Урал Граня знала отлично. Коротким кормовым веслом она рулила то к длинным песчаным косам, то просила Марата привязать будару к притопленным деревьям, обрушенным в реку подмытым яром. Здесь всегда колотились голодные злые жерехи. Граня брала в руки новенький складной спиннинг и, встав, ловко забрасывала блесну метров на тридцать - сорок.
Завидев металлическую рыбешку, длинный стремительный красавец жерех бугрил спиной поверхность воды и с ходу, бесшабашно хватал блесну. Попавшись на крючок-тройник, он почти не бился, лишь ошарашенно пучил желтые глаза и плямал нижней, презрительно выпяченной губой. Пока дошли до места, Граня втащила в будару трех тяжелых, как сырые поленья, рыб.
- Эх, и уха будет! ликовал Василь угребаясь из последних сил. - Двойную заварим...
- Наголодался на кефире? - Граня направила будару к правому берегу. Только ей было ведомо, почему она выбрала это место. - Будешь кашеварить.
- Я вам наварю! - угрожающе пообещал Василь.
Выгрузились на крохотной полянке, окруженной кустами и деревьями. Здесь было тихо и прохладно, пахло грибами. Распределили обязанности. Граня стала чистить рыбу. Марат пошел за валежником. А Василь завел патефон и поставил пластинку. Изогнув лебединую шейку, патефон ворковал:
Утомленное солнце нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась...
Василь фальшиво подпевал и заколачивал колышки, чтобы подвесить над огнем ведро с водой. Переставляя пластинку, вздохнул:
- До чего же чувствительная музыка!.. И шо за жизнь пошла - в лавке водки немае, одно вино. Прошлый раз взялы бутылку - Мартемьян Евстигнеевич не стал пить, Ионыч - не стал, я выпил стакан - тоже не стал. Якась кислятина.
- Совсем бы эту водку не выпускали, - сердито сказала Граня, бросая в ведро очищенную картошку.
- Так на рыбалке ж! Без стопки уха - не уха.
Накручивая пружину патефона, Василь вскинул глаза на шорох шагов и удивленно замер: перед ним остановился улыбающийся Андрей.
- С якого потолка?!
- Коров пасу... А тут услышал твою сердцещипательную музыку. Вот хорошо, очень рад такому соседству!
- Да бачимо, шо радуешься, рот на восемнадцать сантиметров растянувся. - Василь, наоборот, не очень рад был его приходу.
Но Андрей уже присел рядом с Маратом, который через колено ломал сухие сучья. Взял Гранин спиннинг, повертел в руках.
- Вот это да! Ваш, Граня?
- Василь подарил...
- По блату в районе достав, - самодовольно отозвался Василь. - Пластмассовый.
- Можно попробовать? - спросил Андрей после некоторого молчания.
Граня кивнула, а Василь нахмурился. Андрей спустился к воде, но тут же вернулся. Лицо его выражало горе и вину. Руки парня были пусты.
- Понимаете... Взял я его вот так, замахнулся...
- Шо?! - в предчувствии беды Василь приподнялся с корточек. - Ну, шо?!
- Понимаешь... Замахнулся вот так... И как он?!. Понимаешь, выскользнул из рук и... Хотел поплыть, да там такая глубина...
Василь чуть не плакал.
- Шоб ты сказывся, проклята душа! И чего я тебе тогда, на сенокосе, руки не переломав!.. Пятнадцать рублей закинув! Да катушка - трояк... Убить мало!..
Марат тоже жалел прекрасную рыбацкую снасть. Только Граня, отвернувшись, давилась от смеха. Она-то догадывалась, по какой причине улетел в Урал дареный спиннинг.
Андрей удрученно побрел к кустам.
- Спасибо, уху я не буду, хотя вы и не приглашаете...
- Катись, чертова душа, катись, бо ты знаешь мой горячий характер! Шоб тебя там приподняло да шлепнуло...
- Брось, Андрей, фордыбачиться! Оставайся! - Марат пытался примирить парней. - С кем не случается...
Граня, прикусывая губы, чтобы не смеяться, моргала Андрею: оставайся! И он согласился:
- Ну, если уж настаиваете... Только я пойду проверю стадо...
