Лялин взял ленту и быстро пробежал ее глазами.
- Простите, мой друг, - настороженно заметил чиновник, - хотя я не специалист, но, мне кажется, вы читаете ее с конца.
Лялин поднял голову, задумчиво посмотрел на следователя, так, словно не понял этого замечания.
- Я читаю правильно. Уж этому вы не учите меня, господин шеф. Я знаю этот шифр. Он устарел. Он уже заменен новым.
- Где же находится тайный передатчик?
Лялин встал. Он прямо смотрел на следователя. Синие зрачки его глаз сузились и потемнели.
- Вы хотите это знать? Я могу ответить. Он находится здесь, в Херсоне.
Следователь закатил глаза и деланно громко засмеялся.
- О, вы откровенно шутите, мой друг! Наши специалисты уверяют - этот передатчик находится в Одессе, По крайней мере где-то в районе Одессы.
Лялин тоже улыбнулся. Он подмигнул следователю и даже похлопал его по плечу.
- Ваши специалисты! В таком случае, мне их очень жаль. Я знаю адрес передатчика и мог бы сейчас провести вас к этому подъезду.
- Если так, господин Зет, - пробормотал следователь, - если это действительно так, - я обещаю вам мое полное доверие… Позже вы поймете - это очень много значит… для вас.
Пленный был слишком самоуверен. Казалось, он забывал, что находится в заключении. Не случайно он обронил фразу: "Для таких специалистов, как я, война имеет особые законы". Лысый отметил его мальчишеское бахвальство. Он приготовился изумляться и восхищаться, но Лялин, видимо, почувствовал ловушку, скомкал, отбросил сигарету и отошел от стола.
- В конце концов, - сказал следователь, нарочно отворачиваясь, чтобы подчеркнуть, будто он не следит за выражением его лица, - у партизан таких передатчиков слишком много. Один не имеет значения. Этот адрес важен с другой точки зрения: вы получите наше доверие; фактически - ордер на жизнь и свободу… Не подумайте, что это слова. Я хочу, чтобы уже теперь вы чувствовали себя свободным. Вы можете отправиться в город когда угодно. С вами будет только один человек в штатском. И одно условие - вы дадите мне обещание, что не попытаетесь бежать.
Разгадал ли Зет и эту очередную ловушку? "Если он с радостью согласится, - думал следователь, - его нельзя отпускать ни на шаг". Нет, пленный опять спутал все карты начальника. Он ответил решительно:
- Как? Вы посылаете меня в город? Но ведь наши узнают… Тогда вам останется меня похоронить.
Так между ними начался упорный, осторожный торг, полный ложной вежливости, скрытых угроз и намеков, заранее рассчитанных ловушек и ходов. До сих пор Зет сделал две уступки: он назвал себя и отбросил принципы - ту непримиримую ярость, которой отличались другие пленные. Он дал понять, что с ним можно договориться. Было легко заметить его алчность: он вздрогнул и весь подался вперед, увидя в руках следователя массивный золотой портсигар.
- Но мы забыли об этом передатчике, - сказал лысый, играя портсигаром. - Вы обещали назвать адрес, если он действительно вам известен.
Лялин несмело протянул руку, взял портсигар, взвесил его на ладони и, заглянув следователю в глаза, спрятал портсигар в карман.
- Я согласен… - сказал он, сдерживая волнение. - Я дам адрес. Только я не знаю… сами вы не отыщете тайный ход. Даже если отыщете - они могут уйти.
- Вы пойдете с нами, - вознаграждение слишком солидно.
Он колебался, до хруста ломал пальцы, и следователь видел: трус мог в нем победить. Впрочем, теперь он знал: трусость и алчность всецело отдают в его власть этого маленького человека, награжденного природой необычайной силой анализа и проникновения. Он наклонился и сказал, дружески улыбаясь:
- Вы получите надежную охрану. Помните - дело в доверии, и это главное для вас.
Пленный повторил уныло:
- Если меня увидят в городе…
Он не закончил фразу. Искусанные губы его расплылись в улыбку. Глаза повеселели. У него сложился какой-то план.
