- Ну, а почему же так происходит, как вы понимаете? - раздался негромкий, задумчивый голос, и Полозов наконец увидел того, кого и ожидал увидеть. Яков Воробьев сидел на перевернутом ящике, держа в руке кружку с чаем, и посматривал кругом, ожидая ответа.
Таким он и в цех пришел года два тому назад - не как новичок, а как свой человек, положил перед Алексеем Полозовым документы - после демобилизации, младший лейтенант Воробьев - и сказал, как товарищ товарищу: "К вам - работать".
И сейчас он направлял беседу как свой среди своих, не выделяясь и не пытаясь выделяться, но как-то незаметно ведя ее по намеченному руслу. Полозову нравилось, как он это делает, и нравилось, что так много людей собралось вокруг него.
В сторонке завтракал, старый мастер Иван Иванович Гусаков, про которого в цехе говорили, что среди людей с плохим характером он держит первенство уже третий десяток лет. Он и сейчас фыркал и ворчал себе под нос, но, видно, прислушивался с интересом. Около него никто не садился: искали более приятного соседства. Только Груня Клементьева с уверенностью красивой женщины, привыкшей, что с нею все хороши, свободно примостилась рядом с Гусаковым, обсасывая конфету румяными губами и откинув назад голову, окруженную венцом тяжелых, пышных кос. Она слушала беседу и не мигая смотрела на Якова Воробьева.
Оглядевшись, Алексей увидел и старика Клементьева, Груниного свекра.
Старик сидел на корточках возле слесарей, разбиравших поврежденный станок, и что-то шепотом советовал им, поясняя слова движениями узловатых пальцев. Его седые усы энергично шевелились, темные с проседью брови сошлись на переносице. Одним ухом он нет-нет да и прислушивался к беседе, и Алексей понял: пришел Ефим Кузьмич - по долгу секретаря цехового партбюро - проверить, как ведет беседу новый партгрупорг, но, увидав неисправный станок не удержался и полез разбираться, что там случилось.
Сердитый голос Гусакова заставил насторожиться и Ефима Кузьмича, и Полозова, и стоявшую в сторонке молодежь.
- Немногого они стоят, эти рабочие! Мы-то небось оболванить себя не дали, а тряханули своих министров-капиталистов в семнадцатом году так, что у них и душа вон.
Беседа продолжалась, а Воробьев сидел нахмуренный и даже губами шевелил, как будто говорил про себя. Алексей понял, что Воробьев не может обойти молчанием выкрик Гусакова и подыскивает убедительный ответ. Через минуту Воробьев действительно вернул беседу к словам Гусакова:
- Иван Иванович с презрением отозвался о рабочих капиталистических стран, которые дают себя оболванить. Давайте разберемся, товарищи.
Алексей тоже мысленно ответил Гусакову и теперь с удовлетворением слушал Воробьева. Вот и еще один пропагандист вырос, думал он, говорит просто, а ничего не упрощает. Вот он заговорил о предательстве правых социалистов, - ух, какая у него слышится ненависть в голосе! И как он всем сердцем верит, что революционная правда сильнее!
- Как же может быть иначе, товарищи? - говорил Воробьев. - Стоит только пролетариату любой капиталистической страны сравнить свое положение с положением пролетариата в Советском Союзе, и он увидит...
Но тут Гусаков, обиженный тем, что его слова вызвали возражения, запальчиво перебил:
- Как ты сказал? Повтори, повтори, Яков, как ты сказал?
Воробьев от неожиданности немного растерялся. Полозов и Женя Никитин одновременно приблизились, готовясь прийти на выручку Воробьеву. Ефим Кузьмич оторвался от разобранного станка, неодобрительно следя за своим старинным приятелем Гусаковым, Груня перестала сосать конфету.
Большинство слушателей заранее улыбалось: ну, прорвало Гусака, теперь жди спектакля.
Гусаков поднялся во весь свой высокий рост, довольный, что нашел-таки желанную зацепку.
