Так наступает желанный, выстраданный час, когда на пределе последних сил лосось достигает заветного нерестилища. Здесь ему предстоит немалая, нелегкая работа. Не щадя головы, брюха, боков, рыба выбивает в галечнике продолговатую выемку и кладет в нее зерна икры. Они мерцают в прозрачной глубине, будто крупные, раскаленные искры. Они действительно чудо, эти искры, - в них затаена жизнь.
Что же ведомо ей от природы, брачной паре лососей, по каким признакам или приметам избирает она определенное место на дне реки, чтобы приготовить ложе для икринок?
Долгое время вопрос этот представлялся специалистам второстепенным: места, избираемые лососями в донном галечнике реки для икринок, никакими особенностями, на первый взгляд, не отличались. И нужны были годы, чтобы разгадать скрытую здесь, как будто и несложную, но решающе важную загадку.
Когда икра уложена в приготовленную для нее выемку и оплодотворена, самец старательно прикрывает ее слоем галечника. Поверх этого "одеяла" ложится еще одна россыпь икринок, ее тоже прикрывает слой камешков и песка - и так продолжается до тех пор, пока над выемкой не поднимается аккуратный овальный бугорок.
"Секрет" рыбьего сооружения несложен, и повторить его со скрупулезной точностью для ихтиологов не составляло особого труда, но от них ускользала одна существенная подробность: лососи сооружали свои бугорки только в непромерзающих местах реки, где со дна сквозь мелкий чистейший галечник постоянно пульсировали слабые роднички.
Когда икра отложена и надежно укрыта, лососи еще некоторое время охраняют будущее потомство, становясь все менее подвижными, все более слабыми, пока не засыпают у своего бугра навеки, чтобы весной стать кормом для своих детей. Таков суровый и мудрый закон цикла жизни лососевых: из икринок проклюнутся личинки, потом они станут мальками, которые, словно из-за надежных укреплений, будут совершать из своего бугорка первые осторожные вылазки за пищей, а почуяв опасность, поспешно прятаться в этой маленькой цитадели, наконец, окрепнув, скатятся в океан, станут большими, сильными рыбами, и все повторится: снова икринки, бугор, личинки, малек…
Но схема все же остается схемой, и нужно видеть, как идет с океана в студеную быструю речку лосось, как упорно и неистово одолевает он все преграды - мелководье, перекаты, буруны, отмели, россыпи камней и водопады, чтобы ощутить волнующее, могучее веяние древнего закона жизни.
Когда и только вошел с шумным отрядом туристов в тихий цех необычного завода на Итурупе и стал слушать пояснения рыбовода Татьяны Михайловны, за деловитой однотонностью ее речи и за терпеливой вежливостью мне послышались и сдержанно-досадливые нотки: гости так некстати отрывали ее от дела!
Работницы, занятые покраской рамок для икры, видимо, в подражание своей начальнице, тоже отвечали на вопросы торопливо и односложно. Не случайно кто-то из гостей, шумно вздохнув, заметил: "Ох, уж эти узкие специалисты!"
А теперь, пока в ожидании попутной машины до Курильска я сидел неподалеку от дороги на замшелом камне над омутом и, вглядываясь в сумеречный подводный мир, пронизанный тонкими нитями заката, примечал, как из придонной глуби всплывал, приближаясь, еще один округлый, удлиненный, тяжеловесный слиток серебра, различал его с учащенным сердцебиением и слушал такую неожиданную, увлекательную речь о волшебном царстве океана, мне, право, не верилось, не хотелось верить, что это она же, "узкий специалист", вдруг совершенно неузнаваемая Татьяна Михайловна!
Как свободно ориентировалась она в таинственном подводном мире! Как знала рыбьи повадки, пути и перепутья, все тонкости признаков и различий нерки и кижуча, симы и чавычи, кеты и горбуши и прочего, далеко не всем известного, зачастую диковинного населения океана!
Словно бы спохватившись, она вдруг умолкла на полуслове.
