Гаршин уже встряхнулся и шутливо припоминал, как он вернулся из Германии и пришел к Карелиным, и как Михаил Петрович долго отводил разговор об аспирантуре, а потом сказал: "Теперь, я думаю, вы еще меньше расположены к самоотверженному служению науке?" А Гаршин ответил: "Наоборот, мечтаю отдать ей всего себя с орденами и нашивками". Карелин покачал головой и этак жалостливо сказал: "Не тем путем идете, дружок. И кто это вас надоумил в аспирантуру? Вы - практик, вояка, вам греметь и шуметь, а вы - в науку".
- Ну, я поупрямился, нагнал серьезности, даже о теме диссертации заговорил, а он: "До диссертации, дружок, с вас еще семь потов сойдет. Для начала могу вам предложить семинар на первом курсе и консультацию заочников". Ну, я себе как представил эту тощищу! А перед тем, надо сказать, я с Любимовыми и целой компанией три дня гулял на радостях, и Любимов меня здорово сманивал к себе старшим технологом. Вот я и решил: эх, была не была, чем с заочниками возиться, двину-ка я на производство, - может быть, мне и впрямь больше по нраву азартные дела, такие, чтоб дух захватывало! Спасибо, говорю, Михаил Петрович! Семинар и заочники меня подождут, хочу годика на два, на три уйти на завод, глотнуть практики. И тему для диссертации пусть жизнь подскажет. Хо-хо! И полюбил же меня профессор за это решение! Теперь, как приду, навстречу бросается, Витей называет. А это у него вроде аттестата, если по имени. Меня до войны он иначе и не звал, как "товарищ аспирант" или "товарищ кандидат в кандидаты". А теперь - Витенька.
- Значит, не взял вас профессор в аспиранты? - задумчиво спросила Аня, приглядываясь к Гаршину и как бы не слыхав всего того, что он рассказал.
- То есть как это "не взял"? - обиженно вскинулся Гаршин. - Хотел бы я посмотреть, как он не взял бы! Я не захотел, Анечка, сам не захотел, и пока об этом не жалею. А захочу вернуться в институт - с диссертацией вернусь, на коне и с боевым забралом, или, как это там говорится...
- А как с темой для диссертации? Нашли?
- О-о-о! Еще какую нашел! Ведь теперь что актуально? Механизация, новая технология, рационализация - так? Хватит ученых тем "К вопросу о некоторых особенностях" и так далее. Я вам говорил, мы с Любимовым разработали проект реконструкции цеха? Вернее, основы проекта, принципы. Любимов сейчас в Москве, добивается решения. Если утвердят, отпустят средства, проектная организация начнет работать, - я участвую, это обещано. И вот - тема. Что - жизнь? Практика? То-то. Правда, это по кафедре технологии, и вообще ученым мужам может показаться, что это слишком просто, слишком практично... А я плевал. Пусть попробуют отвергнуть. Не такое сейчас время. Сейчас - содружество, лицом к жизни, а мне как раз по характеру живое дело.
- Мне кажется, вы перегибаете, Витя. Содружество ведь не отменяет науку, а усиливает ее роль. Теория...
- Ну да, ну да, Анечка, все знаю. Но пошуметь-то мне можно, хотя бы здесь, перед вами? Я ж такой, мне без этого скучно.
И опять он показался ей доверчивым, простым, добрым - большой, шумный ребенок. Она припомнила отзыв Полозова: "Почти незаменимый... при наших нынешних методах". Что имел в виду Алексей?
- Правильно я поняла, Витя, что в цехе многое делается авральными методами, штурмовщиной?
- А еще бы! - воскликнул Гаршин. - Разве иначе справиться? Задачи-то какие! Впрочем, по правде сказать, Анечка, я это люблю. Знаете, такой аврал: "свистать всех наверх".
- Это вам подходит, Витя, - сказала Аня, смеясь - Но вы же понимаете сами, что это безобразие, а не метод работы, и чем скорее…
Гаршин перебил с азартом:
- А наш план реконструкции? Анечка, я не только понимаю - я сделал главное, что нужно для ликвидации этих методов.
