Старик отвернулся от Андрея. Из зажмуренной впадины глаза выкатилась и, подрожав на смятой бороде, упала на сухую землю тяжелая, как самородок, слеза. Страшная, точно обнаженная рана, беда открылась потрясенному Андрею. Иной в беде, в горе лютеет, ему ненавистно окружающее, а этот, будто ребенок, плакал и тихонько, словно самому себе, жаловался. И Андрею хотелось плакать вместе с ним, с этим стариком, для которого никогда не забудется то, что осталось за траурной чертой лихолетья, что не вернется - как весна. Глотая резиновый комок, Андрей бережно уложил Мартемьяна Евстигнеевича на траву. Сам пошел к стаду. За ним гляди да гляди! Пастбища ныне пятачковые, говорит Мартемьян Евстигнеевич, кругом хлеба, скотина к ним так и липнет, точно пчелье к меду.
Пробираясь в кустах таволожника, Андрей изумленно замер, увидев картину, от которой по коже мороз пошел. Большой серый еж, натопорщив иглы и подобрав лапки, живьем поедал с хвоста гадюку. Она металась в ужасе, била раскрытой пастью в иглы ежа, но только жестоко накалывалась и все больше уходила в острое рыльце врага. Жизнь ставила вопрос ребром: кто кого!
Когда по степи вытянулись вечерние стынущие лучи, Андрей повернул стадо к поселку. Мартемьяна Евстигнеевича вел, поддерживая под руку. А тот немного отошел и опять, вертя глазом, говорил без умолку, точно заведенный на все двадцать четыре часа.
У поселка Андрей передал его Гране. Она молча взяла старика под локоть, он ласково, но решительно отвел ее руку.
- Ты, доченька, наведи-ка самоварчик дома, а я на один секунд к Астраханкиным забегу, нутро горит...
Граня с укоризной покачала головой и отвела от Андрея глаза.
Свежеиспеченный пастух, видя, что доярки не обращают на него внимания, сразу же махнул к колодцу. Накачал полное ведро, бережно поднял на руках ко рту. Нет слаще колодезной ледяной воды, когда пьешь ее из ведра через край! Андрей, обливаясь, пил ее маленькими глотками, подолгу задерживая во рту. Он боялся ненароком простыть, напишут потом снова "молодой колхозник Ветланов стимулирует..." Интересно, кто эту "молнию" выпускал?
Андрей отправился купаться. Река уже куталась в сумерки, на вечерней воде выспевали редкие звезды. С Бухарской стороны доносилась перекличка дергачей. И тянуло огуречной свежестью лугов.
От воды поднималась по взвозу девушка. Андрей стал спускаться ей навстречу. Замедлили шаги, с любопытством оглядывая друг друга. Она была в спортивной блузке и в узеньких брючках. На плече белело полотенце. Волосы ее были убраны в сложную высокую прическу. Медленно разошлись, но через несколько шагов оба оглянулись и, словно уличенные в чем-то, мгновенно отвернули головы... Андрей засмеялся и, раздевшись, прыгнул в воду.
Дома у калитки он встретил Варю и удивленно развел руками:
- Сеструха, да у тебя, никак, новая прическа!
- У новой фельдшерицы точно такая.
"Так вот кого встретил у реки!" - понял Андрей.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
По улицам растекалось стадо. Мычали у калиток невстреченные коровы, голосисто зазывали хозяйки: "Чернавка! Чернавка!.. Зорька! Зорька!.." Под уральным яром весело вскрикнул пароходик, увлекая вниз баржи с алебастром.
Ирина плохо улавливала эти вечерние звуки. Заложенными за спину руками она прижималась к мшистому колодезному срубу и зябла то ли от глубинного холода, то ли от шума баб, скандально гремевших ведрами.
А их набиралось все больше.
- Ча хоть шумите, бабоньки? - сворачивала к колодцу очередная, оставив на дороге буренку.
