Прошло уже четверть часа, и матросы ушли от кормового штурвала; там, за кормой, в кипящей воде оказалось сломанным перо руля. Но в машинном отделении и в кочегарке еще оставались люди! Варичев с ужасом подумал об этом. Может быть, впервые в жизни, именно сейчас, когда серая пена взметнулась перед его глазами, он испытал чувство жути. Он вскрикнул, и капитан услышал этот крик. До Варичева донесся его голос:
- К штурману!
Почти тотчас чьи-то сильные руки схватили Варичева за плечи, сзади, и отшвырнули на середину спардека. Поднимаясь, Варичев увидел рядом с собою, около трубы, матроса Горюна. Ветер трепал его рыжие волосы, крупные капли воды текли по лицу.
- Спасибо, - сказал Варичев и, шатаясь, протянул ему руку, но, словно не замечая руки, Горюн закричал, показывая крупные белые зубы:
- Вторую шлюпку сорвало… Почему не берут матросы спасательных поясов?..
Только теперь спокойствие вернулось к штурману.
- Раздать пояса… - сказал он Горюну и бросился на левый борт, где боцман уже отдавал найтовы третьей шлюпки. - Нужно спасти судовые бумаги, - сказал он, обернувшись. - Времени у нас не так много…
Варичев шагнул к трапу - волна со звоном рухнула сзади, швырнула его на машинный люк. Он удержался на ногах. Оступаясь на скошенном трапе, он поднялся в штурманскую рубку и захлопнул дверь. Здесь было сравнительно тихо - гул моря казался далеким, словно уходящим. Варичев осмотрелся по сторонам. Чистый светлый порядок рубки был неизменен. В углу, на полке, тесным рядом стояли лоции морей. Карта Охотского моря, с курсовой чертой, проведенной от Камчатки к западному берегу, лежала на столе. Круглые стенные часы по-прежнему шли. Неторопливо двигалась минутная стрелка. Сначала Варичев не обратил на них внимания. Он открыл дверцу шкафа, взял судовой журнал - тяжелую книгу в черном кожаном переплете. Уже уходя, открывая дверь, он обернулся и взглянул на часы. Что-то живое было в этом бледном лике циферблата; излом стрелок, напряженный и словно мучительный, был похож на кривую усмешку; отверстия заводных винтов смотрели, как глаза.
Варичев распахнул дверь. Ветер плеснул ему в лицо. С палубы он оглянулся еще раз - тусклый лик провожал его насмешливым взглядом маленьких черных глаз.
Варичев поднялся на мостик, стараясь сохранить спокойствие. Крик, его собственный крик, еще звучал в ушах. Он вспомнил день отплытия и свою неуместную шутку. Да, он останется до последней минуты на корабле…
Капитан стоял посредине мостика. Левое крыло было разнесено в щепы. Там, где привычно белели перила, теперь висела раздробленная обшивка, ниже - бунтовала вода.
- Судовой журнал, - сказал Варичев, подавая книгу капитану. Тот медленно обернулся, сдвинул капюшон.
- Благодарю… Шлюпки готовы?
- Да, - сказал Варичев. - Только две…
Капитан вытер мокрые усы, глаза его смотрели устало.
- Садитесь в шлюпку… Возьмите механика… Он у себя в каюте…
Варичев шагнул к перилам, стал рядом с ним.
- Я остаюсь, капитан.
Теперь капитан резко повернулся к нему.
- Что?
- Я остаюсь, рядом с вами… на корабле.
В глазах капитана вспыхнули насмешливые огоньки. Он переждал грохот волны, обрушившейся на люки трюмов, и, пряча под полу плаща журнал, сказал с улыбкой:
- Вы мужественный человек, штурман. Я это знаю. Садитесь в шлюпку - и поскорей.
Почти со злостью и по-прежнему с чувством, похожим на зависть, Варичев посмотрел капитану в глаза.
- До последней секунды, пока волна захлестнет этот мостик, я не покину корабля.
Илья заметил, как напряглись и побагровели щеки капитана.