И он стал рассказывать ей сущность плана реконструкции. План предполагал значительное увеличение выпуска турбин - однотипными сериями - и унификацию узлов турбин, с тем чтобы в новой серии вносить возможно меньше изменений. Производство разбивалось на замкнутые участки, изготовляющие определенные узлы, с применением поточного метода везде, где это возможно, с четкой диспетчерской службой, с сигнализацией у станков, по которой подаются новые заготовки или инструмент. Аню пленил и самый план, и искреннее увлечение рассказчика. Вот это он и есть - настоящий Гаршин, человек живого дела, человек горячей практики.
- Однако, Анечка, какие же мы с вами умные разговоры ведем! - вдруг вскричал Гаршин. - Битый час толкуем о производстве, прямо как на производственном совещании.
Аня с досадой усмехнулась: ну вот, это тоже Виктор Гаршин. Подумать только, какое нарушение устоев - поговорил с женщиной всерьез!
- Как вам не стыдно, Виктор! Я же инженер, мне это гораздо интереснее, чем все другое, что вы можете мне сказать.
- Значит, плохи мои дела.
Он опять дурачился, но глаза были уже не ласковые, а упорные, тревожащие.
- У нас до жути много серьезных людей, Анечка. Они вас окружат со всех сторон, так что и смеяться забудете. Алеша Полозов - первый. Вот уж с ним вы наговоритесь о производстве, он, кроме турбин, ничего не видит. Котельников, главный конструктор турбин, - второй. Мужчина умный, строгий и до того сосредоточенный, что у него в глазах вместо зрачков облопаченные диски. Вот вы увидите.
- Погодите, Виктор. Насколько я поняла, ваш план предусматривает изменения не только в технологии, но и в конструкции. Унификация узлов, так? Котельников, наверно, участвовал?
- А как же! Это даже его идея была - насчет унификации и прочего. Это, знаете ли, такой творческий конструктор! Талантище!
Переходы настроений у Гаршина были мгновенны.
- А вы говорите - диски в глазах, - с улыбкой упрекнула Аня. - Ваш номер второй меня уже заинтересовал. Дальше.
- Дальше - Любимов, - не смущаясь, продолжал Гаршин. - Тот помягче, на ватных лапах, но зато воплощенный разум. Вам повезло с соседом: если не спится, поговорите с ним - действует лучше снотворного.
- Я слышу о нем весь день - и все по-разному. Что он за человек?
- Прекрасный человек! Разве я взял бы его иначе в соавторы? - не задумываясь, ответил Гаршин. - Умный и опытный инженер, трезвый, ничем не увлекающийся руководитель. Каждую практическую задачу умеет рассматривать как бо-ольшую проблему.
Не понять было, хвалит он или издевается.
- Почему же он скучен, если так умен?
- А вы любите читать Гегеля, а? - вместо ответа спросил Гаршин и придвинул кресло поближе. - Ну, Анечка, долго вы еще будете допрашивать меня по всем цеховым делам?
- Пока вы не уйдете, - сказала Аня и торопливо встала, включила электрический чайник. - Сейчас мы выпьем чаю, Виктор, и вы отправитесь домой, а я буду готовиться к завтрашнему дню.
- Ох, как строго!
- Да...
Она склонилась над чайником, поправляя шнур, медля оглянуться. Комната вдруг стала душной и тесной, а Гаршин так близко, что кажется - оглянись, и столкнешься с ним лицом к лицу. Он не очень-то поверил ей, и хуже всего, что она сама не очень верит себе. Одиночество горько - никуда от этого не денешься. А годы идут. И ей тридцать два. Тридцать два...
Она ухватилась за прерванный разговор, как за спасительный якорек:
- Вы говорите, Любимов ничем не увлекается?
Голос звучит совершенно спокойно. Все стало на место. Комната как комната. И Гаршин сидит себе в кресле, как сидел.
- И, очевидно, каждый ухаб - для него проблема, так?
Она вернулась как ни в чем не бывало и села, ожидая ответа.
- Ухаб? - со злостью вскричал Гаршин. - Если вы имеете в виду всякие прорехи - о да!
- А Полозов?
Гаршин только плечами пожал.