- А ты, милая, сунь нос в колодезь, сунь!..
Та совала и зажимала его в кулаке.
- М-да, ноздри чисто гвоздодером выворачивает! Отчего бы это, бабоньки?
Ей наскоро объясняли, что фельдшерица бросила в колодец целую пачку хлорки, и вновь брались за Ирину с таким видом, будто ее здесь и не было.
- Больно вострая, ученая больно!
- Не говори, кума! Сколько годов черпали, и никакая хворь не приставала, а теперь беги с ведром черт-те куда
- Колодец нужно немедленно вычистить и оборудовать. Идите к председателю.
- У самой-то дедов беда, чай, загусло! Сходи!
- Я уже говорила с ним.
Вволю посудачив о "теперешних грамотеях", стали мало-помалу расходиться.
Ирина осталась одна. Сама не зная для чего, заглянула в колодец. Из сумрачной шахты тянуло зимой. В черной глуби, как оброненные монеты, желтели звезды. Достать бы одну на счастье!
Утром Ирина вышла из амбулатории с намерением оглядеть поселок. Зашла в пустую, пахнущую краской школу, в детские ясли, в библиотеку, даже на ферме побывала. Встречали ее не то чтобы плохо, но и не с восторгом.
Это обижало. Ради них она отказалась от положенного после медучилища отпуска, приехала сюда на месяц раньше срока. А они... Взять хотя бы этот колодец на площади. Плавают в нем и щепки, и мусор. И воду достают каждый своим ведром - кто чистым, кто грязным.
Она - медик, как ей было поступить? Ее ж и охаяли: в этом-де колодце самая лучшая вода, а ты его испоганила, такая да сякая!
Ирина шла в амбулаторию, почти не замечая встречных. Две старухи, пропустив ее, остановились и смотрели вслед сварливыми свекровушками.
- Это как теперь прозывают их, сваха? Стельными, что ли?
- Да вроде бы... Докторша новая...
- Слышно, ведет себя больно высоко... Ногами-то, погыльди, как сучит! Ровно спутанная.
- Юбки ноне пошли... Черт показал моду, а сам спрятался в воду.
- Слышно, приехала и наперед всего спрашивает: а паликмахер есть дамский? К-хих-хи-х...
Ирина была уже возле амбулатории, а бабки все перетирали голыми деснами, все судили и нынешние моды, и нынешнюю молодежь.
В амбулатории Ирина почувствовала себя лучше. Это был ее дом, здесь был ее воздух - медицинский, на йоде настоянный. В свою комнатку, рядом, через прихожую, не хотелось идти, там и воздух другой, и обстановка другая, слишком обыденная, домашняя.
Ирина включила свет и положила перед собой чистую тетрадь. В нерешительности покусала кончик авторучки: никогда она не писала писем. Как писать? И стыдно, и больно после первых дней работы. А Игорь просил сообщить все подробно - дескать, это может пригодиться для его повести. Сейчас, говорит, я набираю для нее материал. Смешно! Будто в магазин зашел, и продавщица метрами отмеряет ему этот самый материал...
За окном сгущался вечер, глуше становились звуки. Ирина пятый раз начинала письмо. Хотелось, чтобы оно было и умным, и сдержанным, и небольшим, но так не получалось, хоть плачь.
"...Три дня здесь, а впечатлений - уйма. И уже успела поругаться с председателем колхоза. По-моему, он страдает болезненной нетерпимостью к возражениям. Познакомились мы так. Шофер попутного грузовика высадил меня возле правления: "Тут вам все обскажут!" На перилах крыльца сидел мужчина с тонкими подкрученными усами.
- Вам председателя? - спрашивает. - Садись, я тоже его жду. Дождемся ли! Третий день не прохмеляется...
Сидим, и оба возмущаемся. Подкатил брезентовый "газик", и мой собеседник уехал. А в правлении мне сказали, что это и был председатель. Ты можешь понять, как я возненавидела его. А тут и колодец..."
