Надпись отвлекла Андрея от предстоящего разговора. Он нащупал в кармане складной нож: о себе память, что ли, оставить? Усмехнулся. Посмотрел вокруг. С ближних полей долетали звуки жатвы: звенящая скороговорка комбайновых ножей, сигналы грузовиков. Солнце сплющилось на горизонте и, брызгая окалиной, ослепляло глаза.
От Астраханкиных брел и без ветра качался Мартемьян Евстигнеевич. Держа фуражку на отлете, он истово раскланивался не только со встречными, а и с теми, кто был на противоположной стороне улицы. Откланявшись, брел дальше, затягивая и не оканчивая одну и ту же песню:
Двор мой брошен, разгорожен
И зар-рос густой травой...
С горечью и сочувствием проводил Андрей кряжистую, но шаткую фигуру старика: "Это ж Гране с ним столько канители!.."
Решив, что председателя ему не дождаться, Андрей с тяжелым сердцем направился домой. Совершенно случайно глянув на савичевский двор, увидел серый от пыли председательский "газик". У Андрея похолодело под ложечкой - от предстоящего разговора. Войти? Или отложить?
Издалека долетело пьяненькое, горюющее:
Двор мой брошен, р-разгорожен...
"Авторитетов боюсь, выходит? Начальству виднее? А если оно не право? Может, с трусости все и начинается... Один говорит, а остальные поддакивают, вместо того, чтобы поправить вовремя..."
Павел Кузьмич сидел в горнице возле приемника, на вошедшего Андрея даже бровью не повел. Андрей опустился на стул и, нахлобучив шляпу на колено, стал терпеливо ждать окончания концерта. Однако Савичев внезапно выключил приемник.
- Бах! - резко, как-то даже раздраженно бросил он, поворачиваясь к Андрею. - Иоганн Себастьян Бах. Раньше смеялся, а теперь злюсь, - стукнул кулаком по крышке приемника. - Злюсь! Как ты относишься к симфонической музыке?
- Сочувствую тем, кто ее слушает.
- Остришь, негодяй. А тут плакать надо, что мы такие серые, неумытые, - Савичев начал медленно прохаживаться по комнате. Говорил он отрывисто, сердито: - Был на курорте. Пошел на симфонический концерт. Все слушают, на физиономиях - божественное сияние. А я злюсь: ни черта не понимаю. В чем прелесть этой музы́ки? Как понять ее, прости за грубость? Как? Ну!.. - остановился перед Андреем. - С каким вопросом пожаловал?
Андрей с удовольствием ушел бы, не начиная разговора. Он поднялся со стула, опустив шляпу в руке так, что край ее соломенного поля терся о половицу.
- Хорошо информированные круги... - Андрей чувствовал, что фальшивит дико, что его наигранное бодрячество Савичеву видно насквозь, и все-таки не мог найти такой нужной сейчас простоты. - Хорошо информированные круги утверждают, будто я не пастух, а так...
- Правильно утверждают.
Под холодным немигающим взглядом Савичева Андрей вдруг начал зябнуть. Сказал совсем не то, что намеревался сказать.
- Отпустите на трактор. Я технику люблю.
- И не любишь коров. Обожаешь молоко и вареники в сметане. И не перевариваешь коров. - Савичев, локтем отодвинув горшок с цветком, присел на подоконник, закурил и пустил в открытое окно струю дыма. - Какие вы, черт возьми, хитроумные пошли. Так и норовите цапнуть, что поближе лежит. Трактор ему дай! А нам не нужны трактористы, даже хорошие не нужны. Нам хорошие пастухи нужны. Трактор ему!
- Ладно, не надо трактора, - Андрей вновь уселся на стуле, шляпу бросил к ногам. - Коровам, Павел Кузьмич, есть нечего. Трава выстрижена ими под нулевку. О каких тут надоях можно говорить!
- Ну-ну! - Савичев затушил окурок о спичечный коробок, швырнул в окно. - Дальше.
- Кукурузой надо подкармливать. Ведь много посеяли.
- А зимой, извини, что в ясли положишь? Шляпу?
- В прошлом году под снег триста гектаров ушло. Отец говорит, не успели скосить. Нынче, говорит, еще больше посеяно. Опять не сумеем всю убрать. Так лучше...
