Опершись на перила, я смотрю на город, угасающий вдали, и сон подкрадывается незаметно. Ветер легкой ладонью треплет мои волосы. Чудесные слова говорит Гриша. Тихо плещет волна. Белый маяк Одессы поднимается из пучины.
Где-то совсем близко раздается громкий плеск. Я открываю глаза - и вижу Степанова внизу, на площадке трапа. Он машет мне рукой.
- Скорее!..
Держась за трос, он наклоняется к самой воде.
Еще не понимая, что случилось, я бегу к нему, но Степанов кричит испуганно:
- Подай конец!
Я возвращаюсь обратно на палубу. Здесь у перил приготовлена выброска - длинный тонкий линь для подачи троса при швартовке. На ходу я развязываю его и бросаю Степанову. И теперь, совсем рядом, вижу голову человека над волной. Кажется, он мертв, невысокая зыбь качает его, медленно несет вдоль борта. В смутном свете люстры, висящей над бортом корабля, мелькнуло бледное лицо.
- Он мертвый, - говорю я Степанову, сбрасывая пиджак. - Надо вытащить…
Но Степанов молча отстраняет меня рукой. Он бросает конец, и человек, бессильно качающийся на зыби, ловит его, неловко барахтаясь, поминутно уходя под воду. Все это происходит молча, нам только слышно тяжелое дыхание пловца. Как большую рыбу, то натягивая, то ослабляя линь, Степанов подводит его к площадке трапа. Человек поднимает руку, но пальцы его скользят, и, почти падая, уже выронив трос, Гриша хватает его за волосы.
С большими усилиями мы вытаскиваем его на трап. Теперь он сидит на решетке, закрыв глаза, встряхиваясь и стуча зубами. Он не может отдышаться. Даже здесь, у самого корабля, мелкая волна захлестывала его. Он очень молод, лет двадцати пяти, не больше, и, видно, очень слаб, - мы просто не верим, что он смог проплыть целые три мили от берега.
- Лодка, наверное, перевернулась, - говорит Гриша, отдуваясь. - Как он только разделся в воде?
Кроме трусов, на японце нет никакой одежды. У самого локтя забинтована правая рука. Смутным пятном синеет на плече татуировка.
- Понесем наверх, - говорю я Грише. Но японец открывает глаза. Он улыбается, он смеется нам и неожиданно говорит по-русски:
- Спасибо… Очень большое спасибо, товарищи…
Гриша смущенно пожимает плечами.
- Н-не стоит… - отвечает он и внимательно оглядывает ночного гостя. - Что с вами случилось… тонули?
- Нет… Хотя почти тонул… Позвольте обогреться на пароходе.
Пока я бегу наверх докладывать вахтенному штурману о случившемся, Гриша ведет японца в красный уголок, на бак.
В каюте красного уголка я и штурман находим гостя одного. Он весело здоровается, протягивая штурману руку. Входит Степанов с чайником, кружкой и куском хлеба.
- Чаю сначала попей, - говорит он со снисходительной заботливостью. - Эх вы, студенты… горячий народ.
Нехотя, но послушно гость выпивает кружку горячего чаю. Улыбаясь, он все время оглядывается по сторонам, поминутно прикасается руками к столу, к журналам, сложенным ровной стопкой. Потом он благодарит Гришу и, обращаясь к штурману, долго, путанно извиняется за какую-то свою вину. Штурман, Василий Петрович, усталый и седой, слушает молча, насупив тяжелые брови.
- Что с вами случилось? - спрашивает он мягко, пристально глядя японцу в глаза. - И… кто вы такой?
Широко открытые глаза японца часто мигают. Кажется, он готов заплакать. Торопливо он разматывает бинт на руке, но не рану, а большие роговые очки мы видим под бинтом. Он одевает очки, и теперь, не мигая, смотрит в глаза штурману.
- Нет… ничего не случилось. Правда, я мог утонуть… Но я ведь плыл от самого берега… Еще вчера я заметил ваш корабль.
Устало он вытер лицо.
- Меня зовут Окаса. Я работаю в доке…
Он показал свои руки. Ладони были черны от мозолей.
- Работаю где придется. Такая жизнь. - Голос его дрогнул. - Возьмите меня с собой. Я спрячусь в трюме, я давно хочу к вам… Всю жизнь я буду благодарить вас, капитан…
Штурман покачал головой. Глаза его потеплели, но он сказал строго:
- Мы не имеем права, товарищ… Мы в чужой стране.
Окаса замахал руками. Он почти плакал.
- Нет, вы не прогоните меня, капитан! Вы должны понять это!.. Вы не прогоните меня!..
Василий Петрович сказал все также спокойно:
- На лицах людей не написано: друг или враг. Мы видели много стран и много людей.
- О, да, - сказал Окаса и опустил голову. - Я понимаю вас.