- Подвернется же на язык такое слово: советский пролетариат! Конечно, молодые на своем хребте не испытали, что такое пролетарий. А об этом еще Карл Маркс в своем "Коммунистическом манифесте" написал: пролетариям терять нечего, кроме своих цепей, а приобретут они весь мир. Вот что такое пролетарий: кому терять нечего, кроме цепей. Какие же мы с вами пролетарии? Мы господствующий рабочий класс. Как в "Интернационале" поется: были ничем, а стали всем.
- Правильно, Иван Иванович, оговорился я, - добродушно признал Воробьев и глянул на часы. До конца перерыва оставалось несколько минут, а последнее слово он хотел оставить за собой.
Гусаков проговорил бы еще невесть сколько, - он любил, чтобы его слушали, - но Груня решительно потянула его за полу пиджака:
- Иван Иванович, садитесь. Дозавтракать не успеете...
Воробьев подмигнул слушателям и нарочито наивно спросил:
- А во всем мире, Иван Иванович, значит, пролетарии такие же бедные, как были?
- За границей-то? - не понимая, куда клонит Яков, переспросил Гусаков и на всякий случай сел, чтобы не торчать у всех на виду. - Ясно, где, значит, социализма нету... А как же?
- Как будто ясно, - весело подхватил Воробьев. - Да только если разобраться, то и во всем мире сила пролетариата куда против прежнего выросла. Смотрите. Миллионные демонстрации, митинги, забастовки, освободительные войны, движение за мир. Мы им такую надежную опору даем, что держать их в цепях капиталистам трудненько. А сколько народов уже пошло по нашему пути!
Он что-то припомнил и засмеялся:
Вот, честное слово, товарищи, живого капиталиста видал. Конечно, по картинкам представлял себе, а тут - живой, с этаким пузом, как вылитый. В Будапеште это было, сразу после боев. Мы его из бомбоубежища на свет пригласили, из его собственного, частного бомбоубежища, с ванной, с кафельными стенами, с водопроводом... Народ под бомбами гибни, а он в подземном дворце с семьей и прислугой прохлаждается. И вот вышел он, мы на него глаза пялим - интересно ведь! - а он на нас. И что, вы думаете, у него в глазах? Ну, не злоба и не удивление даже, а лютая, смертная тоска.
Гусаков, подобрев, крикнул с места:
- Сподобился, значит, с живым буржуем поздоровкаться?
Смеясь вместе со всеми, Воробьев не дал себе отвлечься и, переждав чуточку, продолжал:
- Два года я там прослужил на охране коммуникаций. Языка не знал, а дух чувствовал - круто повернули, хорошо. Да и в других странах, где, как говорит Иван Иванович, социализма нету, разве там все по-старому? Народ силу почуял и воевать научился, есть у них новое богатство: опыт нашей революции, международная солидарность да великий друг - СССР... Точно ли я слова понимаю, Иван Иванович?
Гусаков крякнул и не спеша ответил:
- В данном случае понимаешь.
Рабочие стали расходиться: обеденный перерыв кончался.
Молодежь окружила Полозова.
- Алексей Алексеич, это правда... насчет нового срока? Бабинков говорил...
Новость, очевидно, уже начала распространяться.
- Приказа такого не знаю, и мне Бабинков ничего не говорил, - с улыбкой уклонился от обсуждения Полозов. - А что, ребята, испугались?
- Чего ж бояться? Мы-то свое выполним! - воскликнула Валя.
- То, что зависит от нас, мы сделаем, - обстоятельно сказал Николай Пакулин. - Были бы заготовки да инструмент.
Иван Иванович Гусаков, собравшийся уходить на свой участок, задержался послушать, о чем толкуют комсомольцы с заместителем начальника цеха.
- В вас все дело, как же! - прикрикнул он на молодежь. - Вам скажи: десять турбин, вы и за десять возьметесь, вам что. - И Полозову: - Алексей Алексеич, никак из огня да в полымя?
Яков Воробьев обнял за плечи Пакулина и Никитина, даже подтолкнул их вперед, как бы подчеркивая, что отстранить их не даст, и внятно произнес:
- Порядку больше - отчего не выполнить?
- Порядок само собою, - недовольно отозвался Гусаков. - На одном порядке ты месяц сбережешь. А еще два на чем? Еще два надо башкой заработать.