- Под копыто пустить?
- Факт! Гектаров триста - четыреста.
- Долго думал об этом?
- Весь день.
- А я, дорогой мой стратег, - триста шестьдесят пять дней в прошлом году, столько же - в позапрошлом, столько - в позапозапрошлом...
- Так что же мешает?! Классическая музыка, что ли?
Как от удара, быстро отвернул Савичев лицо свое к окну. Сидел так минут пять. На подсиненных сумерками скулах двигались желваки, мелко-мелко дрожал острый кончик уса. За окном слышались будничные вечерние звуки: жена Савичева, Мария, звала теленка, кто-то промчался на трескучем мотоцикле-козлике.
Андрей искренне жалел о сказанном, потому что видел, насколько болезненно реагировал председатель на его неуместную реплику о музыке. Так у него частенько случалось: сначала ляпнет, а потом подумает. Хотел было извиниться, но Савичев опередил. С видимым трудом разжав челюсти, точно были они у него сцеплены леденцовой конфетой, он кивнул, не поворачивая головы:
- Дурак - не дурак, и умный не такой.
- Полудурок, Павел Кузьмич. Извините!
Савичев и слова сказать не успел, как Андрей вылетел из горницы.
- Тьфу! - раздосадованный Савичев включил и выключил приемник, прошелся по комнате, - Ну и молодежь нынче! Наверное, зря обидел. Да и он хорош!.. Грачев под самую сурепицу хвост отрубит за эту кукурузу, попробуй только страви... В прошлом году, действительно, триста гектаров сгубили. Машин не хватало силос отвозить. А если повторится? Грачев сказал: "Транспорт будет! С Украины целая автоколонна придет на подмогу". Ох, смотри, товарищ Грачев!..
Возле клуба стояли два грузовика с наращенными решетчатыми бортами, и в них с хохотом лезла молодежь. На передних скамейках уже сидели пожилые колхозники, большей частью из конторских. Все они сурово и молчаливо, как оружие, сжимали между колен желто-белые черены вил. Маленькая Нюрочка Буянкина прыгала возле колеса и никак не могла влезть в кузов. С мольбой обратилась к подошедшему Андрею:
- Ой, Андрюшк, ну, подсади! Все только смеются, а руки не подают...
Он легко вскинул ее над бортом. В машинах загомонили все разом:
- Айда с нами! На ударник!
- Сено метать в лугах.
- Самые большие вилы ему. По блату.
- У него грыжа! Надорвался на животноводстве!..
И хохот, озорной, дразнящий. Андрей и голоден был, и устал за день ходьбы на жаре, но уйти не решился - засмеют! Схватился за край борта и прыгнул в кузов. Раскрасневшейся, закатывающейся от смеха Нюре кончиком ее косынки вытер нос:
- Кланяться надо, спасибо говорить дяде, а ты заливаешься. - Демонстративно поддернул свои пышные шаровары, вызвав еще больше шуток и смеха. - Не ужинал, на одном интеллекте держатся.
- Ужасно интеллектуальный человек.
Андрей обернулся: Граня. Уголки ее губ приподняла чуть заметная улыбка. А на кончике скамьи увидел Ирину. В узких брючках, в белом платочке, завязанном под круглым подбородком, она смотрела в сторону и словно бы ничего не слышала. "Нарочно отвернулась! Красивая, но холодная. С ней, наверное, скучно быть вместе".
Сузившиеся глаза - от этого они стали еще длиннее - Граня повела на Андрея, не знавшего где сесть, потом на молчаливую бесстрастную Ирину.
- Он, девочки, еще не умер от голода, но доступ к его телу открыт. Не теряйте времени.
- В порядке живой очереди! - Машина тронулась, и Андрей, не удержавшись на ногах, плюхнулся Гране на колени. С лихой решимостью обхватил ее шею и - была не была! - больно поцеловал в губы. - Будешь первая!
Граня спокойно поправила косынку на голове и коротко, звучно стеганула ладонью по щеке Андрея.
- Если желаешь - не последняя.
Грохнул смех, дружный и уничтожающий. Даже Ирина улыбнулась.
Андрей оглянулся, точно затравленный. Слегка коснувшись рукой Нюриного плеча, перемахнул через борт. Летя в придорожные кусты, слышал, как в уходящей машине испуганно затарабанили кулаками по кабине.