Маленький, смуглый, худой, он сидел у стола, опершись виском о ладонь. Губы его шевелились. Он был похож на ученика, заучивающего урок. Мы тоже понимали его смущение и горечь, но мы знали и эту страну, где столько переодетых жандармов…
Окаса поднял голову. Черные глаза блестели.
- Революция, - сказал он, и голос его снова дрогнул, - революция учит понимать людей. Это неправда, что на лицах не написано: друг или враг.
Гриша положил руку ему на плечо.
- Мы верим вам, Окаса. Я верю, например. Но мы не имеем права. Нас ждут провокации на каждом шагу. Вы это должны понять.
Японец шире открыл глаза - в них еще блестела надежда. Он сказал печально:
- Понимаю… Но как я надеялся, как ждал случая! Для меня это - работа и жизнь!
Он закрыл рукой лицо. Пальцы его дрожали. Он изо всех сил сдерживал себя.
Молча мы сидели за столом. За открытым иллюминатором тихо плескалась волна. Широкой полосой плыл тяжелый туман берега.
- Мы дадим вам шлюпку, - сказал штурман. - Вахтенные довезут вас до причала.
Окаса покачал головой;
- Нет… Рядом дежурит полицейский катер. Я доплыву - так будет лучше для меня.
На палубе, у трапа, мы еще стояли несколько минут, глядя на город. В правой части порта, в доках, синие автогенные молнии вспыхивали и угасали. Доносился приглушенный гром. Белые, молочные столбы света поднимались над военными кораблями. Где-то уныло звонил буй. Высокая зыбь металась внизу. И город, казалось, кренится вместе с бортом парохода. Окаса сказал задумчиво:
- До свиданья, товарищи… Когда-нибудь…
- Правильно, - поддержал Степанов. - Если вы захотите - вы приедете к нам. Может, мы встретимся даже на заводе… на корабле…
Японец крепко пожал нам руки. На нижней площадке трапа он оглянулся еще раз, кивнул головой. Он улыбался печально и растерянно и что-то хотел еще сказать, но близко раздался глухой шум, и Окаса поспешно бросился в воду.
Из-за носа нашего корабля показался зеленый огонь сторожевого катера. Он двигался прямо к трапу, ледяной полосой отражаясь в воде. В слабом свете, меж волн, мелькнуло и исчезло бледное лицо. Катер подходил все ближе. Мы смотрели на волны, зеленые и ледяные, - только пена плескалась на месте, где несколько секунд назад скрылся человек.
У перил катера неподвижно стояли жандармы. Их было трое. В больших белых шлемах они были похожи на грибы. Поравнявшись с трапом, они подняли головы, пристально посмотрели вверх.
- Большевик, - сказал один полицейский.
Двое других промолчали. Мы тоже стояли неподвижно, вцепившись в поручни, считая секунды. Качалась высокая зыбь, и ничто не выдавало человека, борющегося со смертью в черной глубине. Но секунды шли, катер замедлял ход, и пена вставала под острыми лопастями винта, может быть, над головою нашего друга. Красный отличительный огонь, висевший на корме катера, оставлял узкий кровавый след на воде.
- Хотя бы скорее… - прошептал Степанов.
Далеко впереди, на слабом гребне, показался и скрылся небольшой черный предмет.
- Это он, - сказал Василий Петрович. - Теперь он опять нырнул.
Мы оглянулись на жандармов. По-прежнему неподвижно они стояли у перил.
- Прозевали! - радостно сказал Гриша. - Счастливого пути, дружок!
Вскоре катер вернулся. Жандармы с удивлением смотрели на нас. Они даже взглянули друг на друга. Мы смеялись. Там, в синей ночной мгле, плыл человек, наш безвестный товарищ, и мы невольно напрягали мускулы, как бы стремясь ему помочь. Наверное, он тоже смеялся теперь. Счастливого пути, Окаса!
…И снова тянутся долгие часы вахты. Печально перекликаются склянки на кораблях. Ветер крепчает. Слышен грохот прибоя за маяком. Гриша стоит рядом; улыбаясь, он думает о чем-то своем. И когда он начинает говорить, берег снова темнеет перед моими глазами, дальняя дорога открывается впереди.
- Большая наша земля, - говорит Степанов. - Сколько тропинок ведет к ней. Сколько путников на этих тропах…
Потом он начинает рассказывать о черноморских берегах, о матери, о рыбалке, обо всем, что я знаю не хуже его, но я боюсь прерывать Гришу: так хороша она, эта живая сказка о Родине, за океаном, за шквалами южных морей.
Японская идиллия
В порту Осака я прожил две недели. Каждый вечер я бродил по улицам города, и, наверное, не было в нем ни одного переулка, где бы я не побывал. В одной из ночлежек я встретил Кадо, молодого японца-инженера, который работал грузчиком в доке. Мы познакомились еще раньше, в порту; мне очень поправился этот спокойный человек. Вдобавок он знал русский язык, и многие вещи, мимо которых я мог бы пройти, как слепой, мой друг открывал для меня, и я изумлялся их жизни.