- Он увлекается? Витает в облаках? Не видит ухабов совсем?
- Ну да! - с раздражением воскликнул Гаршин. - Как это вам пришло в голову? Ему нужно, чтобы все навалились и враз заделали все ухабы. Враз, понимаете? Он может сутками торчать в цехе, и для него личная жизнь - это турбины.
Он улыбался, но Аня видела: сердится.
- Не верите? - запальчиво продолжал Гаршин. - Ладно, не верьте. Когда он в вас влюбится - а он обязательно влюбится, потому что он, черт, мечтает о подруге жизни, с которой можно день и ночь говорить о турбинах, - так он вас замучает производственной тематикой, можете не сомневаться. Он и в любви-то вам объяснится обязательно на фоне турбины. - Гаршин закатил глаза и прошептал - "Дорогая, ты так хороша, когда твои бархатистые щечки перемазаны мазутом..."
Аня смеялась, не возражая; она старалась понять, почему Гаршин разозлился.
- Буду справедлив, - продолжал Гаршин. - Алеша - мой приятель и, если хотите, поэт в душе. Но если бы он писал стихи, он рифмовал бы что-нибудь вроде:
"Ах, я люблю так сладко турбинные лопатки".
- Почему вы сердитесь, Виктор?
- Почему? - Он вскочил и с какой-то яростью схватил Аню за плечи. - Почему? - повторил он. - А потому, что я вам сумасшедше обрадовался, побежал к вам как мальчишка, бросив все дела... а вы меня - о цехе, о реконструкции, о черте в ступе.
Аня на минуту притихла в его руках, потом рывком высвободилась:
- Разве так можно... набрасываться?..
- Можно. Я не понимаю... Вы одна, Аня... Вы свободны...
- Замолчите! Она отошла к окну.
- Я не хочу, чтобы вы говорили со мной вот так, - не оборачиваясь, сказала она. - Не хочу. Из-за этого я ушла от вас тогда. Под Кенигсбергом. Я даже не знаю, нравитесь ли вы мне. Иногда - да. А иногда, как сейчас…
И не глядя, она видела: он стоит посреди комнаты, растерянный, непонимающий.
- Ничего наполовинку я не хочу. Можете вы это понять?
- Так я... Анечка, честное слово, я...
Она обернулась к нему - так и есть, стоит посреди комнаты, растерянный, старающийся понять и непонимающий.
- Давайте чай пить, Витенька, - сказала она, вздохнув, и открыла шкафчик. - Вот, ставьте на стол сахарницу и печенье. Теперь чашки, только не разбейте. А я заварю чай.
- Есть такие дрессированные собачки - стоят на задних лапках с куском сахару на носу, - сказал Гаршин, подчиняясь и сердито, исподлобья следя за тем, как Аня возится с чайником. - А я ведь другой породы.
- Я еще не разобралась, Витя, какой вы породы, - серьезно ответила Аня, ласково дотрагиваясь до его сжатой в кулак напряженной руки. - Дайте мне разобраться и в вас, и в самой себе. Хорошо?
- Ладно уж. Разбирайтесь... - И, мгновенно переходя к обычной шутливости: - Только побыстрее, а то ведь невольно приосаниваешься да прихорашиваешься, как у фотографа, - сами знаете, долго не выдержать.
5
В столовой заводоуправления была маленькая комната, обставленная мягкой мебелью. Она называлась "директорской". Основные руководящие работники завода приходили сюда в любой час дня и ночи, чтобы наскоро закусить, выпить крепкого чая или кофе, а иногда передохнуть полчасика в уютном кресле, послушать радио и просмотреть газеты.
В этот утренний час Немиров столкнулся здесь с секретарем парткома. Диденко любил ходить на завод пешком и после хорошей прогулки забегал в столовую позавтракать. Григорий Петрович попросил черного кофе и с наслаждением закурил - курить в рабочем кабинете он себе не позволял.
- Так, так, - повторял Диденко, глотая сметану с сахаром и шурша газетными листами. - "Октябрь" полностью перешел на поток... Так, так... А на "Станкостроителе" уже три стахановских цеха. Молодцы! Что ж, Григорий Петрович, на досрочный выпуск придется соглашаться, да? - без всякого перехода спросил он, отложил газеты и закурил, с волнением ожидая ответа.