- Вам это… интересно? Рыба, ее миграция, нерест, мальки? Нет, не отвечайте: вижу, что интересно. А вот недавно… да, в цехе, там были двое молодых бородачей. Они задали мне целую дюжину вопросов, но у меня не было желания отвечать. Разве можно спрашивать у меня о моем сокровенном… "между прочим"? Или затрагивать волнующую проблему… сквозь зевок? Да, гостю можно простить многое: и неподготовленность, и наивность, только не равнодушие. Не терплю равнодушных.
И снова она взглянула на силуэт человека, четко обозначенный над быстриной реки.
- В этом у нас, что называется, единодушие.
- С главным?
- Да, с Владимиром Георгиевичем: он, хотя и главный рыбовод, но, как говорится, и швец, и жнец, и в дуду игрец, - может и грузчиком, и плотником, и бетонщиком, в общем, везде, где нужно, и в любую минуту дня и ночи. Есть, знаете ли, такая увлеченность делом, которая сродни одержимости.
- Говорят, - заметил я Татьяне Михайловне, - что сильная увлеченность непременно передается и другим?
Она согласилась:
- Точно! И тогда образуется как бы особенный климат коллектива, в котором главное - соединенный интерес. Мы - островитяне, и вот он, наш мирок: зеленые сопки, высокие травы, речка, завод… Иногда призадумаешься, и даже не верится, как далеко мы от центра! Чем же заняться людям в такой глухомани, особенно в долгие снежные зимы, когда сугробы до крыш? Может быть, только и занятий, что тихий уют самовара, преферанс да размышления о судьбе-злодейке, забросившей в такую даль?
Плечи ее дрогнули, она улыбнулась.
- А что ее корить, если она - избранница? Тут у нас все добровольцы, и каждый рвался на Курилы. Возможно, они сожалеют? А нисколько! Спросите у наших техников-рыбоводов, у Юрия Николаевича Цветкова или Ирины Владимировны Дельновой, у мастера Александра Саморукова или у Рудольфа Жуйкова, - они и не мыслят себя без этого нашего дела, без острова, завода, океана. Я - тоже. И главный, конечно. Задачи-то у нас какие… всечеловеческого значения!
Она не оговорилась, нет, прямо взглянула на меня и повторила:
- Это без преувеличения. И, тем более, без хвастовства. В путину 1972–1973 годов мы вывели в наших инкубационных аппаратах 54,2 миллиона штук мальков: 32,5 горбуши и 21,7 кеты. Сколько их уцелеет до зрелого возраста? Пусть только одна треть… Пусть еще меньше - одна четвертая. Все же это миллионные стада! Но океан велик, и никто не знает, в чьих сетях затрепещет он, мой лосось, - в наших ли, в японских, в корейских, в индийских или американских?
Мы никогда не скажем: это все наше, отдайте нам. Нет, мы говорим другое: успеха и радости вам, рыбаки!
У нее несомненно была та искренняя, сильная увлеченность избранным делом, которая передается другим. Над тихим урочищем уже спустился вечер, и только на вершине сопки, на снежнике, еще тлел и дымился закат. Мы и не заметили, когда к нам приблизился главный - Владимир Георгиевич, тоже присел на камень рядом с Татьяной Михайловной и сказал негромко, как-то совсем по-домашнему:
- Я слышал, Таня… Да, правильные слова.
И сказанного им, да еще открытой и теплой интонации было вполне достаточно, чтобы понять, как ценит он свою увлеченную помощницу, человека большого, вдохновенного дела. Попутная машина все еще не объявилась, но я не досадовал на нее: с ними было так интересно, с одержимыми.
Дно омута белело светлыми камнями, и мощный пласт воды был удивительно прозрачен. Мы всматривались в тихую, зыбкую глубину, отчетливо различая, как тесная, темная стая лососей размеренно, неукротимо движется вверх, на быстрину. Близость огромных живых рыбин и тревожила, и волновала. Она была исполнена высокого торжественного значения, немая процессия сильных серебряных красавцев, бесстрашно устремленных к своему последнему рубежу - ради жизни.