- Приказываю вам…
Он не успел договорить; внезапный рвущийся гул потряс все судно; мостик зашатался, как будто сразу разошлись все заклепки и швы; рея фок-мачты с треском сорвалась и повисла на саленге; уныло зазвенел колокол; стало слышно, как ломается киль, как гнутся и звенят шпангоуты, как в трюме бушует вода.
Варичев схватился за перила. Снизу, с палубы, кто-то пронзительно крикнул:
- Банка!
Варичев узнал голос боцмана. Тотчас он увидел, как шлюпка взлетела на волне.
Третий штурман сидел на корме, у руля. В шлюпке находилось не менее пятнадцати человек - половина команды "Дельфина".
Капитан шагнул и, пошатываясь, сошел по ступенькам трапа. И по тому, как медленно он шел, как еще остановился у трапа, Илья понял, что, уже ненавидя, капитан все же ждал его.
Варичев остался один. Опустив глаза, он увидел красное пятно на перилах и отдернул руку.
Судно качалось на каменной гряде, тяжелый грохот наполнил трюм, с треском рвалась железная обшивка, и Варичеву казалось, что "Дельфин" стремится сорваться с камней, - он бился на них бортами, килем, - и гул его трюмов был живым, был стоном корабля.
Грузовая стрелка фок-мачты сорвала скобу. Четыре раза она вставала и падала, разбивая фальшборт. Варичев следил за ее страшным полетом. Над пустой, безлюдной палубой носился, сокрушая лебедки, железный таран.
"Собственно, зачем я здесь стою?" - подумал Илья и оглянулся по сторонам. Вторая шлюпка уже отчалила от борта. На стремительном белом гребне она вдруг поднялась высоко над мостиком, и Варичев увидел - все смотрели на него, и капитан что-то кричал в рупор. Он скорее догадался, но не расслышал слов. Спасательный пояс…
Одно мгновение, долгое мгновение все смотрели на него. Он запомнил взгляд кочегара Семена, взгляд Горюна. Не гордость за него, что-то другое было в этих взглядах. Варичев медлил… Вот шлюпка скрылась за гребнем. Пенистым обвалом, покрывая всю палубу, обрушился гребень. Снова затрещал и закачался мостик, что-то тяжелое со свистом пронеслось над головой.
"Зачем же я стою здесь?" - снова подумал он и бросился к трапу, но уже на ступеньках замедлил шаг - с правого борта опять показалась шлюпка.
"Дельфин" разламывался на две части. Медленно погружалась его корма. Кратко, как выстрелы, рвались заклепки.
Варичев надел пояс, крепко завязал его под рукой. Вода показалась ему теплой. Со склона волны он увидел шлюпку, на которой был капитан. Он плыл свободно и легко, но шлюпку несло еще быстрее, хотя там заметили его и теперь гребли изо всех сил.
Он, конечно, доплыл бы, если бы не дождевой шквал, как ночь, опустившийся над морем. Крупные, тяжелые капли со звоном и треском посыпались на волну; потом пена стала сплошной и метельной. Ему трудно стало дышать - воздух сделался густым и липким, он старался лишь удержаться на волне, и все это время, с той минуты, когда в молчаливом гневе уходил капитан, до этих бесконечных часов борьбы со шквалом, все время Варичева не покидало чувство смутного, ничем не оправданного стыда, как будто сознание непоправимо нелепого поступка. Он знал, что сможет еще очень долго продержаться на волне, что будет дальше - он не думал об этом. Дальше был мрак, но впереди еще оставалось время, - как велико оно было?.. Возможно, "Дельфин" еще держался, еще не затонул? Он всматривался во мглу - ничего не было видно, кроме белых, кипящих гребней. Где остался корабль - позади или в стороне, - он не мог определить. Он думал о капитане, о взгляде Горюна, - все понятнее становился стремительный ход событий, происшедших за двадцать минут аварии, в ежесекундном ожидании взрыва, в суматохе аврала. Кажется, он, Варичев, действовал меньше всех. Да, он был спокоен… Только один раз, почти срываясь за борт, он потерял самообладание - и то лишь на мгновение. Он был спокоен, когда люди в панике метались по палубе, но они готовили шлюпки, они гасили котлы… Он ничего не делал, все распоряжения его - у штур-троса, на баке, даже в радиорубке - запаздывали немного. Люди делали свое дело быстро и четко, хотя, казалось, палуба жжет им подошвы, и все же, может быть, именно медлительность его была наибольшим действием? Не передавал ли он матросам спокойную уверенность свою? А это значило очень много! Но тот факт, что он остался на мостике, не подчинившись распоряжению капитана, как понят он командой? Самоубийство - не подвиг. Нет, Варичев презирал самоубийц. Все знали - они не могли это не знать, - почему он остался. Пусть же там, на шлюпках, его мужество будет примером. Только ради этого остался он на корабле. Возможно, здесь, на этой широте, будут замедлять ход суда и печальный сигнал сирены напомнит о Варичеве, и матросы "Дельфина" будут рассказывать о своем штурмане, и капитаны скажут: это был человек.
