Она посмотрела на него с испугом.
- Только сейчас проскакал разъезд…
Андрей опустился на лавку.
- Они… в селе?
Мать оглянулась на двери.
- Они оставили охрану. Сплошь эти… офицерье.
Отодвинув занавеску, он выглянул в окно. Высокое, стройное дерево в палисаднике гнулось от ветра. Дальше ничего не было видно, словно сразу же, у дома, начиналось ночное море. Мать стояла посреди горницы, и, оглянувшись, Андрей заметил, как полотенце, которое она зачем-то сняла с гвоздя, трепетало в ее руках. Он увидел ее глаза, широко открытые, непокорные, приказывающие.
- Там, на улице, мои товарищи, - сказал Андрей. - Впусти их.
Она подошла к двери и остановилась, прислушиваясь. Когда она открыла дверь, рокот гальки в прибое, как эхо обвала, ворвался в комнату.
Олекса и Денис одновременно шагнули через порог. Они сняли кепки и поклонились хозяйке, но она не ответила.
- Знать, незваные гости, - тихо сказал Денис и улыбнулся своей обычной задумчивой улыбкой. Высокий и русый, с короткими жесткими усами, с глазами цвета морской воды, он всегда был немного застенчив и робок на людях. Он отступил на шаг, когда мать Андрея обернулась к нему.
- Или у тебя матери нет, Денис? - сказала она.
- Есть, - сказал он по-прежнему тихо.
Но Андрей поспешно поднялся с лавки. Она протянула руку к нему, как бы останавливая, и не сводила глаз с Олексы и Дениса.
- Вы никуда не пойдете… Я спрячу вас… Ну, Андрюша, я же умру от горя!.. Никто не узнает. Я спрячу вас… Они убили здесь почти всех молодых и тех, приятелей твоих… Они убьют и тебя…
И вдруг она затряслась от рыдания. Но Андрею почудилось - еще громче стал шум моря. Он подошел к ней и обнял за плечи. Олекса и Денис тоже подошли. Андрей сказал:
- Я же знаю свой берег. Я каждый камень тут люблю… А теперь гитлеровцы тут, собаки. Наши идут с моря, наши! Ты понимаешь - пять тысяч человек… Мы идем, чтобы убить этих, что отрывают нас от матерей, - нет, не убить, - на куски разорвать… - Он тоже заплакал, стиснув зубы. - Прокляни меня, мать, если я буду жить в позоре, если ты палачу кланяться будешь… - он шагнул к порогу и остановился, уронив голову на косяк двери.
Она подняла руки, вытерла полотенцем лицо и снова, как в первый раз, посмотрела на Олексу и Дениса.
- Это правильно, дети?..
Олекса и Денис наклонили головы.
- Да.
Неожиданно она стала спокойной.
- Не знаешь ты своей матери, Андрей. Прадед твой от царя на Дон убежал… Дед с повстанцами на Азов пришел… Отец… да это ты знаешь… Нет, я не хуже рыбачьего нашего рода. Что надо вам, дети?
- Мы сигнальный огонь должны разжечь, - сказал Олекса. - Враг в селе?
Андрей обернулся. Он смотрел на мать. Он как бы узнал ее после долгой разлуки.
- Да, - сказала она, снимая с вешалки платок. - Только их мало. Я соберу хворост. Подождите. - И уже из сеней обернулась к Андрею, задумчиво посмотрела на него. - Сколько там, в море? Пять тысяч, говоришь? - И покачала головой. - Да… это не три человека.
Андрей схватил ее за руку, потом крепко обнял.
В этот вечер они больше не говорили друг с другом. Он только спросил:
- То, что я спрятал в погребе, когда уходил, в порядке?
- В порядке, - спокойно сказала она.
Вслед за нею они вышли во двор, и, спустившись в погреб, Андрей нащупал под рядном холодноватый ствол пулемета. Им понадобилось немного времени, чтобы установить пулемет на крыльце у раскрытых дверей. Потом они помогли матери перенести хворост из сарайчика к забору на невысокий скалистый пригорок, откуда еще в детстве целыми часами Андрей, бывало, смотрел на море. Отсюда открывался широкий простор, но сейчас непроглядная темень лежала над взморьем.