Далекий друг
Капитан японской рыболовной шхуны был подчеркнуто вежлив. Он почтительно просил глубокоуважаемого господина начальника порта Северо-Курильск великодушно разрешить шхуне "Модзи-Мару" заход на короткое время в этот порт, ввиду несчастья, которое постигло команду шхуны во время недавнего шторма.
Из порта спросили:
- Что именно необходимо экипажу шхуны?
Ответ последовал длинный и вычурный; из него с трудом можно было уяснить, что на шхуне кто-то серьезно травмирован и нуждается в срочной медицинской помощи.
Заход был без промедления разрешен, гостям указали место стоянки на рейде, и моторный бот с "Модзи-Мару" вскоре доставил к причалу раненого японского моряка. Его сопровождали два матроса и помощник капитана - маленький, смуглый, подвижный штурман, который неплохо говорил по-русски.
- Мой капитан настолько расстроен и огорчен, - сказал штурман, старательно кланяясь всем и каждому, четко, по-книжному произнося русские слова, - да, настолько расстроен, что сам не может явиться к господину начальнику порта и поэтому прислал меня. Боюсь, что мы опоздали, хотя, видит бог, как спешили! Вчера этот бедный матрос, которого мы доставили сюда на носилках, сорвался, по собственной неосторожности, в трюм, поранился и потерял много крови. В нашем экипаже нет врача, а когда произошло несчастье, мы находились далеко в океане, и наши сети еще не были выбраны.
Вызванный по тревоге в порт главный хирург Северо-Курильского района Горшенев заботливо склонился над раненым, пытаясь прощупать пульс; это ему не удалось, и он заметно помрачнел.
Маленький штурман снова поклонился и, неуместно улыбнувшись, спросил почему-то шепотом:
- Мы, господин доктор, опоздали?
Горшенев резко выпрямился:
- Сначала следовало бы заняться раненым, а потом выбирать сети.
Маленький японец притих и посмотрел на доктора.
- Оставить сети в океане? Понимаю, они могли сохраниться, однако могли и пропасть. Но ведь это целое состояние, и, в случае пропажи, кто возместил бы моему шефу такой убыток? Может быть, раненый моряк?
Этот вопрос штурману и самому, видимо, показался забавным, и он засмеялся, но доктор строго сдвинул брови, и японец смолк.
- Просто у нас различные этические нормы, - сказал Горшенев, продолжая осматривать раненого. - Для вас было самым важным - сохранить сети. Почему бы сначала не подумать о человеке? Ваше промедление может обойтись раненому слишком дорого.
Почему-то маленький японец засуетился, испуганно всплеснул руками.
- Одну минутку, доктор! Я должен передать ваши слова моему капитану.
Горшенев кивнул портовикам, и те осторожно подхватили носилки.
- Можете передать, - сказал доктор японцу, - что потерпевшему нужна кровь, и мы сейчас же приступим к переливанию.
В этом городе все близко; от причала до больницы тоже рукой подать, и хотя доктор спешил в операционную, он не мог не обратить внимания на странную перемену в поведении маленького штурмана: тот взбежал на крыльцо и стал у прохода.
- Сначала, доктор, прошу мне сообщить, а я немедленно передам моему капитану, что значат эти ваши слова: "слишком дорого"? Речь идет о моем подчиненном, доктор, и я должен знать…
- Это не имеет значения, - заметил Горшенев.
- Как, то есть, это не имеет значения? Матрос - мой подчиненный, он - мой человек! Разве я не вправе спросить вас о цене? Извините меня, но я вынужден настаивать, доктор…
Медсестры спокойно отстранили шумного гостя с крыльца, приняли раненого и сами внесли в больницу. Любопытные остались на улице, в их числе и маленький нервный штурман. Крайне обеспокоенный и возбужденный, он принялся расхаживать от крыльца до калитки и обратно, все ускоряя шаг, поминутно поглядывая то на ручные часы, то на окна больницы, то на рейд, где в просторном вместилище бухты чернел силуэт его шхуны.