- Остановите!
- Такая скорость! Убился...
"Шиш - убился! Что я - дурак?.." Ободранный Андрей выбрался из зарослей крапивы и шиповника на лунную полянку, оцепленную вербами. Пошел в противоположную от машины сторону. Вдогон - насмешливый голос Грани:
- Субботнику пятки показывает...
"Ничего себе мотивировочка! - Андрей сел на пенек и зло сплюнул солоноватую слюну: - Губы, что ли, разбил?.. Вечно она язвит..." Андрей знал, что теперь в машине на его счет отпущено немало шуточек. И, как всегда, поджигает Граня. Андрей никак не мог понять, что с ним происходит. Если это любовь, так почему же вот сейчас он больше всех на свете ненавидит Граню? Если не любовь, то отчего сердце по-сумасшедшему колотится о ребра, как только он, Андрей, увидит ее? Да и Граню не понять: то она такая, то такая. Похожа на куст шиповника: весь в цветах, но подойди - уколешься.
От поселка шла машина, ныряя в низинках. По трем ярким фарам Андрей определил - председательский "газик". "Уеду с ним на субботник!" - Андрей встал и сразу же почувствовал, что коленка у него голая. Нагнулся: от поясной резинки до щиколотки штанина была разодрана. Он сжал зубы и снова сел: как не повезет, так уж не повезет!
"Газик" промчался мимо.
Домой Андрей пришел темнее тучи. Хорошо, что Варя уже спала, положив возле себя где-то добытый журнал мод. А мать не стала донимать расспросами, заметила лишь, что можно бы поаккуратнее рвать штаны.
Переодевшись и выпив кружку молока, Андрей перепрыгнул через плетень в пустобаевский двор. Под ногами сочно хрустнула молодая тыковка. Он выругался и, раздвигая руками подсолнухи, пошел к избе. Нужно было поговорить с дядей Осей, он член правления, ветеринар. Осип Сергеевич если захочет, то настоит на своем, уломает упрямого Савичева.
Бывать у Пустобаевых в избе Андрей не любил. Ему казалось, что в просторной горнице всегда стоят сумерки. От хмурости, нелюдимости хозяев, что ли? Или от большой золоченой иконы в переднем углу, с которой лаковыми скорбящими глазами глядела божья матерь? Андрею неприятен был ее немигающе следящий взгляд.
Петровна в излюбленной позе, подперев подбородок рукой, стояла у голландки и наблюдала, как ест блины ее сын. Блины - Горкина слабость. Но сегодня и они были не в радость: будто раскаленная заклепка, десну прожигал разболевшийся зуб. Блины Горка глотал "живьем", поворочав их кое-как во рту.
Поздоровавшись, Андрей надавал кучу советов, но Горка, страшно косноязыча, послал его к черту. У Горки были основания не доверять приятелю. Как-то в прошлом году он зашел за Андреем, чтобы вместе идти в школу, а у самого глаза наизнанку выворачивало от ноющих зубов. Андрей порылся в круглой пластмассовой шкатулке, где мать хранила всевозможные порошки и таблетки, нашел пакетик пургена.
- Знаешь, вот эти помогают - сила! Глотай сразу две, скорее подействует.
Горка проглотил. Зубы, как ни странно, действительно перестали болеть, но зато через каждые двадцать минут Горка, страдальчески глядя в глаза учителю, отпрашивался с уроков...
Андрея пригласили к блинам, и он не стал отказываться. Чтобы нарушить тишину, сказал:
- Люблю блины, да не люблю, кто их печет.
У Петровны опали руки.
- Почему же, Андрюшенька?
- Да больно тонкие.
Бледные щеки польщенной Петровны облились слабеньким румянцем.
- Нешто так можно шутить, сынок.
- То-то и наворачиваешь по два! - буркнул Горка.
- Да по три-то я не умею, Гора, - Андрей посмотрел на его лицо, розовое и влажное, как плохо отжатая губка. - Ты как после ударника распарился.
Горка отмолчался. После бани, после жирных блинов ему вообще не хотелось говорить. Да и зуб не успокаивался.
Стукнула дверь в задней комнатке, и в горницу, пригибаясь под притолокой, вошел Осип Сергеевич. Повесил на вешалку лоснящуюся полевую сумку, в угол задвинул чемоданчик с медикаментами. Поздоровался.