- Теперь уходи, мать. Иди к соседям. Они спрячут тебя.
Она с удивлением посмотрела на него.
- Ты, верно, шутишь?
Потом взяла лампу со стола и, прикрыв ее углом платья, вышла на крылечко. Затаив дыхание, они следили за ней. Андрей подумал: в эти самые минуты в море, на мостике "Аю-Дага", командир и штурман тоже стоят в ожидании. Словно оцепенев, замер весь корабль, а тысячи глаз смотрят сюда сквозь ночь.
Медленно она спустилась по ступенькам, бережно неся огонь у груди. Когда она шла через двор, легкий свет дрожал над ее плечами, и ветер трепал платок, но не мог задуть огня: так бережно она его несла.
Олекса первый сел у пулемета. Розовая искра вспыхнула и взлетела. Трепетное пламя побежало по сухим ветвям, его рванул ветер, сразу превращая в бурный каскад, но еще целую минуту она стояла у огня, боясь, как бы он не погас.
Спокойная и строгая, как всегда, она вернулась в комнату, снова зажгла лампу, потом достала краюшку хлеба с полки, разрезала ее на три равных доли и налила три чашки молока.
- Спасибо, мама, - сказал Денис, и рука его задрожала, когда он взял чашку. Счастливыми глазами посмотрел на нее Андрей.
Треск пылающего костра был отчетливо слышен в горнице, но уже скоро, к нему примешались и другие звуки, гулкий и стремительный топот копыт. Олекса склонился у пулемета, отложив хлеб и поставив на пол чашку с недопитым молоком.
Три всадника выметнулись из ночи на свет костра, вздыбили коней, и один из них, ломая доски, тяжело перевалился через забор. Каска офицера тускло блеснула в пламени, и Олексе показалось, он слышал, как несколько пуль щелкнуло о нее. Наверное, он ранил и лошадь, она заржала и понеслась через огород, унося повисшее тело седока. Но два других всадника уже исчезли, и, легко вздохнув, Олекса поднял с пола недопитую чашку молока.
Тот, кто стрелял в Олексу, невидимый, подлый враг был опытным стрелком. Чашка вдребезги разлетелась в руке Олексы, и он откинулся на спину, кровь и молоко смешались на полу. Андрей тотчас бросился к нему, но Денис остановил его.
- Моя очередь, - сказал он спокойно и улыбнулся синими задумчивыми глазами. С улицы прогремел залп, и стекла посыпались на стол и посуда зазвенела на полке. Но Денис уже сидел у пулемета, и Андрей стоял у окошка с гранатами в обеих руках.
Хриплый голос за окном крикнул:
- Уничтожить всех!..
И с улицы на свет костра вбежало не менее десятка солдат. Одной очередью Денис положил их почти у самого крыльца. Прижимаясь к стене, Андрей поднялся на табурет и высадил ногой раму. Он заметил, как в жидком свете молнии блеснули штыки, и одну за другой метнул обе гранаты. Кто-то пронзительно крикнул, и топот копыт снова загремел за окном. Неторопливо Андрей вытащил из-за пояса наган.
Костер у забора горел яростно и высоко, и ни одной тени не появлялось больше в его свете. Но оттуда, из-за костра, с черной стороны улицы, куда отсветы даже не достигали, теперь началась частая стрельба.
Целый час не отходил от пулемета Денис, и все это время мать Андрея стояла в углу, молчаливая, величавая, как всегда, и когда упал Денис, широко раскинув свой сильные руки, она сказала Андрею, беря у него наган:
- Теперь… иди!
За разбитыми окнами горницы шумело море, и Андрею чудились в этом шуме знакомые голоса, он считал минуты, вглядываясь в ночную темень, - помощь все еще не приходила. Там, на "Аю-Даге", огонь костра, конечно, был виден хорошо. Густое пламя летало и металось по ветру. И хотя несколько гранат разорвалось в самом костре, огонь не погас; уже горели доски забора. Четыре раза с улицы, из ночи, отряд оккупантов бросался к дверям дома, и ни один человек не смог дойти до крыльца…
В Андрея стреляли залпами, почти в упор, комья глины сыпались на него со стен и потолка. Он протирал глаза - багровое пламя костра приблизилось, горячее и сплошное, оно стало огромным, и ночь стала светлее, наполненная молнией и огнем. Руки Андрея онемели. Так он и остался у пулемета, не падая, упорный и неподвижный, и, может быть, в эти последние секунды родной солнечный берег плыл и качался перед ним.