Немиров неторопливо отхлебнул кофе и ответил:
- Похоже на то.
Неизменная спокойная сдержанность директора всегда удивляла и даже восхищала Диденко, хотя порою и мешала понять, что думает и чего хочет директор. Вот и сейчас. Сказал: "Похоже на то", - и сидит себе, попивает кофе. А как он относится к этому? Верит ли в возможность досрочного выпуска? Что собирается делать?
- К первому октября? - уточнил Диденко, чтобы вызвать Немирова на разговор.
- Вряд ли стоит фиксировать сроки и давать торжественные обещания, - недовольно сказал Немиров. - Лучше сделать, не пообещав, чем наобещать, да не сделать.
- Есть третий выход: пообещать и сделать! - быстро откликнулся Диденко.
Немиров вскинул глаза и внимательно поглядел на своего парторга. Полтора года они работали вместе, дружно работали, без столкновений, если не считать крупной стычки из-за увольнения бывшего начальника турбинного цеха Горелова, - но гореловская история, чуть не поссорившая их, произошла уже давно и научила обоих избегать разногласий. Диденко тогда вынужден был отступить, но Немиров запомнил его страстную настойчивость. Теперь они друзья. Немирову известно, что Диденко как-то сказал про него: "У талантливого директора и недостатки интересные"... Ишь ты, как определил! Немирову это польстило, но всегда хотелось узнать - что же парторг считает недостатками? Властность? Несговорчивость? Ладно, пусть это и недостатки, я такой. Потому меня и держат директором завода. И Диденко это знает. И научился считаться с этим... Неужели же сейчас он попробует настаивать?..
- Пообещать и сделать, - проворчал Немиров и спросил жестко, в лоб: - А ты можешь обещать, Николай Гаврилович?
- Пока еще нет, не могу, - просто сказал Диденко и не притушил докуренную папиросу, а от нее сразу прикурил вторую, сильно затянулся дымом и со вздохом признался:
- Все подсчитываю, прикидываю, себе не верю и людям не верю. Подсчеты говорят: как ни крути, мощностей не хватит, рабочего времени не хватит. А опыт - производственный и партийный - говорит: можно. Как же их примирить и кому верить?
Немиров пропустил вопрос мимо ушей.
- А литье? Мы ж не только от себя зависим. Один Саганский сколько нервов вымотает!
Помолчав, он спросил как бы вскользь:
- А на генераторном что говорят, не слыхал?
Так же, как мощный вал турбины накрепко сцеплялся с валом генератора и только в этом сцеплении работа двух сложных и самостоятельных машин приобретала смысл и ценность, потому что механическая энергия одной превращалась другою в энергию электрическую, так же и два завода, турбинный и генераторный, были накрепко сцеплены между собою и общностью заказов, и конструкторским замыслом, и сроками. Каждая, новая турбина, выпущенная одним заводом, требовала одновременно выпуска генератора с другого завода. Выполнять план досрочно нужно было вместе.
- Звонил им, - сказал Диденко. - Говорят: "Колдуем да прикидываем". И спрашивают: "А вы?"
- А ты что сказал?
Диденко хитро усмехнулся:
- И мы колдуем, говорю, авось вместе наколдуем досрочную электростанцию. Они говорят: "Все возможно". На том и простились.
Немиров облегченно перевел дух и уже сочувственно заметил, что генераторному, пожалуй, придется еще труднее.
- Обоим труднее, - мрачно пошутил Диденко. Некоторое время помолчали. Потом Диденко взглянул на директора повеселевшими глазами:
- Знаешь, Григорий Петрович, я сделал интересное наблюдение. Когда заводу дают новую задачу - и в войну так было, и теперь, - задача всегда несколько превышает возможности завода, требует большего, чем есть, так что кажется: ну, пропали, не вытянуть. А возьмешься по-настоящему - и оказывается: новая задача вытягивает наружу нам самим еще неведомые силы, организует их, двигает в дело, и завод весь подтягивается на более высокий уровень. Наблюдал?