- У Базыла две головы пало, - сказал, ни к кому не обращаясь, вроде бы для самого себя. - Да, пало, пришлось вскрывать. Будем удерживать с него. А как же!.. Баня готова?
- Уж давно истопилась. Есть будешь?
- Потом. - Осип Сергеевич сунул под мышку свежее белье, от порога оборотился: - Андрейка, завтра попридержи коров, будем прививку против ящура делать. В соседнем районе объявился. Он ведь не в шляпе ходит...
- Ладно, Осип Сергеевич! - Андрею вспомнился жизнерадостный веселый чабан с Койбогара, у которого "круглогодовой" рабочий день, у которого "вся работа насморк пойдет", если не будет сена. - А за что же с Базыла удерживать? Разве он виноват в падеже?
- А кто? Я? - В голосе Пустобаева, как в разлаженной гармони, появилось металлическое дребезжание. - Вот падет у тебя корова, тогда узнаешь.
Андрей с уважением относился к Осипу Сергеевичу, хотя и знал, что кое-кто недолюбливал неулыбчивого ветфельдшера. Он был старательный работник, а отцу Андрея эта старательность почему-то не очень нравилась. "Удачлив! - говорит Иван Маркелыч. - Удача за ним - как верный пес, по пятам..." Андрей недоумевал: разве это плохо, если человек работящ и удачлив?
А вот сейчас Андрею не хотелось просить Осипа Сергеевича о том, чтобы он "серьезно и аргументированно" поговорил с председателем насчет кукурузы, Андрей и сам не мог бы объяснить, почему вдруг раздумал, хотя именно из-за этой просьбы и зашел к Пустобаевым.
После ухода Осипа Сергеевича еще ниже, кажется, навис потолок, еще сумрачнее стало в горнице. От неверного огонька лампадки по лицу божьей матери блуждали тени.
Андрей и Горка тоже вышли.
- Ну вот, а ты все в пастухи да в пастухи! - Горка, прижимая ладонь к саднящей челюсти, явно искал причину отказаться от предложения приятеля. - Как присобачут за целую корову платить... Отец на самого министра акт составит, не только на нас с тобой...
- Тебе не присобачут, не беспокойся!
- Не понимаю...
- А чего понимать? Помалкивай и все. Так-то спокойнее...
Стояли возле ветлановских жердяных воротцев, от которых совсем недавно впервые уезжали на самостоятельную работу.
- Ты все на звезды смотришь, - Горка, как обычно, побаивался внезапной молчаливости Андрея, за ней всегда что-то таилось, поэтому усиленно завязывал разговор. - Тут надоело, что ли?
- Сенца бы звездам или кукурузы! Видишь, разбрелись, как мое стадо, а щипать нечего. Месяц умаялся гонять их по всему небу. Вообще-то понимать надо: и с него, наверное, высокие удои спрашивают!.. Значит, не хочешь в пастухи? Может, на ударник двинем, а?
- Сейчас, разуюсь и побегу! - Горка говорил быстро, но из-за больного зуба не очень членораздельно. - Вместо того, чтобы отдыхать после работы, как положено человеку, вкалывай.
- Слушай, в бане не угарно было?
Горка оскорбленно пожевал верхней оттопыренной губой и ушел.
Опять Андрей остался один.
Денек выдался! В голове - чехарда. А тут еще Горка. Вот паралитик косноязычный! И ответить ему сумел.
В минуты полного одиночества воспоминания о Гране - как крик ночной птицы за Уралом: грустные и неясные. Почему он так много думает о ней?..
Там, в лугах, и фельдшерица. В ее маленьких руках черен вил, наверное, груб и тяжел. Она, эта Ирина, как видно, с людьми трудно сходится, в Забродном у нее еще нет ни друзей, ни подруг. А вот поехала. А он не поехал. Самолюбие, гонор! Оплеуху получил. А кто виноват?.. Савичев, наверное, наверху топчется: завзятый скирдоправ. Завтра не будет ступать на растертое протезом надколенье, уж это точно... Они все там! Он - один...