- Возьми с собой, Андрей. Посмотрю, где пасете.
- Граня, где перец?! - крикнул вслед ей Марат, священнодействуя над кипящим варевом.
- В пакетике на дне корзины...
Минут через десять вышли на просторную луговину, по которой рассыпалось стадо. Граня остановилась, обняв рукой молодой белостволый тополь.
- Постоим? - голос у нее был задумчиво-тихий, спокойный. - Смотри, как вон та вербочка листву... Видишь? Будто записки рвет и... роняет, роняет... Листопад начинается, осень...
Казалась она Андрею неслыханно красивой: белые, с медовым отливом волосы, белое лицо, а на нем - грустные зеленые глаза... Когда-то он чуть экзамен не провалил за-за нее. Давно это было, месяца три назад. Андрей не хотел себе признаваться, но каждая встреча с Граней томила его и радовала, хотя, возможно, и не так, как раньше. Он по-прежнему ловил себя на том, что смотрел на Ирину, а думал о Гране.
Словно отгадав его мысли, Граня поглядела на него через темные ресницы:
- И на свидание, поди, некогда ходить? Смотри, а то пока ты коров по ночам пасешь, к Иринушке другой пастушок приладится. Да ты не красней!
- Я и не краснею! - Андрей потрогал мочки своих запылавших ушей. - Разве заметно?
- Как задние фонари у машины. - Скрадывая вздох, повела взглядом по выкошенному лугу. - Больно ты робок с нею... Тебе не кажется, что красивым парням почти всегда недостает удали?
Он крутнулся на месте, выдрав шипами бутсов траву из земли. Пошел к стаду. Граня окликнула:
- Иди сюда! Парень ты, смотрю, с кандибобером.
Андрей прислонился к другому топольку, отвел глаза.
- Чего тебе?
- Андрюшенька, ты ведь жениться на мне собирался... Ну-ну, шучу! - Граня стала рядом, покусала горькую веточку тополя. - О любви с тобой, оказывается, нельзя - только о надоях, о механизации... Механизация! Нажал кнопку - и спина мокрая. - Кинула веточку, машинально сорвала другую. - Павел Кузьмич говорит, пока не переведем коров на стойловое содержание, толку электродойка не даст. Разве, говорит, навозишь ее летом по степям, когда пастбища то и дело меняются. Прав он.
- Как же переводить на круглогодовое стойловое? - А в голове было: "Если бы ты знала, как мне хочется... всегда, всегда быть рядом!"
- Силоса надо больше закладывать, фураж иметь, зеленую подкормку. Ну, и механизацию полную. Знаешь, сколько на всех этих коров доярок потребуется при механизированной дойке? Три! А сейчас - двадцать три. Вот и дешевизна молока. - Засмеялась: - Устроила тебе зооветтехминимум!
- Устроила.
Он смотрел на Гранин профиль. К матовой щеке, к шрамику под веком ласкался белокурый завиток волос. Сквозь мешанину листвы и веток прорвался последний вечерний луч солнца и наполнил ухо розовым светом, на мочке поджег вдруг зеленую, как Гранины глаза, клипсу. Вся она вот такая, Граня! То холодная, неприступная, то вдруг вспыхнет огнем.
- Грань, а если б ты была зоотехником? Тогда что?
- Тогда? - Она помолчала. - Тогда видно было бы.
- Знаешь, ты готовься в институт. Мы поможем тебе, комсомольское шефство и все такое. А?!
Она недоверчиво поглядела на парня.
- Ой ли! - И внезапно, пряча надежду, спросила: - А как написать: было много носок или носков?.. Носков. А как правильно: пять блюдцев или пять блюдечек?.. Блюдечек? Голова лопнет!
- Ничего, осилим! Будешь писать, а мы проверять и объяснять ошибки. Ладно?
Граня вздохнула:
- Ладно! - Она плохо верила в успех. - Пошли, что ли? Там уж, наверное, уха готова...
- Иди... Я проверю хвостопоголовье и вернусь...
На стоянке был переполох - пропали ложки. Перерыли все в рюкзаке и корзине, обшарили вокруг - как в воду канули.
- Воров не было, а батьку укралы! Ты не забыла их дома?
- Да нет, вот тут они завернутые в газету лежали...