Мать подошла к нему сзади. Она попробовала снять руки его с пулемета, но не смогла. Тогда, сбросив с плечей свой пуховый платок, она накрыла им Андрея. Словно прощаясь, она оглянулась на комнату, поправила детскую фотографию сына на стене и вышла на крыльцо. В свете огня она стояла целую минуту, высокая и седая. Ни одного выстрела не раздалось, когда она сошла по ступенькам во двор. В глубине переулка, из-за плетня, поднялось несколько солдат. Они смотрели на нее изумленно. И она видела их совсем близко. Под прицелом десятка дул она прошла к сараю, собрала вязанку хвороста и принесла ее к догорающему костру. Кто-то сказал негромко:
- Мать…
Она не обернулась. Положив хворост на костер, она повернулась и пошла обратно в дом; новая вспышка огня осветила ей дорогу. Уже поднимаясь на крыльцо, она вздрогнула и остановилась. Задыхаясь и крича проклятия, офицер выстрелил в нее несколько раз подряд. С трудом она поднялась на последнюю ступеньку. Опять высоко взлетел огонь костра. Тем, что еще прятались у забора, теперь было видно ее лицо. Она прислушивалась к чему-то. И она улыбалась. Снизу, с моря, доносился глухой шум, как будто волны далеко ринулись на берег и катились все выше, заливая, захлестывая все село. Голоса людей уже отчетливее слышались в этом шуме - партизанский десант развертывался для удара.
С юга дул теплый и свежий ветер; синяя туча вплотную надвинулась на берег; первые крупные капли дождя зашумели в траве.
Едва умолкли последние крики атаки, командир десанта поднялся на крыльцо. Мать лежала на пороге рядом с Олексой и Денисом, и Андрей у пулемета словно все еще охранял догорающий костер. Командир поднял ее на руки и долго смотрел ей в лицо, потом он снял кепку и поцеловал мать в сухие, крепко сжатые губы.
Рыбаки, сталевары, кожевники стояли тесним полукругом у крыльца и вслед за командиром тоже сняли кепки. Синяя молния освещала их головы, в тишине было только слышно, как падают на траву тяжелые капли дождя.
Все отряды десанта уже высадились на берег. В молчании, маршевым строем, шли они по улице вдоль берега, мимо домика Андрея, на Таганрог. Вспышки огня трепетали на лицах партизан, мокрых от дождя, и казалось, плачут рыбаки, безмолвно, стиснув зубы, плачут горячими, гневными слезами…
…Здесь, где горел когда-то сигнальный костер, теперь поставлен маяк. Спокойно и ровно горит его свет над скалистым высоким мысом. И какая радость в бурю, в грохочущее ненастье увидеть хотя бы проблеск этого огня. Еще цел маленький бревенчатый домик матери, хотя никто в нем не живет. Окна домика чисты, двор подметен, на всем видна заботливая рука.
В горнице все осталось, как прежде, недовязанная сеть на лавке, темные карточки на стенах, белая скатерть на столе. Только одна вещь словно случайно сюда попала - старый разбитый пулемет. Он стоит на самом видном месте у окна и странно его здесь видеть на маленьком комоде, рядом с фотографией женщины в старинном украинском наряде.
Домик матери сохранили рыбаки. Часто они собираются здесь свободными от работы вечерами, с гостями из дальних деревень, садятся у стола, и эти встречи похожи на ожидание - кажется, сейчас откроется дверь и мать вернется к своим детям.
Из окна домика виден свет маяка… Это свет ее памяти, ее свет. И нет здесь человека, которому не было бы понятно, как счастлива мать, зажегшая одна из первых этот сторожевой огонь!
Старый тополь
Этот старый тополь растет на самом берегу. Кем он посажен? Вряд ли кто знает. Как он растет на этой соленой земле? Как не сломят его штормы, как не тронет январская пурга? Теплым июльским вечером тихо звенит его листва. Белые гребни волн оплывают у самых его корней, звездный свет, словно дождь, дробится на листьях.