Любопытные постепенно разошлись, а японцу, видимо, надоело мерить ускоренным шагом дорожку, он поднялся по ступенькам и осторожно постучал в дверь. Дежурная санитарка тотчас же открыла ему, и он спросил шепотом, будто по секрету:
- Жив?..
Она утвердительно кивнула, но маленький штурман, казалось, не поверил:
- Правда… жив?
- Пульс уже прощупывается, - доверительно сообщила санитарка. - Однако сбивчивый. Доктор продолжает переливание. Но что вы так волнуетесь - больному-то от этого не легче. Можете уезжать к себе на судно, а завтра наведаетесь.
Маленький штурман поклонился, смущенно улыбаясь:
- О, я, конечно, уехал бы, однако служебный долг… Я не знаю, что доложить моему капитану. Мне нужно видеть доктора - он сказал, что это слишком дорого, но… сколько?
Санитарка не поняла:
- Что "сколько"? Может, ваш больной пробудет здесь целую неделю.
Он снова кивнул и еще шире улыбнулся.
- Вот и хорошо! Я только хотел бы узнать, сколько стоит это… знаете, как-то неудобно спрашивать… да-да, вы правильно меня поняли, сколько?
Женщина резко выпрямилась и сразу же стала значительно выше его.
- Вы спрашиваете, сколько стоит…
Он подсказал с очередным поклоном:
- …Да, кровь.
Санитарка повернулась и закрыла перед ним дверь.
В операционной в ту ночь никто не уснул до самого утра. Безвестный японский моряк, заброшенный судьбой на этот далекий остров, не приходил в сознание. Трижды ему переливали кровь, но улучшения не было заметно. Снова и снова прослушивая сердце, прощупывая пульс, доктор Горшенев время от времени испытывал такое чувство, будто в руке его, под кожей пальцев, билась, текла и с трепетом ускользала почти зримая, осязаемая струйка жизни. По личному, уже немалому врачебному опыту он знал, что между доктором и больным в какие-то неуловимые моменты возникают особые, сложные связи, как бы невысказанное эмоциональное взаимопроникновение. Утром, когда матрос открыл глаза и сначала безразлично, потом внимательно и удивленно посмотрел на врача, именно в те мгновения Горшенев ощутил возникновение контакта и понял - человек будет жить!
Он понимал и другое: предстояло приложить еще немало усилий, чтобы этот первый проблеск надежды оправдался. Но самое главное уже свершилось: та грань, которая не жизнь и не смерть, а нечто зыбкое, среднее между ними, осталась позади. Власть доктора, как и его ответственность, сразу же обретали определенность, а с этого рубежа он мог и умел действовать.
За окнами операционной уже пламенело очередное курильское утро, полное лохматых туч и дымных отсветов, и меж скалистыми берегами бухты четко виднелась чужая, непривычных очертаний шхуна. Упрямо борясь с усталостью, доктор сидел у изголовья больного, вслушивался в его неровное дыхание, смотрел на чужой несуразный корабль и думал о житейских странностях. В частности, о том, что судьба безвестного, чужестранного моряка не осталась для него, Горшенева, безразличной - затронула, обернулась бессонницей и тревогой.
Его отвлек от размышлений какой-то невнятный шепот - это операционная сестра тихонько разговаривала о чем-то у двери с дежурной санитаркой. Доктор спросил:
- Что там у вас за… секреты?
- Снова прибыл тот маленький японский начальник, - объяснила шепотом санитарка. - Спрашивает про больного…
- Передайте, что больному лучше, - сказал доктор. - Но вы как будто удивлены? Что ж, это благородно: штурман проявляет похвальную заботу о своем матросе.
- Да, уж, конечно, - неуверенно согласилась санитарка. - Только этот японский начальник словно бы не в себе: сколько, спрашивает, стоит у вас… кровь? Не иначе, тронутый.
Доктор усмехнулся.
- Ничего не попишешь, он из другого мира. Там на все одна мерка: сколько стоит? Быть может, он и не циник, просто наивный человек.