В дверь постучали, тихо, но настойчиво. Ирина прикрыла тетрадь и сказала: "Войдите!" Шторки на окнах колыхнулись, словно вздохнули, - вошел Андрей. Она узнала его, но не подала и виду, с докторской бесстрастностью стала перевязывать красный набухший глаз.
- Что с ним?
- Кулак с полки упал.
- А серьезнее?
- Песчинка попала. Натер.
У Ирины небольшие ловкие руки, бинт в них летал, как снежок. Она старалась, и от этого ее угольно-черные глаза, казалось, косили, а губы сжались в круглую спелую вишенку. Но именно это старание Андрею было не по душе, ему почему-то хотелось, чтобы она перевязывала как можно дольше.
- Все.
- Все?
Он с сожалением поднялся со стула. У порога подумал: "Нет ли еще какой болячки? Кажется, нет. А жаль!"
Андрей плечом толкнул дверь. Отойдя от амбулатории, вернулся вдруг к освещенному окну. Стукнул в ставню. Ирина, севшая к письму, недовольно отодвинула шторку.
- Извините, а когда на перевязку приходить?
Она улыбнулась, подняв круглое девчоночье лицо.
- Завтра!
2
По утрам Ирину будили ласточки. Солнце еще только собиралось всходить, а уж они вылетали из сарая, садились на бельевую веревку и так радостно щебетали, словно не виделись бог знает сколько.
Сегодня это, как обычно, продолжалось до тех пор, пока на плетень не взлетел соседский петух. Он захлопал крыльями и заорал свое: "Гляжу за реку-у!" А за окном время от времени раздавалось тихое посвистывание не то малиновки, не то синицы.
Ирина босиком прокралась к окну - подсмотреть незнакомую певунью. Окно выходило в соседский огород. У стены никли подсолнухи. За их золотыми коронами виднелся зауральный лес, пронизанный солнцем. Привыкнув к яркому свету, Ирина увидела зелень ботвы, белые тыквы и Андрея. Он водил пальцем по матовой от росы тыкве и тихонько насвистывал. Поля широкой шляпы лежали на его коричневых от загара плечах.
- Извините, товарищ доктор! - Андрей поправил на лбу бинт. - Я пришел сказать вам... Срочная работа. Если не возражаете, я вечером на перевязку...
- Н-ну... хорошо, приходите вечером.
- Вот спасибо! - из необъятного кармана шаровар Андрей осторожно достал кулек из лопухов, в нем была крупная сизая ежевика.
- Благодарю. Откуда такая?
- А я по утрам в Азию плаваю. Нарвал.
Скрипнув покачнувшимся плетнем, перескочил в проулок, помахал шляпой.
Когда Андрей скрылся за углом, Ирина высунулась в окно: какие он там рецепты на тыквах выписывал? Почти на каждой тыкве было выведено: Ирина... Вечоркина... Ирина... Как жалко, что сейчас поднимется солнце и высушит все! А может, к лучшему? Чтобы ничто не напоминало об этом парне в красной майке и огромной шляпе. А что сейчас Игорь делает?..
На тумбочке, под букетом ромашек в стакане, - неотправленное письмо. Ирина перечитала его. Оно показалось ей длинным и неинтересным. Взяла и красным карандашом начеркала через всю страницу:
"Если б ты знал, как я соскучилась по тебе!"
Вложила в конверт и побежала к почтовому ящику. Вернулась, а у порога - Фокеевна. Она не говорила, а сипела, как проколотая камера. И начала не с недуга, а с того, что обстоятельно оглядела амбулаторию и натужно зашелестела:
- Гожехонько, гожехонько! Я это еще по окнам приметила. Сама навела блеск, ай санитарочку приспособила?