Воробьев, не смущаясь и не отступая, возразил:
- Где порядок лучше, там и мысли просторней.
4
Гудок возвестил о конце перерыва, и сразу громадное здание цеха откликнулось на его призыв всей гаммой звуков, какие дают ожившие механизмы и соприкосновение металла с металлом, когда один из них вгрызается в другой и режет его, обтачивает, сверлит, рубит.
Вступили в строй "Нарвские ворота" басовитым скрежетом могучих резцов и ритмичным щелканьем переключателя. С мягким жужжанием закрутились огромные планшайбы каруселей, быстро и легко подставляя под резцы тусклые плоскости отливок. Пулеметной очередью застучал пневматический молоток, обрубая металл. Завизжала механическая пила, распиливая пополам толстое стальное кольцо... Сотни рук плавно регулировали движения механизмов, сотни глаз, не отрываясь, следили за скольжением резцов, фрез и сверл, за летучими змейками желтых, синих, серебристых, вишневых стружек, за алым сиянием раскаленного трением металла.
Клементьев и Полозов остались одни в середине пролета.
- Вот ведь мельница, ей-богу! - с сердцем сказал Ефим Кузьмич. - Ежели, скажем, инструмента не хватает и поднажать надо, Бабинков без голоса; а ежели первым новость растрезвонить - куда как горласт! - И совсем тихо спросил: - Что, покрутимся, а?
- Д-да... задача...
Распахнулись ворота, пропуская в цех паровоз и две платформы, нагруженные крупными отливками. Иван Иванович Гусаков не по возрасту резво побежал к паровозу, его сердитый голос перекрыл шипение паровоза и все другие звуки:
- Осади! Куда разбежался? Осади немного!
Полозов поднял голову, стараясь определить, скоро ли освободятся необходимые для разгрузки краны. Он хорошо видел озабоченное лицо Вали Зиминой, управлявшей контроллерами. Два крана согласованно и осторожно подняли в воздух громадину цилиндра, покачивающуюся на охвативщих его стальных канатах, и медленно пронесли к стенду. Валя Зимина ударами маленького колокола предупреждала: внимание, внимание, в воздухе многотонная тяжесть!
Клементьев и Полозов отошли в сторону от прохода, над которым проплывал цилиндр, и проводили его взглядом. Ефим Кузьмич вздохнул и сказал успокаивающе:
- Ничего, Алексей Алексеич. Не в первый раз, а?
Полозов молча кивнул.
Ему хотелось возразить, что такой трудной задачи еще, пожалуй, перед цехом не возникало, но говорить об этом Ефиму Кузьмичу не имело смысла: старик сам все понимал.
Он задумался, стоя посреди цеха. Его раздумье нарушил зычный, возбужденный голос старшего технолога Гаршина:
- Алексей Алексеич, дорогой, идите-ка сюда скорее! Полозов заметил рядом с внушительной фигурой Гаршина небольшую женскую фигурку и с интересом приглядывался, что за гостья. Под меховой, надвинутой на одну бровь шапочкой он увидел карие блестящие глаза и улыбку - такую открытую, жизнерадостную, что нельзя было не улыбнуться в ответ.
- А вот и товарищ Полозов! - воскликнула женщина.
Голос был звучный и выразительный, со своей интонацией для каждого слова. И лицо выразительное: улыбка исчезла, губы энергично сомкнулись, а глаза смотрят выжидательно, будто говорят: не узнаешь? А ну-ка, постарайся, узнай!
И он узнал. Память разом воскресила давнюю тревожную ночь. Темный цех с редкими лампами, прикрытыми синей бумагой, мечущиеся над стеклянной крышей лучи прожекторов, грохот выстрелов и разрывов, подрагивание пола под ногами... и молодая женщина с расширенными от страха глазами, возле которой он очутился в укрытии. Отрывистые слова: "Страшно?" - "Ну вот еще. Бывало хуже". - "Нет, кажется, не бывало…" Ее смешок: "Смотрите, у вас пальцы прыгают". И его старание унять дрожь пальцев, достававших папиросу, и чувство удовлетворения, когда это удалось. В дни, когда цех снимался с места в нелегкий и дальний путь, деловитый молоденький инженер Карцева работала расторопно и толково, помогая упаковывать станки. Алексею было грустно и стыдно уезжать, когда она остается, он спросил: "Все-таки, Аня, почему вам не поехать?" А она ответила просто: "У меня муж на фронте - тут, возле Мясокомбината".