А вокруг - море, до самых звёзд, - неспокойное, живое; и рыбачьи огни бродят в ночи, и время от времени тяжелая рыба со звоном срывается на зыби.
На опрокинутом баркасе, у тополя, по вечерам собираются рыбаки. Раньше всех, задолго до захода солнца, сюда приходят дедушка Арсений, Михайло и Афанас. Они садятся рядом, на оголенные шпангоуты баркаса, молча курят свои длинные трубки и смотрят на море, вдаль, где изредка покажется над горизонтом белый парус или едва уловимый пароходный дымок.
- На Керчь, - говорит дедушка Арсений, следя за тающим дымком. - Пассажирский пошел…
Приятели молча соглашаются, - время как раз для пассажирского, - не впервые провожают они корабли.
Дедушка Арсений - самый старый рыбак ка косе. Длинные волосы его белы, как морская пена, но глаза - прозрачные, голубые - насмешливы и зорки.
- Ну-ка, кто этот баркас ведет? - спрашивает он усмехаясь, поглядывая на Михайлу и Афанаса.
Далеко в море треугольник паруса едва заметен. Когда заносит его ветер, он словно исчезает совсем.
- Я думаю, что Андрей, - замечает нерешительно Михайло. - Плохо ведет…
- Нет, не Андрей, - еще более насмешливо говорит Арсенин. - Посадка-то какая у посудины? Низкая ведь? У Андреевой повыше будет… Этот верно ведет - зыбь режет…
Михайлу неудобно сразу согласиться, он тоже старый рыбак, и тут, как всегда, старики начинают спорить. Дедушка Арсений любит подшутить над Михайлом; на целые десять лет Михайло моложе его, а вот голова совсем лысая. Впрочем, Михайло привык уже к этим шуткам, нередко он даже сам напоминает:
- Как же это ты про лысину мою забыл сказать?
Некоторое время они пристально смотрят друг другу в глаза, и словно неожиданно улыбаются оба, и Арсений первый примирительно протягивает свой узорчатый кисет.
- Отведай, Корнеич… Хорош табачок!
- Благодарим, - отвечает Михайло, выколачивая трубку о киль баркаса и запуская руку, в кисет. - У тебя ведь самосад, Арсений Ильич? Из самого Сухуми семена вывез?..
Афанасу нравится этот вежливый разговор, и, выждав удобную минуту, он тоже вступает в беседу.
Так до первых звезд сидят они у тополя, и тихо течет разговор, пока с поселка не приходит пропахшая морем и рыбой молодежь.
Давно уже я знаю стариков, с юности они почти неразлучны. Лет около тридцати назад каждый из них "боцмановал" на торговых кораблях дальнего плавания, но даже названия дальних южных портов они почти позабыли, хотя дедушка Арсений и гордился тем, что два раза "обернулся" вокруг света.
- На родную косу потянуло, - говорит он иногда, вздыхая. - Дома-то оно всегда лучше. А вот Семена своего никак я не пойму, - добавил он в раздумьи. - И сколько по морям бродит человек, лет восемнадцать поди…
Теперь уже Михайло насмешливо улыбался, глядя ему в лицо.
- Жить бы тебе в пустыне, Арсений Ильич. Сидел бы твой сын дома, пироги бы ел… А тут, видишь, жизнь широка! Море всегда кличет…
- Да я ведь не жалею, - оправдывался Арсений. - К слову говорю… Его, конечно, воля. Мы - потомственные моряки, от Петра, от взятия Азова.
У невысокого дощатого причала они встречались каждый день, деловито проверяли улов, следили за разбором сетей, за выгрузкой и разделкой рыбы. Если время шло к вечеру, кто-нибудь из них первый напоминал:
- Ну, что ж… Пойдем к "вечному", что ли?
Приставив руку в виде козырька, Арсений смотрел на солнце и, немного подумав, обычно соглашался.
Это слово "вечный" я слышал несколько раз и однажды спросил о нем у Арсения. Он только тряхнул белой головой.
- Понимать надо!
Но рыбаки говорили мне, что старый, одинокий тополь, растущий на этой соленой земле, кто-то назвал "вечным".