Ирина сказала, что нет у нее пока санитарки. Фокеевна покивала головой, уселась на стул и раскрыла рот:
- Посмотри, желанная, какая там у меня беда стряслась. Прямо сердце коробом ведет от страха, уж лучше оглохнуть, как мой благоверный. Вечор какая история вышла. Ребяты доняли в бригаде: спой да спой, Фокеевна, "Уралку!" Ну как я вам, говорю, спою, благим матом, что ли? А ноне встала - вовсе голос сел. На машину да айда к тебе. Не может того быть, чтобы лишилась я насовсем речи.
- У вас обыкновенный ларингит...
- Как ты сказала, милая?
- Воспаление слизистой оболочки. Будем применять ингаляционный метод лечения.
- Какой хошь, сударушка, применяй, абы голос вернулся... Ты вот что! - Фокеевна поманила Ирину, зашептала ей в ухо, словно кто-то другой мог ее слышать: - Ты приветь-ка меня. Года мои большие, да ты не бери это в причину. Буду санитарить, до коих силов хватит. У нас-то сенокос кончается, а без людей я, как в пустыне. Возьмешь, ай нет? Ну вот и гожехонько! Будем мы с тобой две подружки.
Фокеевна ушла.
Ирина начала письмо родителям:
"...Серьезных больных, к сожалению, еще не было. Кажется, люди пока не особенно доверяют мне..."
Дописать письмо не удалось. В амбулаторию ввалился красный, пропыленный Базыл. Грудь у него носило, точно бежал он наперегонки со своим вислоухим маштаком. Кое-как Ирина поняла: у него тяжело заболела мать. Увидя, что фельдшерица стала собираться, он немного успокоился и смущенно пояснил:
- Старый бабушка, восемьдесят один лет, а все равно жалко.
Ирина уехала на машине, а Базыл тюхал сзади на маштаке. Он теперь не торопился, он верил в медицину.
Возле больной Ирина пробыла двое суток, пока той не полегчало. Ночами, задремав возле старухи, она то и дело вздрагивала и просыпалась: в мазанке все время потрескивали жерди потолка.
Утром она спросила, правда ли, что он, Базыл, всегда перевыполняет план.
- Правда, правда, конечно! - закивал чабан. - Парторг сказал, соревнуюсь за коммунистический труд. Я шерсти много даем, ягненка много даем.
"Парторг сказал! А что живешь в сырой мазанке, наверное, не сказал".
- Критиковать надо, требовать, а вы молчите!
Базыл вздыхал и чесал под мышкой:
- Как требовать? Люди думать будут: Базыл гонит одну овцу, а свистит на всю степь.
На поселочной площади Ирина сразу же заметила над колодцем навес из свежих досок, а рядом - огромную лужу. В ней блаженно похрюкивал подсвинок. К цепи была прикована потная от холодной воды бадья. Ирина посмотрела в колодец и в далеком чистом круге увидела свои торжествующие глаза: то-то же!
И захотелось ей сейчас же, немедленно пойти к председателю и высказать ему все о жизни Базыла. У Савичева было какое-то совещание. Она перешагнула порог, и колхозники умолкли. А Савичев так смотрел, словно хотел сказать: "Опять с претензиями, опять чем-то недовольна?" - и нетерпеливо подергивал подкрученным усом.
- Спасибо за... колодец, Павел Кузьмич...
Переглянулись, кое-кто улыбнулся. Савичев кивнул.
- Все?
Ирина вызывающе подняла подбородок.
- Нет, не все, Павел Кузьмич!
И вот теперь-то она высказалась. Горячо, не очень связано, но зато - прямо: бани нет, землянка рушится, от постоянной сырости у старухи хронический бронхит... Колхоз столько денег получает за счет повышения цен - куда они деваются?!
Савичев откинулся на спинку стула. Под его скулами вспухали и опадали желваки, создавалось впечатление, что он хочет раскусить песчинку и никак не раскусит. И это вроде бы злило его.
- Сколько вам лет, Вечоркина?