- Хорошо. Я пойду в город. Но не один. Те, трое в отдельной камере, ничего не знают. Пусть они идут со мной. Подпольщикам трудно будет догадаться, кто именно привел ваших… Один из матросов вызовет женщину. Ее нужно будет сразу же арестовать.
- Но вы не отойдете ни на шаг от вашего спутника, - проговорил следователь, уже не скрывая угрозы.
Лялин открыто посмотрел ему в лицо.
- Если я попытаюсь - пусть держат наготове пистолет.
Три пленника в отдельной камере не ждали такого приговора. Торжественный и веселый обер-лейтенант заявил, что следствие уже закончено и шеф находит совершено излишним подвергать их допросу. Все ясно: пленные не виновны - они выполняли свой долг. Вскоре их направят в трудовой лагерь, а сегодня они имеют право на прогулку в город. Желающие могут навестить знакомых или родных.
Эта последняя фраза заставила пленных насторожиться. Ни один из них, конечно, не зайдет к знакомым, тем более родным. Слишком хорошо знали они повадки врага. Однако от прогулки никто из них не отказался.
Когда их вели по длинному тюремному коридору, притихшие камеры вдруг оглашались криком и стоном: заключенные думали - это ведут осужденных.
Лялин присоединился к трем пленным на тюремном дворе. Они встретили его радостными восклицаниями и стали спрашивать об остальных. Он ответил уверенно:
- Наверное, давно уже в городе гуляют… Может, увидимся на Главной.
Здесь с этих трех сняли наручники, и немец в штатском приказал открыть ворота. Он шел рядом с Лялиным, серый, неприметный, в поношенном костюме, в запыленных ботинках. Его можно было принять за рабочего с рыбачьей судоверфи.
Был ясный и тихий осенний вечер, пронизанный золотыми лучами паутины, один из тех остающихся в памяти вечеров сентября, когда над прозрачным разливом реки, словно облака, слетевшие с неба, движутся сизые косяки тумана, когда с деревьев, погруженных в закат, чуть слышно скользит обессилевший лист и синяя даль, и клик журавлей, и парус, белеющий на лимане, - все томит и зовет неспокойное человеческое сердце.
Быть может, в сто крат сильнее, мучительнее и страстней откликнется в сердце пленника этот зов.
Четыре матроса молча шагали вдоль переулка. Они уже поняли: близость свободы - обман. Из каждой подворотни за ними пристально следили злые нацеленные глаза. Какие-то людишки в надвинутых шляпах, в потертых сюртуках осторожно уступали им дорогу. Подобных обитателей не видывал раньше Херсон… Переодетый немец, который шел рядом с Лялиным, все время держал руку за бортом пиджака.
Лялин шутил и смеялся. Только он, казалось, не понимал, что эта прогулка придумана неспроста - за нею таилась какая-то угроза.
Они остановились возле кафе, и Лялин кивнул товарищам:
- Выпьем?
Матросы удивленно переглянулись. Лялин уверенно открыл дверь, подошел к стойке и швырнул буфетчику пачку марок:
- Четыре стакана вина.
При виде русских моряков в офицерском кафе три немца одновременно вскочили из-за столиков в изумлении и тревоге, но молчаливый спутник матросов сделал этим немцам знак, отвернул лацкан пиджака и показал значок гестапо. Трясущимися руками буфетчик подал стаканы с вином.
- За тех, кто в море, - сказал Лялин, задумчиво поднимая стакан, и почему-то насмешливо улыбнулся. Спутнику он не предложил вина.
Они прошли меж столиков к двери в немой тишине видением грозы и мести. Лялин первый шагнул через порог. От двери метнулись три темные фигуры. Он сказал удивленно:
- Вот этого, в шляпе, я замечаю уже в четвертый раз.
Словно забыли теперь матросы о своем неотступном провожатом. Они следили за Лялиным, за каждым его движением и жестом. Что он знал? Какая была в нем сила? Где взял он марки, чтобы платить за вино? Предательство? Об этом подумали все трое. Однако зачем же он вел теперь с ними эту непонятную, темную игру?