Странно, однако к такому поступку Варичев шел уже давно. Он понял, что теперь лишь выразил себя; длинная цепь событий вела его к этому. Он всегда хотел быть впереди. Нет, он не мог видеть себя рядовым. Вот он помнит зиму тридцатого года, корабль, замерзший во льдах, свет луны, густой и дымный над пустыней торосов. Три месяца дрейфовал по Берингову морю корабль. Матросы по утрам скалывали вдоль его бортов лед. Глубокой ночью, в немой тишине, Варичев нередко просыпался и подолгу лежал с открытыми глазами: ему чудилось слышным движение льдов. Тихий звон несся откуда-то снизу, из трюмов. Каждая заклепка и доска переборок проникалась этим лихорадочным звоном…
Накинув теплый бушлат, Варичев выходил на палубу. У трапа, весь серебряный от инея, дежурил вахтенный матрос… Залитая лунным светом пустыня лежала вокруг, в мглистом, сияющем тумане тонули ее горизонты; это был лунный мир - мертвый, окаменелый, - холодным огнем горели кристаллы льда, смутные тени дрожали и таяли над равниной.
Теперь такой далекой и совсем нереальной казалась та большая жизнь городов, железных дорог, веселых селений, как будто действительно все зигзаги и петли дрейфа были самим Стиксом, как нередко шутил капитан.
Варичев много знал о зимовках, но то, что пришлось ему самому увидеть и пережить бесконечной ночью в тридцатом году, нисколько не было похоже на рассказы полярников - обыденней, проще и, главное, неизмеримо скуднее оказалась эта жизнь. Она упорно ставила его в ряд, по какому-то необъяснимому ранжиру, а он все время как бы сдерживал свой бунт.
В конце января, после четырех дней пурги, в ясное морозное утро, Варичев поднялся в каюту капитана. Это был старый полярник, потомственный моряк, он даже помнил времена парусного флота.
Наклонив седую голову, он молча выслушал штурмана, потом поднялся из-за стола, медленно прошелся по каюте. Варичеву показалось - для капитана не был неожиданным этот утренний визит. Кажется, он ждал его именно сегодня. Едва обернувшись, он сказал:
- Я понимаю вас…
И за все время, пока, немного сбиваясь, Илья излагал свой план, капитан не сказал ни слова, только перекладывал бумаги на столе.
На корабле было десять пассажиров. С этой группой опытных, бывалых, но береговых и утомленных рейсом людей Варичев решил добраться до материка, чтобы дальше, на оленях, они выехали в Анадырь и на фактории.
Капитан согласился. Он крепко пожал ему руку и внимательно заглянул в глаза. Вечером он вручил Варичеву письмо к начальнику фактории.
Уже на другой день рано утром Илья покидал корабль. Он уходил с корабля, не успев даже проститься со всеми, ему самому не было понятно, почему он так спешил.
Когда на третий день пути впереди показались белые, едва различимые взгорья Чукотки, несмотря на усталость, он смеялся и пел. Чего стоили эти три месяца, проведенные во льдах!
Отдохнув три дня на фактории в теплом просторном доме, где от печки пахло свежей сосной, где спокойная мебель стояла у стен уверенно и прочно, а за окном тонкая береза качала белыми ветвями, Варичев стал собираться в обратный путь. Долго и тщательно увязывал он свой мешок, затягивал пояс на полушубке, проверял компас.