- Это значит только, что даются умные задачи, - сказал Немиров - Но ведь сейчас правительственного постановления нет?
Да, постановления еще не было. Но ведь обоим ясно, какое значение имеет новый Краснознаменский промышленный район и как все там зависит от пуска мощной электростанции. Сейчас и в ЦК, и в министерстве, наверно, взвешивают, подсчитывают... и на чашу весов ставятся не только производственные мощности завода "Красный турбостроитель", но и творческая сила его коллектива...
Немиров глянул на часы и встал:
- Я все-таки еще поговорю с министром. Попробую отбиться.
- Попробуй, - согласился Диденко.
Они понимающе улыбнулись друг другу - два человека, которые отвечают больше всех и которым придется труднее всех.
Чемодан стоял у двери еще нераспакованным. Скинув пиджак и набросив на плечи халат, Любимов брился. Алла Глебовна держала наготове мохнатое полотенце и осторожно расспрашивала мужа, стараясь понять, чем он недоволен и взволнован. А то, что он приехал недовольным и взволнованным, было ей ясно, хотя, по рассказам мужа, командировка прошла удачно: вопрос о реконструкции цеха решен, министр был на редкость внимателен и дважды намекнул на поощрения.
- А другие поручения у тебя были? Все удалось сделать? - как бы мимоходом спрашивала она.
- Не могу же я бриться и говорить одновременно.
То, как он сказал это - брюзгливо и раздраженно, - подтвердило подозрения Аллы Глебовны: что-то в Москве произошло неприятное для него, и это неприятное он скрывает.
Любимов заметил настороженный взгляд жены.
- Ну, а здесь какие новости? - беспечным голосом спросил он, и нарочитая его беспечность еще раз подтвердила догадку Аллы Глебовны.
Вздохнув, она начала рассказывать:
- У нас новая жиличка. Приехала хозяйка этой таинственной забронированной комнаты и, представь себе, начала работать в твоем цехе. На вид лет тридцати... Шатенка, худощавая, ростом меньше меня...
- Кем ее назначили, не знаешь?
- Ах, дружочек, не могла же я набрасываться с вопросами. Я старалась быть с нею как можно приветливее, но она, кажется, дичок. Поздоровалась - и за дверь. Надо будет пригласить ее к нам выпить чаю, да?
Оттопырив языком щеку и осторожно водя по ней бритвой, Любимов только помычал в ответ.
- Встретила вчера жену вашего главного инженера. Она говорит, Алексеев очень озабочен. Что-то там поговаривают о досрочном выпуске турбин. Может это быть как ты думаешь?
- Быть не может, а говорить можно все! - с сердцем сказал Любимов.
- Ты в Москве уже слышал эти разговоры? - догадалась Алла Глебовна.
Не отвечая, он протянул руку за полотенцем. Но Алла Глебовна сказала: "Я сама!" - намочила полотенце кипятком, отжала его и ловко наложила на покрасневшее лицо мужа.
- А что министр? - осторожно спросила она.
- Министр тоже не один решает, - мрачно ответил Любимов, пристегивая к рубашке чистый воротничок.
- Может быть, еще обойдется? - как маленькому посулила Алла Глебовна и заправила в карман его пиджака носовой платок. - Ну иди, дружок, раз уж нельзя отдохнуть с дороги. И, главное, не волнуйся.
Выйдя за дверь, Любимов пальцем протолкнул платок в глубину кармашка, чтоб не торчал кокетливый уголок, и поехал на завод, чувствуя, что там ждет его немало трудного, неприятного, и все-таки радуясь возвращению в беспокойную, утомительную, но близкую сердцу жизнь цеха.
Конторка старшего мастера находилась в середине цеха - застекленная дощатая избушка в царстве металла. Когда солнце стояло высоко, оно пробивалось в цех и, отражаясь от блестящих поверхностей и граней отшлифованных деталей, залетало в избушку веселыми зайчиками. Когда шла сварка, ее синеватые зарницы пронизывали конторку насквозь, а скользящие в вышине мостовые краны отбрасывали на ее стекла причудливые движущиеся тени.