2
В летней кухне отчим резался в "шесть листов" с дедом Астраханкиным, маленьким остроносым выпивохой. Посреди стола зеленела поллитровка, рядом мерцала пустая рюмка, а на ней - пупырчатый, словно бы озябший, малосольный огурец. После каждого кона тот, кто выигрывал, имел законное право налить полстопки, выпить и закусить огурцом. Когда пришла Граня, эта честь выпала Мартемьяну Евстигнеевичу. Он выпил и смачно крякнул:
- А! Не шутка выпить, а шутка крякнуть. - Аппетитно принюхался к надкушенному огурцу. - Дочка, айда, причастись для компании!
Она отмахнулась и стала разжигать керосинку, чтобы приготовить обед. По столу жирно шлепали зацапанные толстые карты, а Граня размышляла о том, что зря отца отпустили из пастухов. Там он хоть при деле был, меньше о водке думал, а теперь опять сверх всякой нормы будет заливать. И жалко его, и в то же время осточертело слушать его пьяные басни, видеть добрый помидорный нос. Кабы еще не этот Астраханкин!..
Разбивая над сковородкой яйцо, прикусила губу, чтобы не рассмеяться: кривой, кривой, а узрел отчим Василису Фокеевну издали! Сразу зашебутился, заерзал: огурец в рот сунул, бутылку в карман, рюмку в горнушку.
- Мой нафталин идет! - пояснил моргавшему красными веками приятелю. - Собирай карты, теперь наше дело мокрое, не высечешь.
Только напрасно они так поспешали. Пока Фокеевна дойдет до дому, со многим можно управиться. Нескончаемо длинна главная забродинская улица, а любопытство новой санитарки - еще длиннее. Увидит, муку везут - обязательно спросит, на каком камне малывали. Из сельмага бабенка с покупками выскочила - выпытает, почем ситчик брала. Выглянувшему за калитку хворому старцу присоветует прийти в амбулаторию: "Мы тебе с Ириной Васильевной горчишники поставим - враз все болячки сымет, хоть под венец веди!.." В общем, зря торопились картежники. Покудова Фокеевна доплыла, они успели не только собраться, но и по чашке чаю опрокинуть.
Встречена была Василиса Фокеевна покорливо-благостными взглядами, и это ее насторожило.
- Вы чего несмелые нынче? Поди, управились уж, выпили? Ну-ка, дыхни! - Видимо, требование такое не впервой приходилось выполнять старому казаку: раскрыл рот, дохнул в ее сосредоточенное лицо. - Да нет, вроде бы... А ну ты, пим дырявый!
Дед Астраханкин кругло облизнул губы и, вытянувшись, пуча глаза, как на смотру, тоже выдохнул. Фокеевна недоумевала:
- Неужто не разговелись до самого полдня?
Астраханкин потоптался у порога.
- Пошли? - кивнул Мартемьяну Евстигнеевичу.
- И то, идтить надо...
И они вышли. В окно Граня видела, как старики, склоняясь один к другому, что-то говорили и счастливо тряслись в смехе: точь-в-точь нашкодившие мальчишки, которым удалось ловко провести старших.
Фокеевну подвел нос: выскочила утром в одной рубашке корову доить, а утро ералашное было, ветреное, ну и простыла.
- Надо что-то делать, мама, с отцом. Лечить, что ли? Пропадет же.
- Я посоветуюсь с Ириной Васильевной.
Граня не возражала: новая фельдшерица стала для Фокеевны непререкаемым авторитетом.
Оседлав лошадь, Граня выехала в степь. Надои молока хотя и поднимались на ферме, но очень медленно. Председатель просил съездить к Андрею, посмотреть, где и как пасет, возможно, она что-либо да и подскажет ему. Андрей, конечно, не ждет ее. Парень с характером. Никогда не подаст и виду, что и ему кисло. Отделывается шутками.
С самого раннего утра ветер, злобясь, гонял стада взъерошенных туч. Казалось, вот-вот хлынет ливень. Но ничего у ветра так и не получилось: к обеду распогодилось. По небу спешно уходили облака, а в серой степи вспыхивали и перемещались, обгоняя Граню, солнечные озера. Пофыркивая, шел конь. Плыли Гранины то ясные, то хмурые мысли. Граня не была слабохарактерной, но когда предавалась раздумьям наедине с собой, хандра охватывала ее незаметно и властно, как сон, особенно если не было рядом людей, не было дела.