В стекла окна стучался крупный снег. Он шел отвесно, и за время сборов, за эти два часа подготовки, Варичев заметил, что снегопад усилился, что на большом оттаявшем стекле вырос колючий узор.
В комнате находились все десять пассажиров, с которыми прошел он семьдесят миль. Это был крепкий полярный народ - геологи-разведчики, ихтиологи, звероловы. Здесь, на берегу, они чувствовали себя уверенно и спокойно. Сидя на лавках у стены, они молча смотрели на штурмана. Никто не отговаривал его. Еще в пути Варичев сказал: "Я вернусь на корабль".
Что ж, этого требовало дело. Уже завтра половина людей уйдет в тундру, к далеким селениям на золотые прииски Колымы, к Анадырю… Другие пойдут на север по пустынным берегам… Этого тоже требовало дело. Слово, сказанное штурманом, уже было началом дела. Он сам это хорошо знал. И он не ждал ни уговоров, ни длинных напутствий. У двери, в чехле, смазанное машинным маслом, проверенное, ожидало его ружье. Осталось проститься с начальником фактории. Начальник вышел на полчаса покормить собак.
В последний раз в этой теплой комнате Варичев закурил папиросу. Душистый и ощутимо теплый дым заволок перед его взором окно. Он закрыл глаза. В комнате по-прежнему стояла спокойная тишина. Да, это был Север. Варичев знал и Юг - звездные ночи над Черным морем, музыку, доносящуюся из садов, на высоком мостике, сверкающем чистотой, невозмутимо-спокойного штурмана в белом кителе. "Курортные моряки" - он сам это говорил иногда о черноморцах. Его тянуло сюда - к суровым далеким берегам, где человек проверяется каждый день, как проверяется кремень добыванием огня.
Варичев не вернулся на корабль. Ожидалась пурга. Через сутки, впрочем, прояснилось, но ведь корабль не стоял на одном месте, его несло по морю неизведанными, таинственными путями дрейфа.
Он видел сочувствие в глазах спутников. Несколько раз он заново собирался в дорогу. Но каждый лишний час все отдалял возможность возвращения, - а корабль уходил неизведанными путями, - и, наконец, стало ясно, что здесь, в этом спокойном и светлом доме, Варичеву придется жить до весны.
Он гордо примирился. Четыре месяца прожил он на фактории, называя эти месяцы "веком пытки", и лишь весной возвратился в порт. Едва сойдя с корабля, он многое узнал. Спасая судно и грузы, команда, его матросы, те самые моряки, каждого из которых он знал так хорошо, оказались стойкими до конца. В пургу и метель, во льдах, они сумели починить сломанный винт. Пятнадцать дней они жили на льду, но не покидали судно. Они вырвали его из ледяного плена, спасли от верной гибели и возвратились в родной порт. Они возвратились героями… Варичев остался в стороне. Он вскоре узнал, что капитан ушел на другом корабле в тропический рейс и даже все матросы находятся в рейсе. Больше он не расспрашивал ни о чем. Понятно, он не мог спокойно разобраться во всех событиях этой зимы. Да, он не вернулся на корабль. Оказывается, он должен был вернуться. Хотя бы попытать счастья. Местные охотники готовы были помочь. Но разве забыли здесь, в порту, четыре месяца пытки, выдержанной им, ледяную скуку фактории?
Сколько раз вспоминал он свой путь через льды до мельчайших подробностей, словно все это было недавно.
Сейчас, на крутой, стремительной волне, задыхаясь от ветра и ливня, он снова видел и корабль, слабо дымящий в белой безлюдной пустыне, и лицо капитана, и его задумчивый взгляд, и едва различимый берег за синеватыми грядами торосов.
Он не был трусом, это многие знали, с кем приходилось ему служить, хотя, уже долгое время приглядываясь с каким-то постоянным, осторожным интересом к людям, прислушиваясь к особенностям их речи, наблюдая характеры, он отметил, что большинство моряков даже не замечало всей значительности своих поступков. Он видел больше других, и на себя самого, одинокого, на мостике обреченного корабля, он, пожалуй, мог посмотреть и глазами Горюна, и глазами капитана. Так похожи были эти люди на сотни других… Смогут ли они понять его подвиг?