- Аня Карцева, - обрадованно вспомнил он. - Какая вы стали!
- Неужто так изменилась? - с нескрываемым огорчением спросила она и опять стала совсем иной - не такой, как прежде, и не такой, как минуту назад.
- Анечка, да вы красивей стали черт знает насколько! - шумно вмешался Гаршин.
- Просто вы какая-то переменчивая, - сказал Алексей, - и одеты совсем по-другому... А вы к нам в гости или насовсем?
- К нам, работать, - чересчур громко, как всегда, когда был весел, объяснял Гаршин. - Понимаешь, приходит и спрашивает тебя, а я как выскочу! Мы ж приятели с каких пор. Учились вместе, вместе Кенигсберг штурмовали.
- Я-то, положим, не штурмовала, - насмешливо уточнила Аня, потом уже серьезно обратилась к Полозову: - Директор направил меня к вам, чтоб вы решили. Я очень оторвалась от специальности, Алеш... Алексей Алексеич. Боюсь, что на первых порах могу оказаться невеждой.
- Ерунда, Анечка, научим, поможем, это вы не беспокойтесь, - подхватил Гаршин с шумной готовностью. - Давай ее ко мне, Алеша. Сразу все вспомнит, как только начнет работать!
Но Полозов никак не собирался решать вдвоем с Гаршиным вопрос, который имел право решить сам.
- На ходу да с наскоку такие вещи не делаются, - строго прервал он и поглядел на часы: - Перерыв, кажется, кончился?
- Понимаю и ухожу, пока не гонят, ох-хо-хо, - загрохотал Гаршин и двумя руками потряс Анину руку. - Ну, Анечка, очень, очень рад! Теперь уж вы от меня не убежите.
Аня чуть повела плечом, упрямо сжала губы. И пошла за Полозовым в контору.
В кабинете начальника цеха Алексей усадил ее на диван, сел рядом.
- Ну, давайте обсуждать, что с вами делать. Работы у нас по горло, и, когда приходит свежий человек, да еще такой энергичный - я ведь помню вас, Аня, - хочется направить его сразу в десять мест. А надо вас использовать так, чтобы и вам польза была... - он запнулся и, помолчав, спросил: - А ну, давайте начистоту: пошли бы вы или вам почему-либо не хочется идти работать именно к Гаршину?
- Именно к Гаршину? Почему же! - весело ответила Аня, и из этого ответа "начистоту" он понял только то, что ответа так и не получил. А она продолжала: - Понимаете, Алеша, я все эти годы страшно хотела вернуться в цех. И обязательно на участок, непосредственно на производство. Чем бы ни стать потом, начинать надо с производства, верно? А сразу засесть в технологическое бюро... - Не договорив, она спросила: - Гаршин хорошо работает? Его план реконструкции цеха интересный?
- А он уж успел похвастать? - усмехнулся Алексей. - План они с Любимовым составили интересный и очень для нас важный. Очень. Сегодня - еще более важный, чем вчера. А работает Гаршин... Ну, вы его, по-видимому, знаете? Напорист, энергичен. Я бы сказал, он сумел стать в цехе почти незаменимым.
Он помолчал и добавил:
- При наших нынешних методах.
Аня вскинула глаза, ожидая объяснения, но Полозов вдруг насторожился: из-за стеклянной стенки, выходившей в цех, доносились сквозь шум работ слишком громкие голоса и визгливый плач.
Аня первою выбежала в цех.
На токарном участке столпились рабочие. В середине группы покрасневший от гнева красавец Аркадий Ступин держал за ворот паренька с перемазанным, залитым слезами лицом.
Вот тебе и пополнение прислали! - кричал Аркадий, встряхивая паренька одной рукой и размахивая другой, сжатою в кулак. - Учишь его, дьявола, а он у тебя же ворует да еще и врет, что там ничего не было!