На углу квартала Лялин остановился, внимательно осмотрел серый каменный домик и обернулся к немцу.
- Это здесь. Здесь живет моя тетка. Я должен узнать, дома ли она?
Он быстро достал блокнот и написал два-три слова.
- По условию я не могу войти в дом… Пойдите вы, Черевичный. Пусть выйдет сюда.
Матрос Черевичный взглянул на немца и принял листок бумаги. Но Лялин передумал.
- Нет, лучше вы, Протасов… Черевичный такой верзила - еще испугает старушку. Скажите тетке, зовет Аркадий, и пусть не пугается - жив, здоров.
- Даю одну минуту, - сказал немец.
На улице было слышно, как зазвенела щеколда двери, потом донесся женский голос, потом все стихло. Протасов, по-видимому, вошел в дом.
За ставнями зажегся свет. За широкой щелью медленно прошла тень. Снова хлопнула дверь, застучали и смолкли шаги… Но Протасов не появлялся. Его ждали минуту, две.
- Странно, - проговорил Лялин озабоченно. - Разрешите, я сам позову.
Немец молча достал из-за борта пиджака пистолет.
- Мы подождем еще полминутки, - сказал он, отступая на шаг от Лялина и оборачиваясь к нему лицом. - Может быть, ваша тетушка занята туалетом?
Прошло не менее пяти минут. Немец поднес к губам свисток, но Лялин остановил его, не скрывая тревоги:
- Постойте. Вы можете испортить все дело. Они услышат свисток и уйдут.
Матросы медленно отступили от Лялина. Больше не могло быть сомнений. Он наводил немцев на след партизан. Одним могучим рывком Черевичный схватил его сзади за плечи, на секунду ощутил под ладонью упругий, дрожащий кадык, но Лялин рванулся в сторону, споткнулся и упал на землю. Черевичный с размаху ударил его ногой, он слышал, как хрустнули ребра… Пронзительно взвизгнул, заверещал свисток, и в ту же минуту от молодых акаций у заборов, из темных подъездов метнулись тени.
Оба матроса бросились бежать, но здесь же, на углу, Черевичный упал, сраженный пулей.
- Мерзавец… Какой мерзавец… - прохрипел он.
Второму матросу, Илье Кузьменко, тоже не удалось уйти. Икая и отплевываясь кровью, Лялин сказал ему равнодушно:
- Даже пытаться не следовало, приятель. Я знал, что за нами идет целый взвод.
Дом оцепили, выбили двери, но комнаты были пусты. До самого утра шел обыск - на чердаке, в подвале, в сарае, в ближайших домах. Протасова не нашли. В покинутом доме, откуда исчез Протасов, один из агентов поднял смятую записку. Он прочитал пять еле заметных слов.
Теперь эта записка лежала на столе перед лысым следователем и он с нетерпением поглядывал на дверь в ожидании, когда Лялина приведут из лазарета.
Он вошел в кабинет, осунувшийся и бледный, и следователь сразу отметил в его лице едва уловимую перемену - как будто стало оно выразительнее и строже.
- Разрешите ваш блокнот и карандаш, - приказал лысый, разглаживая записку.
Лялин подал блокнот. Казалось, он был очень усталым. Он сказал:
- Оставьте излишние хлопоты. Записка передана мной.
Потом он достал из кармана золотой портсигар и остаток марок и положил их рядом с блокнотом.
- Вот это - ваше. За ненадобностью - возвращаю.
Следователь впервые потерял самообладание. Каменная челюсть его упала. Он навалился грудью на стол, серая лысина, блестевшая, как цинковое железо, покрылась каплями пота.
- Вы хотели освободить именно Протасова? Почему?
Лялин глубоко вздохнул и покривился от боли.