А от ухи исходил такой ароматный, такой божественный запах! Василь громко сглатывал слюну, в изнеможении лежа перед расстеленной клеенкой с пустыми мисками.
Андрея встретили ледяным выжидающим молчанием. Он опустился рядом с Василем, тылом ладони легонько шлепнув его по животу:
- Подбери свое пресс-папье, сесть негде! - медленно, хладнокровно вынул из кармана шаровар ложки. - На вас надейся, а сам - не плошай...
Даже Василь вместе со всеми облегченно захохотал:
- От зараза! Це ж разве человек!.. Такой спиннинг сгубыв...
Хлебали уху, нахваливали, тянулись к ведру за добавкой. Долго смеялись над Маратом - любителем острых приправ. Оказывается, Граня вместо молотого перца прихватила второпях пачку корицы, а Марат всыпал ее почти всю в ведро и в собственную миску. Пока разобрались при свете костра, уха уже имела ярко выраженный привкус сдобы.
Провинившегося Андрея отправили к Уралу мыть посуду. Остальные сидели - Василь лежал - возле костра, вспоминали смешные истории.
Возвратившийся Андрей лег на спину. Над его головой путались в ветвях вербы звезды.
- Посмотрите, как низко висят звезды - веслом достанешь. Хотел бы я первым побывать на одной из них...
- В "Комсомолке" я недавно читала статью какого-то инженера: "Не рано ли заигрывать с Луной?" По-интересному он судит.
- В школе все для меня было ясно... А теперь не укладываются в голове две величины: запущенные в космос корабли и запущенное животноводство. Почему так происходит?
- Оттого, шо надо пасти коров, а ты ось тут вылеживаешься.
- Очень остроумный ответ! Благодарю... Почему такое, Марат Николаевич? Животноводству - тысячи лет, а космической науке - считанные годы...
Марат, подперев подбородок острым кулаком, смотрел в костер, словно только там он мог получить для Андрея ответ. Как от брошенного в воду камня все шире и шире расходятся круги, так и от вопроса Андрея мысли Марата охватывали все больший и больший круг событий. Собрание актива в бригаде... Знамя за успехи... Вывезенный зернофураж... Пересыхающая на корню кукуруза - не на чем силос возить к траншеям... Потом - зима... Отощавший скот, падеж... И так - в колхозе, в районе, в области... "Перестройка сельскохозяйственных органов полностью оправдала себя. Читайте газеты, Лаврушин!.."
- Ответить тебе, Андрей, очень нелегко... Я лично думаю так: в науку о космосе идут те, кто умеет дерзать, кто талантлив. Иначе нельзя.
- А в животноводство - такие, як ты. - Василь не на шутку ревновал: видел, что Граня то и дело останавливала на Андрее долгий внимательный взгляд.
- Бережко, как всегда, острит... Наверное, что-то не так у нас на селе делается.
- Верно говоришь. Сельским хозяйством зачастую руководят люди не по призванию, а по должности. Его поставили - он и вертит всем мозги. А мы, в меру трусости и равнодушия, поддакиваем или помалкивем.
Вербовый сушняк постреливал в костре, словно тыквенные семечки на раскаленной сковороде. Где-то рядом заворковал проснувшийся в гнезде вяхирь. Всполошно каркнул на вершине осокоря грач. И бормотала в омутах, зловеще хлюпала вода.
Василь поднялся и начал заводить патефон.
- Вечно ты, Марат Николаевич, своими разговорами настроение испортишь! Поменьше надо у себя и у других в середке копаться, тогда воно легче...
Что ж ты, белая береза,
От корня качаешься?..
Марат посмотрел на Граню, которая начала укладывать посуду, на задумчивого Андрея, усмехнулся:
- Отчасти, наверное, и ты прав. Хуже всего быть интеллектуальным рахитиком, когда ум развит, чувства обострены, а воли, таланта - шиш! - Он тоже встал. - Что ж, домой, пожалуй, пора?
...Андрей долго стоял на берегу и слушал удаляющиеся всплески весел. Было ему грустно и тоскливо.