В половине третьего дня в больницу прибыл сам капитан шхуны. Маленький штурман теперь сопровождал его как переводчик, всячески подчеркивая свое уважение к шефу, взглядами, жестами приглашая и других проявлять почтительность к столь важной персоне.
Капитан был в летах, но еще крепок, склонен к полноте, сед, морщинист, носил большие темные очки в золотой оправе и, здороваясь, задавая вопросы или отвечая, непременно улыбался.
Доктор вышел в приемную, поздоровался с гостями, кивнул санитарке, и та подала им свежие халаты. Помогая своему шефу облачиться в непривычный белоснежный халат, переводчик успел сообщить с поклоном хирургу, что его капитан является хозяином шхуны и что ему принадлежит еще несколько рыболовных судов.
- Это, возможно, представляло бы интерес для какой-нибудь страховой фирмы, - мягко заметил доктор, проводя гостей в одиночную палату, в которой лежал, недвижно распластанный на койке, худенький юноша, почти мальчик. - Скажите своему шефу, что раненый был безнадежен. Мы сделали все, что смогли. А смогли многое. Мы вытащили вашего матросика из могилы.
Переводчик зашелся длинной трескучей скороговоркой, наклонив голову, выслушал ответ капитана и сказал по-русски:
- Мой шеф поражен вашим высочайшим искусством! Признаться, он было уже простился с этим несчастным. Шефу было его очень жаль. Он знает родных матроса: это старенькие люди, почти беспомощные. Каждый раз, когда шхуна отправляется в море, они приходят провожать ее и долго стоят на берегу. Шеф говорит, что он готов сделать для пострадавшего все, что угодно!
Доктор придвинул капитану стул, сам присел напротив, рядом с койкой больного.
- Мне это приятно слышать, - сказал он. - Кстати, должен сообщить вам, что борьба за жизнь матросика еще не закончена. Не знаете ли вы, штурман, какая у вас группа крови?
- Почему же не знаю? - удивился тот, несколько озадаченный. - Первая группа, но… зачем вам это?
- Быть может, и шефу известна его группа?
Капитан ответил с любезной готовностью, и переводчик сообщил:
- Вторая группа. Да, шеф отлично помнит - вторая.
Доктор обернулся к больному, осторожно погладил его обнаженную руку. Матрос попытался приподняться, глаза у него были огромные, а губы шевелились.
- Он в полном сознании и понимает наш разговор, - сказал доктор. - Вы, наверное, даже не представляете, как его воодушевляет ваша отзывчивость.
Шеф даже зажмурился от удовольствия.
- О, мне это известно: мои люди любят меня. Мои матросы - точно мои родные дети. И как мне их не жалеть? Разве этот мальчик виновен, что так печально сложилась его судьба? Что поделаешь против судьбы? Человек - это щепка, а судьба - течение, и куда она унесет, где выбросит вас или меня, никому не дано знать.
Доктор осторожно поглаживал покрытую ссадинами, разъеденную солью руку моряка.
- Сейчас вам придется, шеф, дать кровь этому мальчику. Именно вторая группа и нужна, а наши запасы на исходе. Между тем больному следует еще сделать два-три переливания. Это обязательно и неотложно.
Лицо переводчика стало неподвижным и жестким, глаза потускнели.
- Вы просите, доктор… Послушайте, вы серьезно? Вы хотите, чтобы я перевел моему уважаемому шефу эти слова?
- А что в них особенного? - сказал доктор. - Здоровью донора это не наносит вреда. Переведите капитану; действовать нужно без промедлений.
Переводчик обернулся к своему шефу, вытянулся, напрягся, но заговорить не мог и стал торопливо смахивать со лба, с переносицы мелкие капельки пота. Все же, осилив спазму, он с трудом выговорил два-три слова.
Капитан вздрогнул, оторопело взглянул на доктора, высоко вскинул короткие, широкие брови и… засмеялся.
Сразу же засмеялся и маленький подвижный штурман, сначала тихонько, робко, потом все громче, все неудержимее.