- Это - общий вопрос. Да, это вопрос о ценности жизни. Я пришел к выводу, что жизнь Протасова - ценнее моей. Вы убедили меня в этом. Ведь вы искали не меня. Я видел его в последние минуты на "Бойком"… в кубрике, за радиоаппаратом. Он хранил свой передатчик в сундучке. Потом, когда спасательный бот был взят на буксир, я заметил, Зет выбросил изорванную телеграфную ленту. Ну, вот… Потом, для проверки, вы предложили мне свою ленту с шифром. Признаюсь, это была ответственная минута. Я думал: все кончено, и пошел на риск. Я прочитал именно то, что хотел. Мне была известна здесь, в городе, одна партизанская явка: сообщили на случай, если придется остаться в окружении. Теперь она известна и вам, но поздно. Я направил туда Протасова. Понимаете, почему я написал эти слова: "Я знаю, кто ты. Уходи". Я знал, я один знал наверное, что именно он - Зет. Я не мог раскрыть эту тайну даже товарищам в смертной беде. Он был для меня примером: он, Зет, молчал. - Лялин печально усмехнулся. - Что ваши приманки, угрозы? Пыль, прах… Презрение товарищей, которое я испытал, - вот страшная пытка. Однако вы все равно проиграли. Зет не вернется, он далеко. А мне бы одно только слово сказать товарищам.
Следователь понял.
- Нет! - захрипел он. - Нет, ни за что!
Последнее, что запомнил следователь в бешенстве, сквозь багровый туман, о чем вспоминал он позднее, в советском плену, на допросах, - синие, спокойные глаза моряка. Они смеялись.
Утром немое здание тюрьмы наполнилось криком и гулом. Неведомо, какими путями проникала сквозь каменные стены каждая горькая весть. Сидоренко дотянулся до решетки и выглянул в узкое окно.
На тюремном дворе, у щербленной пулями стены, почти повиснув на выступе камня, стоял в изодранной тельняшке матрос. Ноги его подгибались, и голова бессильно падала на грудь, он поднимал ее каким-то последним усилием воли и прямо смотрел на солдат, по-видимому, ожидавших команды. Сидоренко узнал Студента. И он почти не удивился. У него была давняя убежденность, что отступников всегда и неизбежно ждет такой конец. Боцман хотел крикнуть ему последнее оскорбительное слово, ибо не было в его сердце жалости к отщепенцам и врагам. Однако он не успел. Слишком долго подбирал он такое слово, чтобы хлестнуло, как плеть.
- Послушай, ты, презренный, - начал Сидоренко, но Лялин не услышал. Прогремел залп. И только один человек из группы матросов знал в эти минуты правду о бесстрашном сердце, о муках и подвиге его, но человек тот, со странным именем Зет, теперь был очень далеко, в партизанском лесу, за Каховкой.
АЗОВСКИЕ ЗАПИСИ
Серебряный корабль
Сестры заранее условились, что будут встречать Новый год у Ефима Ильича, и написали ему об этом.
Старый моряк обрадовался и долго рассматривал почтовую открытку, на которой был изображен потешный медвежонок под яркой праздничной елкой.
Почему-то от этой почтовой открытки на Ефима Ильича ощутимо повеяло давним временем, когда он, молодой и сильный, возвратясь с моря, непременно покупал в портовом ларьке в подарок своим маленьким дочуркам медовые пряники. Изготовленные из житнего теста в виде лошадок, петушков, медвежат, намазанные цветной глазурью, они вызывали у девочек такую шумную радость, что Ефим Ильич каждый раз немного удивлялся: красивые пряники были не особенно вкусны. Впрочем, он догадывался, что то была игра: дети изображали радость, чтобы доставить ему приятную минуту, а когда убеждались, что он действительно рад, веселились уже без оглядки.
Все это было когда-то, но прошло, и Ефим Ильич уже не помнил, сколько лет назад его детвора собиралась здесь, под старинным дедовским кровом, вместе. Мысленно он по-прежнему называл своих дочерей "детворой", хотя они, все трое, были людьми семейными и имели свою детвору.
Старшая дочь, Клаша, и средняя, Соня, жили в городе, на Главной, в большом новом и красивом доме с разными удобствами, обе счастливые в замужестве, бойкие хлопотуньи, всецело поглощенные своими семенными делами. Младшая, Марийка, учительствовала в недалеком приазовском селе, снимала у какой-то старухи комнату и была, как считали ее сестры, излишне гордой и неудачливой.