3
После купанья, после тыквенника с каймаком здорово дремалось. Думать ни о чем не хотелось - хотелось спать. Сквозь ресницы Андрей сонно наблюдал за сестренкой. Варя набирала в рот воды из кружки, мельком оглядывалась на Андрея - не разбудить бы! - и, яблоками надувая щеки, прыскала на свое школьное платье. Подбородок становился мокрым, на нем повисала прозрачная капелька. От усердия забрав зубами нижнюю губу, Варя начинала гладить, утюг шипел, чугунная крышка позвякивала, а из продушин красно проглядывали угли. Приятно тянуло древесным дымком - как от рыбацкого костра.
За лето Варька сильно подросла. Андрей очень жалел, что классная руководительница запретила ей носить высокую, как у фельдшерицы, прическу. С прежней прической Варя как-то была приятнее. А сейчас за ее ушами торчали два пропеллера из голубых лент.
Надо бы включить радио, послушать известия, да лень было тянуться к репродуктору. Он стоял на подоконнике и, включенный на один провод, пищал заблудившимся комаром. Из-за двери доносился говорок Фокеевны. С Еленой Степановной она сидела за чаем.
С величайшим убеждением в необходимости порученного дела ходила Фокеевна по Забродному и посыпала, опрыскивала хлоркой отхожие места. Утицей заплывала она во дворы, выполняла работу и везде, где можно, вела беседы - сначала о гигиене в быту (с мухами борись, кума, они где хошь червей наплюют, они - первопричина всяческой заразе!), а потом - что бог на душу положит.
Зашла и к Ветлановым. Елена Степановна пригласила чаю выпить.
- Ну, если уж так приглашаешь - налей чашечку. - Щурко обвела комнату взглядом - печь с приставленными к ней ухватами, посудный шкафчик, плакат сберкассы на стене, где полотенце вешают, намытые до желтизны полы. - Чисто у тебя - сдуть нечего.
Степановна пододвинула к ней стеклянную вазочку.
- Кладите варенье, Фокеевна. - Не любила она, когда в глаза подхваливают. - Свежее, из ежевики.
Та долго колотила ложкой варенье в чашке, затем схлебнула и, подержав во рту, оценила:
- Хорошее. - После второго глотка сообщила, как о решенном: - Астраханкины расходятся.
- Да неужто?! - не поверила Степановна, скрипя полотенцем о вымытую тарелку. - Такие тихие, ласковые старики...
- Выгоняла корову, заглянула к ним, а там! Уж она его костерила - страшно как! Все выговор ему выставляет: пьяница, поблуда бездомная, зрить тебя не могу боле! Съякшались с моим Стигнеичем, хлещут водку - и все тут.
Веселая словоохотливая Фокеевна омраченно уставилась в окно. Чай давно остыл, а она все дула и дула сморщенными губами в чашку, держа под нею горстку - чтобы не капнуло на иссиня-белый халат. Степановна не тревожила ее, тихо ставила в шкафчик чистые тарелки и чашки. Заговорила Фокеевна негромким, подвявшим голосом:
- Уж до коих разов думала: надоел, как чирей надоел, выгоню, брошу! Летось, в середине, примерно сказать, июня насовсем было к сыну в Саратов уехала. Жила хорошо, сахарный кусочек ела. А все же не вытерпела, вернулась! Жалко мне его, сердягу, и так у него вся жизнь сломленная. Они ж дружки были с моим-то, с первым.
- Правда, дружба у них была закадычная...
- Оба отчаюги были, у! Особенно мой, Леонтьевич. Гранька вся в него. Кабы не война...
Да, если б не война... Ни одна семья в Забродном не осталась обойденною ею: в каждый дом принесла она горе и слезы. У Фокеевны муж не возвратился, у Мартемьяна Евстигнеевича, у стариков Астраханкиных - дети, Савичев пришел калекой, Ветланов - тоже... Если б не война!
- Мам! - высунулась в дверь Варя. - Остальное все гладить?
- Гладь, дочка.