Варичев упорно думал об этом, о последних минутах на "Дельфине", сейчас, когда в жизни больше нечего было избирать, он как бы подводил итоговую черту под своими тридцатью пятью годами.
Позже, на берегу, он часто вспоминал эти долгие часы борьбы с тяжелой сокрушительной силой шторма. Он знал, что берег близко. Авария "Дельфина" произошла в двадцати милях от берега. Сколько миль пронесся корабль на вест, в кипящем буруне? Но, уже теряя последние силы, Варичев все же держался на воде. Он говорил себе, что глупо выгадывать последние считанные минуты, и по-прежнему укрывался от гребней, в тупом и щемящем чувстве, в создании маленькой своей судьбы.
Грохот моря возрос. Уже ослабела жестокая сила шквала. Но грохот, медленно переходящий в тяжелый и непрерывный звон, с каждой минутой нарастал. Неожиданно летящий гребень ударил Варичева в затылок. Тонко, как сталь, пена запела в ушах. Стало темно… Больше не мелькали перед глазами серые клочья вала. Словно огромный гудящий колокол опустился над Варичевым. И сама кипящая вода стала медным ревом. Он опускался все ниже и ниже, этот огромный колокол, и Варичев уже не плыл - летел в ревущем потоке тьмы, в потоке рева, - он ощутил внезапную быстроту полета, и вдруг с изумлением понял, что это грохочет прибой. Но что было там, впереди; остров, или только мели, или материк? Если он еще не оглох, если было правдой то, что он слышал, - как далеко был берег? Варичев слушал - гул возникал где-то близко, словно под ним; легкий булыжник толкнул его в плечо, значит, он уже находился на самой линии прибоя.
Он слышал землю, тяжкое содрогание берега, глухое и короткое эхо, летящее над волнами. Ничего не было видно во тьме, хотя он снова различал перед глазами серую клубящуюся пену. Здесь, у самого берега, Варичев понял, что тонет. Пройти через прибой у него не хватало сил. Он опустил застывшие руки, и тяжелая волна с разлета накрыла его, холодная, горькая вода хлестнула в горло.
Слетая по скосу волны, он ударился коленом о камень; возможно, это и спасло его. Какую-то новую силу обрели его мускулы, - оглушенный, он упорно лез вверх, по камням, по грохочущей гальке; все слабее и слабее вода тащила его обратно, но Варичев знал, она вернется, она опять настигнет его, - он закричал от радости, когда руки его нащупали большой обломок скалы. Вцепившись в острую грань камня, он долгое время лежал на песке. Волна едва достигала его. Но Варичев знал - все это было обманом. Тяжкий, воющий гребень волны сейчас опять накроет его. Камень был прочной надеждой. Только он. Слепая ночь лежала впереди. Камень был островом и последней гранью.
До самого рассвета Варичев не разнимал рук. В первом смутном проблеске утра он увидел пологую отмель; темные скалы неподалеку, низенькую березку на взгорье.
Берег проявлялся медленно, сквозь густой клочковатый туман. Уже были видны покрытые мхом увалы, осыпи, черные голыши. Было бы смешно, если бы Варичев поверил этому бредовому миражу. Камень, за который он держался, серый в прожилках гранит, только лишь камень оставался единственной верной надеждой, - область неизвестного, зыбкого, как море, лежала за ним, - может быть, область небытия, - кому мог позавидовать Варичев, так это раковине, навеки впившейся в серое тело известняка.
Время шло, и рассвет растекался над пустынным берегом, открывая контуры его, мглистые, словно седые. Варичев их видел сквозь сон, сквозь непреодолимую дремоту; не разнимая рук, он уснул на песке. Три дня, проведенные в тундре в поисках человеческого жилья, прошли для него быстрее, чем несколько часов борьбы со штормом. Хорошо, что он мог спать. Он собирал старый мох и сухие водоросли и раскладывал их где-нибудь поблизости от большого камня. Он делал это бессознательно, так было просто спокойней, если, протянув руку, он сразу мог нащупать камень.