Муж Марийки, штурман дальнего плаванья, вот уже два года где-то скитался по морям - то в тропиках, то в Заполярье, то на самом краю света - в Антарктике, и неясно - собирается ли он вернуться.
При встречах с Марийкой сестры не могли, конечно, не справиться о ее семейных делах, трогательно выражали ей сочувствие и предлагали помощь, но она эти изъявления родственных чувств резко отвергала и даже стала избегать прежде довольно частых встреч со своими в общем-то добрыми сестрами.
Свыше трех десятков лет Ефим Ильич нес беспокойную лоцманскую службу в этом азовском порту, названном "воротами Донбасса", знал, наверное, всех его докеров и моряков, и его все они, конечно, знали, а на морях планеты нашлось бы немало капитанов, которые по-доброму помнили Ефима Ильича, потому что надежных лоцманов капитаны всегда помнят.
Ровно год назад Ефим Ильич вышел на пенсию. Были в портовом клубе и добрые речи, и духовой оркестр, и цветы, но принимал он все это сдержанно и даже со смутным чувством тревоги, потому что не мог представить себя в дальнейшей жизни вне привычной обстановки лоцманского катера и постоянной деловой суеты порта.
Ночью, возвратясь из портового клуба домой, он положил на кухонный стол букет - большой, душистый, но не очень-то здесь нужный, внимательно осмотрел свою скромную, чистенькую квартирку, в которой когда-то наперебой звучали детские голоса, и, забыв присесть, долго стоял у порога.
Когда-то здесь было весело. Странно, что в быстролетной смене дней и ночей, в штормах, в деловых авралах, в напряжении трудных и ответственных вахт он никогда не обращал внимания на отпечатки времени, которые, стоит лишь присмотреться, видны на всем - и на лицах людей, и на предметах. Вот на стене в самодельной рамочке фотография старшей, Клаши, когда ей исполнилось двенадцать: кто сегодня узнал бы в солидной, несколько чопорной Клавдии Ефимовне ту звонкую попрыгунью-хохотушку?
Вот подоконник, на котором девочки делали уроки; им нравилось заниматься не за столом, а у этого подоконника, средняя - Соня, помнится, с жаром доказывала, что если она решала задачу на подоконнике, так обязательно получала пятерку.
Но и стена дома заметно дала осадку, и оконная рама чуточку покосилась, и брус подоконника покоробился, сколько ни крась его - старость не закрасишь. После того, как дочери подросли и разлетелись, словно птицы из раскрытой клетки, а в недолгом времени умерла их мать, - что-то в доме стало неизменным, сделалось неотступным и постоянным, и Ефим Ильич не сразу понял, что же это было, а это была тишина.
Он не любил тишины. И не терпел одиночества. Случалось, не бывал дома целыми неделями, ночевал в порту, на своем катере или у знакомых моряков: они всегда охотно предлагали ему и каюту, и ужин. Так он уходил на какое-то время от тишины, которая ожидала его дома.
А потом произошло не иначе как чудо: в пору летних школьных каникул Марийка приехала к отцу со своим пятилетним Егоркой, и тот пустился по светлице с веселым криком ловить залетевшего мотылька, и Ефим Ильич поразился неприметной и одновременно резкой перемене, что произошла в его домике, во всем его облике, в обстановке, даже, казалось, в посветлевшем воздухе, пронизанном от окошка солнечной стрелой.
Вот кого здесь не доставало - Егорки. Он только ступил через порог, весело вскрикнул, завидя мотылька, засмеялся, затопал ножонками, и тишина отступила, убралась, исчезла прочь, и небо за окошком стало яснее и глубже, а массивные корабельные часы - подарок норвежского капитана - ударили торжественно и звучно.
Прошло какое-то неприметное время, и Егорке не захотелось уезжать от дедушки, и Марийка оставила его на денек, потом на недельку, и еще на недельку. Все нравилось малышу в дедушкином доме: и эти старинные часы с густым и медленным звоном, и страшная картина "Девятый вал", и сама светлица в три окна, за которыми от близкого берега и до самых небес синело и сияло море.