- Большина-то какая! - повздыхала Фокеевна. - Граня как раз такая была, когда она у тебя нашлась... Уж Леонтьевич над Аграфеной - м-м! Души не чаял. - Лицо Фокеевны стало мягким, светлым, волосатые родинки ничуть его не безобразили, наоборот, придавали ему выражение доброты и мудрости. - В девятнадцатом годе, как сейчас помню, у Клавдеечки Столбоушиной вечерка была. Отворяется дверь, а в ней - красногвардеец отпускной, звезда на буденовке, шинель до шпор гремучих. "Дозвольте взойти, девушки?" - "Взойдите!" Кинул шинелку на кровать и прямо ко мне. Как прилип, так и не отстал до конца. Пляшет, а светлые кудерюшки-кудри и не шелохнутся, а зеленые глаза с меня не сводятся.
Фокеевна заметила, что на столе уже не шумит самовар, что хозяйка уже перетерла и убрала посуду.
- Поди, надоела тебе со своими баснями? Человек любит, чтобы его слушали. Всяк любит вспоминать прошлое, особенно молодость неворотную... Пошел он меня провожать и, стыдно вымолвить, грех умолчать, наотмашь: "Васюничка, вы меня извините, но я вас сейчас..." В лоскуты порвалась отбиваючись, а что сделаешь?! Да и ничего, двадцать два годочка любохонько прожили. Кому медовый месяц, кому - полумесяц, а нам пчелки всю жизнь мед таскали...
Из горницы выкралась Варя, в коричневом платье, в белом переднике с крылышками. В руке - портфель.
- Нарядная-то какая! - заметила Фокеевна. - Прямо как из сундука.
- Мам, я ухожу. - Конопатый нос высоко смотрит, в голенастой фигурке - важность, капелька неосознанного еще кокетства. - Обедать не хочу, мам, у меня полный живот витаминов.
- Ну, иди, иди, да смотри мне там!..
Варя повела острыми плечами и удалилась с таким видом, что можно было подумать: о чем речь, мама, ты же меня знаешь!
- Сто сот стоит девчонка, сто сот! - восхищалась Фокеевна. - Всегда поздоровается, поклонится... Глянь, пыль взнялась! Приехал кто, что ли?
Мимо окон мелькнула тень, и в кухне появился Савичев.
- Давно кошка умылась, а гостей насилу дождались. - Степановна обмахнула стул. - Садись, Кузьмич, чайку заварю нового...
Савичев отказался.
- Мне бы Андрюшку. Дома?
- В горнице. Разбудить?
- Я лучше сам.
Пока женщины строили догадки, зачем понадобился парень, мужчины вошли в кухню. Андрей растирал пролежень на щеке.
- На Койбогар съездим, - пояснил мимоходом Савичев. - Дело к Базылу есть.
- Так вы и меня! - засуетилась Фокеевна. - Меня возьмите...
- Это зачем?
- А как же! Гигиена в быту - залог здоровья. Проверю, посмотрю... Увидишь, Степановна, докторшу, скажи: уехала, слышь, санитарка.
В пятиместном "газике" их уже поджидали. Потеснив Осипа Сергеевича, Фокеевна и Андрей разместились сзади. Председатель втиснулся меж сиденьем и баранкой. По правую руку от него очень прямо сидел Заколов.
Роста Владимир Борисович был малого, возможно, поэтому он и кепку носил на самом затылке, искусно, даже щеголевато заламывая ее. "Кепка с заломом!" Андрей знал, что это шутливое прозвище Заколов получил не столько за манеру носить головной убор, сколько за неумеренную страсть к рисовке, особенно после избрания секретарем партбюро. Новую должность он связал с новыми причудами. Он обзавелся зеленым офицерским кителем. В нагрудный карман натыкал полдюжины карандашей и авторучек, их наконечники блестели, как газыри на черкеске. Даже в самые жаркие дни Заколов ходил при галстуке.
Выехали за поселок. Савичев прибавил скорость. Он весь подался вперед, прижимаясь грудью к баранке. На его стриженый затылок коробом насунулся пиджак.
"Почему они все молчат и не глядят друг на друга? - недоумевал невыспавшийся Андрей. - Точно судиться едут! А зачем я им понадобился? Павел Кузьмич даже не объяснил толком..."
Локоть Василисы Фокеевны больно давил в бок. Андрей отодвинулся к холодной металлической дверце и от нечего делать стал смотреть по сторонам.
Слева отступали, пятились распаханные поля. На вороной пашне сверкала паутина, тонкая и редкая, как седина в бороде Мартемьяна Евстигнеевича.