Неожиданный вопрос смутил Ирину, она растерянно посмотрела на колхозников, которые показались ей сейчас хмурыми и недоброжелательными, ответила невнятно, сбивчиво:
- Мне? Восемнадцать... почти... скоро будет...
Савичев провел ладонью по глазам и как-то очень устало навалился грудью на край столешницы. И той, удивительно похожей на эту фельдшерицу, было восемнадцать. Почти восемнадцать. Ирина была похожа на его первую жену. Он нервно посучил между пальцами тонкий ус.
- Вот что, девушка милая. Подайте заявление о вступлении в колхоз, а тогда, простите, и спрашивайте с правления. А пока оно вам не подотчетно. Больше нет вопросов? До свидания! - Савичев повернулся к бухгалтеру: - Сколько мы на сегодня хлеба сдали? Сорвем декадный график?..
Второй раз Ирина шла по улице вот так: непонятая и оскорбленная. Второй раз за каких-то полторы недели! Неужели и дальше все так будет? Неужели это именно она гонит одну овцу, а свистит на всю степь?..
Не попадая ключом в скважину, Ирина кое-как открыла амбулаторию и упала лицом в подушку.
Если бы Андрей знал все это, то, понятно, обошел бы огонек амбулатории стороной. Но он не знал. В поздние сумерки шагал он к амбулатории.
Как и в тот раз, Ирина писала. Опять она писала! От недавних слез у нее и маленький нос опух, и вишневые губы опухли. "Кажется, некстати! - забеспокоился Андрей. - Наревелась, видать, по маковку. Кому она все пишет, да еще со слезами?"
Фельдшерица боком посмотрела на Андреевы разбитые бутсы. Он тоже глянул на них: не очень наряден, зря не зашел домой, не переобулся. Наследит еще на крашеном!..
- Слушаю вас.
"Верно! Некстати", - пожалел Андрей, но уходить сейчас счел неудобным. Покрутил в руках шляпу.
- Знаете, ухо стреляет. Спасенья нет.
- Вам дня мало? - в голосе раздражение.
Андрей переступил с ноги на ногу, точно гусь на скользком льду: "Лучше бы я сразу ушел! Подлаживайся теперь..."
- Извините, конечно, только днем я...
Она опять из-за плеча посмотрела на его бутсы. "Мог бы не объяснять, и так знаю, что пастух. С серебряной медалью причем. Наверное, не найдешь, как выкарабкаться из пастухов, вот и ходишь".
Ирина надвинула на лоб круглое зеркальце-рефлектор, велела сесть. Она поворачивала его голову, засматривая тонким лучом то в одно ухо, то в другое. Наконец решительно сняла с головы зеркальце,положила на стол.
- Мне кажется, вы симулируете. За это в стенгазетах протягивают.
Захлопнутая Андреем дверь дохнула на Ирину ветром. Наступила тишина. Ирина скомкала неоконченное письмо и бросила в корзину.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Пригнав вечером стадо, Андрей сразу же пошел в правление, надеясь застать там Савичева. Но время было субботнее, и в кабинетах царило запустение. Лишь уборщица вытряхивала из пепельниц окурки, сварливо мела сизым полынным веником обрывки бумаг и подсолнечную шелуху, кашляла от кисловатого, застойного табачного дыма.
- Свернут, анчибелы, с трубу самоварную и вот кадят, вот кадят, того гляди, из носу сажа посыплется... Председатель, Андрюша, давеча был, уехал кудай-то... Дома, чай, не мусорят столько, там жена...
Андрей вышел. "Подожду. Может быть, подъедет". Он прислонился к шершавому, как необработанный гранит, стволу старого клена. Искривленный ветрами, клен тихо шелестел лапчатой запыленной листвой. Еще в первом классе, едва выучив азбуку, Андрей прочитал по складам на его стволе: "Павел + Нина". Эти вырезанные ножом буквы сохранились и поныне, только стали бугристее и больше. Кто этот Павел, и кто эта Нина?