- Я не хо-те-е-ел! - плача, выкрикивал паренек. - Я случай-но...
- Случайно! - воскликнул Аркадий и с силою тряхнул паренька. - Пока я на беседе был, случайно в мой шкафчик залез, случайно весь завтрак украл?!
Рабочие шумели вокруг - воровство в цехе! Никогда этого не было! Набрали мальцов прямо с улицы, а теперь запирайся на ключ, как от воров!
- Отвести его в милицию - и все!
- Ну да, в милицию! Голодный он - неужто не видите?
- В первые же дни всю получку проедят на конфеты да на кино, а потом голодные ходят!
- Да какая у него получка? Он же первый лодырь в цехе, у него получки отродясь не было!
- Отнимать у них получку надо да в столовую талоны давать!
- Няньку приставить, что ли?
Со стенда сбежал Гаршин, уверенно раздвинул толпу:
- Что за шум?
Аркадий, выпустив паренька, возмущенно объяснил, что произошло. Навязали ученичка, пропади он пропадом! Толку от него никакого, а тут еще в шкафчик залез и целую булку с колбасой украл.
- Ай-ай-ай, целую булку, да еще с колбасой, - сказал Гаршин и взял паренька за плечо. - Как же ты, а?
- Случай-но, - со всхлипом сказал мальчишка, исподлобья глядя на Гаршина. - Я сперва отколупнул только... корочку... а потом еще...
- Не ел сегодня?
- Нее...
- Что ж тебе мамка - не дает завтрака?
- Не-е... Говорит - работай, зарабатывай...
- А ты не работаешь, не зарабатываешь, а потом воруешь, а потом ревешь? - добродушно сказал Гаршин. - Сколько тебе лет?
- Шестнадцать.
- Так что же ты ревешь, как маленький?
Мальчишка снова всхлипнул и начал вытирать грязной рукой слезы, но Гаршин перехватил его руку:
- Не три, чище не будешь. Пойди в умывалку, умойся. И возвращайся сюда.
Когда паренек поплелся в умывалку, Гаршин сказал примирительно:
- Учить его надо, а не крик поднимать. Ну что ты целое представление устроил, Аркаша?
- А вы его слезам не верьте, - мрачно сказал Аркадий. - Самый главный озорник в цехе, только и смотришь, как бы не напакостил чего. Что хотите делайте, а мне его больше не надо. И близко не подпущу.
- Уж и не подпустишь? - сказал Гаршин и улыбнулся Ане. - У такого тихони такой озорной ученик, где тут справиться!
И он шагнул навстречу пареньку, возвращавшемуся с тщательно отмытым, покрасневшим от слез и от мытья лицом.
- Тебя как звать, беспутная душа?
- Кешка...
- Так-таки Кешка? А может, и настоящее имя есть?
- Степанов Иннокентий.
- Ну так вот, Иннокентий-Кешка, учитель твой от тебя отказывается, - видно, ты больно хорош. С этой минуты ты мой и без меня дышать не смей. Понял?
Кешка молчал, посапывая носом.
- Иди вон туда, к стенду, и жди меня возле лесенки. Понял?
Легонько щелкнув паренька по затылку, Гаршин подошел к Ане и взял ее за руку:
- Правильно, Анечка?
Она благодарно улыбнулась ему:
- Я не знала, что вы добрый. Очень довольный, он ответил:
- А я сам не знаю, добрый ли я. Может быть, это оттого, что вы тут были.
И он размашисто зашагал к стенду.
Проводив его взглядом, Аня обернулась и увидела Полозова. Она неодобрительно подумала, что не Гаршиу, а ему, заместителю начальника цеха, следовало вмешаться и принять решение. Они же вместе выбежали в цех на шум скандала, а его голоса она и не слышала.
Полозов пристально смотрел на нее, будто изучал. Похоже было, что он даже не заметил только что разыгравшейся сцены и поглощен чем-то другим, своим. "Не витайте с ним в облаках, когда под ногами ухабы", - припомнила Аня слова директора и сухо спросила: