тебе ни пособий, ни пенсий. У меня у самой папаня так-то вон не вернулся, осталось нас после него, как чесноку в головке, мать - шестая. Хлебнули! Люди пировали, а мы горевали.
- Зато теперь! - энергично отозвался молодой голос из-под марлевого полога. - У меня вон теща в Уральском - восемьдесят рублей пенсии отхватывает. А она - хоть в борону впрягай, рысью повезет.
- Теперь, теперь! - заволновалась Фокеевна. - Что теперь?! Ты у своей родительницы спроси, что она тебе обскажет. Мы с ней равных лет, с первых дней в колхозе и сроду лени не ведали. А какую нам пенсию назначили?
- Сами ж сельхозустав принимали! Голосовали!
- Сами! Нам сказали, мы и приняли. В ту пору и такой рады были. Только с той поры многонько в Урале водицы убегло, а устав преподобный - ровно пень на дороге: ни перешагнуть, ни объехать.
Заспорили, загалдели. Фокеевна бросила в ведро последнюю картофелину и поднялась с чурбачка.
- Ну, айдате спать! Сколько языком ни мели - помолу не будет.
Андрей и Горка еще засветло натянули полог, натаскали под него сена. Укладываясь спать, Горка спросил:
- Слушай, к тому времени, когда мы будем стариками, много изменится в пенсиях, правда?
Андрей не отвечал. Усыпляюще тюрлюкали сверчки. В ворчливых омутах беспокойно колотилась рыба. Под Горкой, который никак не мог улечься, шелестело сено. Андрей брал кошенину и подносил к лицу: чем только она не пахла! Властвовал дух подвяленных листьев табака и чая. А вдохнешь глубоко раз, другой и уловишь пряный запах полынца, пресный, сладковатый - вязели и пырея, горклый - клейкого молочая. Терпко, горчично пахнет сурепка. Теплые, тревожные запахи детства, совсем недавнего, но уже далекого!
- Как ты считаешь, Андрей? - напомнил о себе Горка.
Где-то близко захохотал филин. Будто испуганные этим, примолкли сверчки. Парни повернулись друг к другу спиной, старательно засопели.
2
Фокеевна гремела посудой, перемывая ее в большом блюде, а Савичев сидел в тени дуба на длинной скамейке. Он курил и следил, как невдалеке прыгала вокруг обглоданного мосла сорока. Нахальная птица, нахальная и в то же время трусливая: топчется вот около кости, один раз клюнет, а десять раз осмотрится, сверкая черными, как паслен, глазками.
- Хуже, чем в бане! - Савичев расстегнул ворот свежей наутюженной рубашки, пошарил рукой у горла.
- Это тебе после хвори, ослаб. Шиповный чай, Кузьмич, пей. - Фокеевна протерла тарелки, влажное полотенце раскинула на ветке боярышника. - Значит, припутал ты моего Мартемьян Стигнеича?
- А что делать, Василиса Фокеевна? Пастух заболел, а другого... Никто не хочет, простите за грубость, в коровьи командиры идти. И план по молоку к чертям летит. - Председатель растер окурок на спичечном коробке. - Думаете, подведет?
- Да кто его знает. Он если б не кинулся в вино... А так он крепкий. Дён сорок назад, как раз ластынька гнездо лепила, приехала я домой. Нет Стигнеича. Ну, значит, у Астраханкина, они ж ходят друг за дружкой, как на собачьей свадьбе, один без другого рюмки не выпьют. Ушла в клуб. Уж картину начали крутить, смотрю, Стигнеич входит. Тверезый. В темноте место шарит. За рукав его - садись рядом. "Здравствуйте! - шепчет мне. - Извините". Ладно, смекаю, дома будешь извиняться. Нашла его руку - чувствую, сомлел мой хрыч, аж ладонь вспотела. Думает, чужая какая прислонилась. Ах ты, ругаюсь себе, перечница старая, у самого не токмо песок - голанцы скоро посыплются, а туда же, чужатинки вознамерился прихватить!.. В общем, не скажу я тебе, Кузьмич, много ли толков будет от его пастушества, а так - крепкий! Словом, попытка - не пытка.
- В том-то и оно. Поеду, посмотрю...
- А ты вон туда поезжай, - Фокеевна высвободила из-под платка ухо, прислушалась. - Сюда-сюда! Васьки Бережко отчего-то не слышно. Поди, сломался?
Савичев, припадая на протез, пошел к "газику". Фокеевна смотрела ему вслед, внезапно закручинившись, скорбно приложив руку ко рту. Сколько их, таких вот хромых, безруких, изувеченных, ходит по родимой земле! Оставили они в блиндажах и окопах свою недопетую, недоцелованную, недолюбленную молодость. Вот и Кузьмич, только сыграл свадьбу - война. Вернулся с войны, а жена другого нашла, укатила с ним - доселе неведомо куда. Годов пять горевал, бедолага. Потом женился. Сказывают, любит новую, да, видно, любовь эта, как поздняя осень, приятна, но не так уж радостна.
А председатель поехал туда, куда посоветовала Фокеевна. Минутой позже Андрей взвился от нестерпимого ожога. Рядом подскочил грузный Василь Бережко. Он разом сел на копне, матерясь и чихая. Оба увидели над собой Савичева. В руке Павла Кузьмича еще дрожала жидкая красноталовая хворостина. Невдалеке чуть слышно работал мотор председательского "газика" - ждал хозяина.
- Чи ты сказывся, председатель, туды тэбэ и... апчхи!
- Спите, с-сукины дети? - в щелках век бешено метались глаза, под тонким горбатым носом вздрагивали колечки усов. - Ревнивы! Только не к работе!
- Нам бежать, Павел Кузьмич, или подождать, пока вы еще огреете? - Андрей, багровый, с отпечатками травы на щеке, потирал плечо.
- Тикай, вин зараз кусаться почнэ! - Василь отчаянно мотал головой и рычал, как трактор при переключении скоростей: - Агр... пчхи!..
- Ух, вы! Лодыр-рюки! И ты... с аттестатом... Образование не позволяет в жару работать? Без ножа, подлецы, режете.
Прочихавшийся Василь мощным плечом попер на Савичева.
- А ты чего дерешься? Нет, ты чего волю рукам даешь, га? - Свернул из толстых коротких пальцев кукиш, сунул под самый нос председателя. - Бачишь? Богато вас кричать да в машинах кататься. Спытай таку ось бурьяняку! Через него мышь не пролезет, а ты с дрючком... Не сверкай очами, чихав я на тебя!
Тяжелея от страха, Андрей готов был кинуться разнимать, если они сцепятся драться. Ясно же, председателю не устоять против широченного Василя. Но Павел Кузьмич нервически откинул прут и шагнул к трактору.
- Показывайте, что у вас тут....
- Хай Андрей показуе, а я трошки в председательской машине...
- Василь! Не дури. - Андрей видел, как побледнели савичевские скулы и под ними выдавились желваки. - Идем, еще раз попробуем...
- Дулю з маком! Меня николы не билы, меня всегда культурно, вежливо воспитывали...
Савичев молчал. Жалел уже, что "переборщил", протянув парней хворостиной. Но извиняться перед ними не хотел: он не верил, что косить нельзя - другие-то косят! Зная толк в машинах, решил сам попробовать. Он был уверен, что наладит работу, что потом с полным основанием скажет: "Надо было кнутом вас, стервецов!"
Сзади громко зафыркал мотор, коротко квакнул сигнал. Савичев и Андрей оглянулись. Потрескивая колесами по ломкой низкой стерне, трогался с места "газик", за рулем его сидел и нахально улыбался Василь. Ошеломленный Андрей бросился к нему, но Василь прибавил скорость и скрылся за мыском сизого терновника.
- Вот скотина! - Андрей беспомощно опустил руки. - Сбегать за ним?
- Зачем? А если он в поселок уехал. Дураков, знаешь, не сеют, не жнут... - Савичев намотал шнур на шкивок пускача, завел трактор. - Садись! - кивнул Андрею на сиденье прицепленых сзади граблей и полез в кабину, трудно затаскивая протез.
Сердито рыкнув, трактор тронулся. Заспешила, залилась треском ножей навесная косилка. Высунувшись из кабины, Савичев хмуро смотрел, как все пять полотен, словно растопыренные пальцы, лезли на густую стену трав. Видать, больно уж плотна была эта цветущая стена молочая и татарника, косилка судорожно подергивалась, работала с натужным подвыванием. Но вдруг она запела звонче, быстрее затарабанил гусеницами трактор, а Савичев ахнул: за левым крайним полотном трава, будто после унизительного поклона, распрямлялась и заносчиво высилась меж скошенных рядков.
Павел Кузьмич выключил скорость, осторожно, на здоровую ногу, спрыгнул с гусеницы. Андрей уже сидел возле отказавшего полотна.
- Что?
- Косу порвало. Скорость мала. Может, отцепим грабли?
- Нет! У других косят, а у нас... запасная есть? Ставь. Попробуем на повышенной...
На повышенной скорости трактор тут же закапризничал, заквохтал на гаснущих оборотах. Савичев остановил его, тяжело подошел к Андрею, бледный, в испарине. Сел на раму граблей, зло сплюнул: "Как все равно полынный веник жевал!" У него только что закончились страшные головные боли, второй день как спала высокая температура, и теперь нестерпимо зудело в ушах, чесались десны.
- Сильно? - сочувственно покосился на голое плечо Андрея, помеченное белым крапивным рубцом. - Прости, не стерпел.
- Бог простит, Павел Кузьмич! Он, страдалец, терпел и нам велел.
- Молодец! - хмыкнул Савичев. - Закурим? Ну и ладно, мне больше достанется.
Андрей все оглядывался: не идет ли Василь.
Духота размаривала. Обступившие поляну деревья наглухо закрыли доступ малейшей струе живого воздуха. Сваленные косой травы, источая одуряющий запах, холмились в валках, как братские могилы, украшенные вянущими цветами. Над ними потерянно колотились бабочки.
Слева белел частокол сухостоя. В прошлом году там выела листву гусеница и деревья пропали. За мертвой чащей слышалась скороговорка косилок. "Будто в парикмахерской, когда новобранцев стригут!" - машинально отметил Савичев, от окурка зажигая вторую папиросу. Вспомнилась война. Сорок шестой кавполк, в котором он служил. Атака с саблями наголо против автоматчиков. Госпиталь. Мечта: "Приеду домой, ух и поработаю! Чтоб кости хрустели, чтоб..." Поработал, ой, как поработал в разваленном колхозе!..
- Слушай, Андрюха, ты пошел бы на ферму работать? - Савичев повернул к Андрею горбоносое лицо. - Пастухом!
- Я?!
- Ты!
Савичев отвернулся, с силой выпустил из ноздрей дым. Смущенный Андрей близко видел смуглую кожу его лица, она шелушилась, как обожженная. В кургузом оттопыренном ухе - завитки дикого черного волоса.
- Считаешь, я спроста завел разговор об этом? Животноводство у меня вот здесь, в печенке, сидит. Мясо в цене крепнет, радоваться бы, а в душе, прости за грубость, словно кошки сходили и лапками загребли. Потому что эти денежки из рабочего кармана, они руки жгут. Надо больше мяса давать. И дешевого. А как? Корма и кадры намыленной петлей давят, - привычно затушил папиросу о спичечный коробок, поднялся. - Ладно, Андрюха. С аттестатом в пастухи... Давай-ка лучше сенокосилку налаживать. Хоть и крепок будыльник, да зимой и он хорош!..
А Василь точно забыл об Андрее и Савичеве. Оставив машину возле вагончика, он пришел к дубу, сел на скамейку. Фокеевна сосредоточенно раскатывала тесто на домашнюю лапшу.
- Что сопите так, тетка Васюня?
- Много знаю, ангел. Ты это что на чужой машине? Поди, выгнал председатель? Поругались?
- Трошки. - Василь повертел на указательном пальце цепочку с ключом зажигания. - Вин меня матом, а я его в полмата - председатель все ж таки.
- Будет болтать! Кузьмич не матерщинничает.