В маленьком поселке, на косе, дальние гости бывали редко. В жаркую осеннюю путину приходили за рыбой мелкие суда из Мариуполя, реже - из Ростова. Доставляли они товары, письма и свежие газеты. На судах работали знакомые моряки, дальше побережья они почти не бывали.
Раза два или три за лето заходили аварийной службы катера, и дедушка Арсений беседовал с капитанами, но они ничего не слышали о Семене. Старик давно уже ожидал письма, - шло время, новые люди селились на косе, понятно, они даже не видели никогда Семена.
В этом году сентябрь выдался теплый, легкий, веселый месяц. Ветер-низовка еще не дул с Дона, не гнал бурых косматых валов, море и небо были неразличимы, и край берега казался краем земли.
В один из таких вечеров, когда мы стояли у причала, совсем неожиданно к нам в кубрик рыбачьей шхуны зашел незнакомый человек. Он ловко спустился по крутому, узкому трапу и, улыбнувшись, сказал:
- С приветом, товарищи!.. Где же ваш бригадир?
На нем был штурманский китель и фуражка, из-под которой блестели белые, серебристые виски.
- На берегу, возле тополя, верно, - сказал кто-то из рыбаков, приглашая его сесть. - По вечерам у нас там собирается народ.
- Хорошо, - ответил он по-прежнему с улыбкой, - значит, и я пройдусь.
Мы вышли с ним вместе, и уже на причале, протягивая руку, он сказал:
- Волков. Штурман с "Терека". Слышала о таком корабле?.. Вот, выбрал свободное время. Приехал проведать знакомые места. Как-то и я здесь рыбачил. С интервентами здесь воевал.
Мы шли по берегу, у самой воды, и на окраине поселка, на изломе косы, он остановился на минуту.
- Тополь-то по-прежнему стоит, - заметил он задумчиво. - С моря когда посмотришь - как памятник стоит…
Мне было непонятно, почему с такой печалью сказал он эти слова и почему отвернулся, но я не решался спросить.
Песок на косе был совсем золотым от вечерней зари, и только у тополя лежала синяя смутная тень.
Там, в тени, на шпангоуте баркаса, окруженный рыбаками, сидел дедушка Арсений. Он что-то рассказывал, когда мы подошли. Волков поздоровался тихо, чтобы не помешать, но старик замолчал.
- Сказки рассказываете? - спросил Волков, оборачиваясь к старику. - Мы не помешаем?
Дедушка Арсений улыбнулся:
- Чего там… Вижу - морской человек. Про тополь этот говорим. Непонимающие тут есть. Вот я и толкую им… Вечное дерево это.
- Ты объясни человеку, - откликнулся Михайло.
Дедушка Арсений обернулся к нам.
- Потому вечное, что в корнях его рыбачья кровь живая! Вот почему…
- Я слышал об этом, - неожиданно сказал Волков, но старик не удивился.
- От верного человека слышал, коли так! А человек тот от меня только. Я один был на весь поселок в тот пасмурный вечер. Все в плавни подались, когда эта нечисть иноземная, - гори она, падло! - нахлынула сюда. Вон там, на далеком изломе, я лежал и все видел. Они подошли на моторке, и, когда только подходили, какой-то человек вдруг шарахнулся за борт. Я сразу понял: наших пленных везут… Стреляли они, кружили, так, верно, и утонул тот человек. Тогда они вывели на берег второго паренька. Какой это был паренек! Плечистый, крепыш… Наша, рыбачья, кровь! Роба на нем была рыбачья и рыбачьи тяжелые сапоги. А вот руки связаны были. Капитанка насунулась ему на лицо - только он вышел спокойно, наш, гордый человек, и еще голову выше поднял, и даже с места не сдвинулся, когда тут вот, к тополю, его прислонили…
Был дождь, я помню, как сейчас, и тополь плакал каждым листочком своим, и гудел он, и гнулся, словно волокна ему рвало, словно замахнуться он корневищем своим хотел. Они стреляли с трех шагов… Трое… И потом на лодку унесли того паренька.
Арсений протянул руку, тихо постучал по коре тополя.
- Тут вот, в сердцевине у него, пули засели!
Он замолчал и оглянулся, и все оглянулись теперь, - тополь взволнованно шумел от ветра, и звонкая волна отвечала ему. И даже отсюда, снизу, стало видно, как красная кровь заката струилась по густой листве.