Может быть, во всем этом спокойствие самого Кадо поражало меня. Он ничему не удивлялся, даже своей печальной судьбе. Получив диплом инженера-архитектора, он не нашел работы. Зато ему доставляло большое удовольствие остановиться где-нибудь перед новым зданием: перед Высшей промышленной школой или перед знаменитым Имперским институтом иностранных языков и всячески ругать их планировку. Любопытные прохожие задерживались перед ним, и это лишь разжигало красноречие Кадо. Только перед мрачным замком Осиро, прославленным в истории страны, он вежливо снимал свою потрепанную шляпу.
Ко всему остальному Кадо относился с подчеркнутым спокойствием, если не равнодушием, и я не ошибся, когда однажды сказал ему, что он не просто усталый, но очень старый человек.
Я помню эти молочно-синие вечера, взморье, объятое светом луны, далекие корабли на рейде. Мы шли по узкой улице, увешанной гроздьями фонарей, и как-то незаметно очутились в "веселом квартале". Пьяные американские матросы в пестрых нашейных платках бродили от дома к дому; из открытых окон доносились музыка и смех; ярко светились витрины с фотографиями женщин.
У дверей бара стоял пожилой японец с утомленным, пергаментным лицом и пел песню.
- Он поет о любви, - сказал Кадо. - Онсен - целебный источник - любовь.
Японец пел тихим, словно надтреснутым голосом. Это был старинный тягучий мотив. Люди шли мимо, не обращая внимания на певца. Открывавшаяся дверь толкала его. Но он все пел свою песню.
Я посмотрел на своего друга. Он улыбался.
- Послушайте, это интересно, - сказал он. - Нет большего счастья любви, чем в нашей стране - Дайнихон Тейкоку. Усталый путник, зайди и отдохни, тебя ждет любовь женщины.
- Кто это, нищий?
- Нет, он приглашает гостей.
Мы двинулись дальше по булыжной мостовой, и на углу Кадо взял меня за руку.
- Я знаю этого человека… Видите? У фонаря… Почти каждый вечер он стоит здесь. Он тоже слышит эту песню…
У подъезда под фонарем стоял молодой японец в крестьянской одежде, с длинной камышовой трубкой в зубах. Он смотрел через улицу, на окна второго этажа. Он стоял неподвижно, словно окаменев, и глаза его были широко открыты. Мы подошли ближе, и Кадо тихо окликнул его по имени.
Юноша не расслышал. Мужская тень прошла по занавеске окна, потом донеслись звуки патефона. Японец сделал шаг вперед, но поспешно вернулся. Теперь он крепко прижался спиной к стене, так что казалось - невидимые руки держат его за плечи.
- Бедный человек, - сказал Кадо отворачиваясь. - Это уж просто глупо… Бедный человек.
Мы перешли на другую сторону улицы и еще некоторое время издали наблюдали за юношей у стены.
Слоено продолжая прерванный разговор, Кадо сказал с усмешкой:
- Человеку можно удивляться. Но и это скучно. Слишком развитый интеллект сделал пыткой самую жизнь. В самом деле - что осталось у человека? Любовь?. Но и то пытка… Вот вы видите влюбленного… Он ждет невесту. Но ему известно, что невеста не придет. Это Хосава, я знаю его давно. Сейчас он работает каменщиком на строительстве дороги. Около пяти ри он проходит каждый день, чтобы постоять здесь, на тротуаре.
- Но значит… девушка не любит его?
- Нет, очень любит. Они знают друг друга с детства. Она ведь его невеста. Сейчас она в этом доме, наверху. По-русски это значит - публичный дом.
Я не поверил сначала. Но Кадо повторил спокойно:
- Да, в этом доме. Там весело, наверху…
Он опять усмехнулся.
- Когда говорят о любви… неудобно обращаться к экономике. Однако семейный очаг требует жертв. Он пошел сначала в батраки, потом на дорогу. Она пришла сюда. По контракту. Есть такой закон в стране.
Он огляделся вокруг.
- Как безобразно состряпали этот квартал!..
- Эта девушка не может уйти отсюда?
Он покачал головой:
- Контракт. Впрочем, я думаю, они станут стариками, пока пройдут эти два года.
Меня удивлял его тон и небрежная усмешка, и, чтобы увериться, я переспросил еще раз:
- Вы находите все это смешным, Кадо?
Он сказал почти со злостью:
- Я не понимаю… Почему Хосава не может забыть ее хотя бы на этот срок?! - И неожиданно в голосе его послышались слезы.
Больше я не слушал своего приятеля. Теперь я понимал его хорошо. Он защищался, как мог, в тяжелом угаре этого города. Что ж, он опять говорил об интеллекте, смешной философ в мутных очках. Я смотрел на смуглого парня под фонарем, молодого и крепкого, но словно схваченного невидимыми руками. Он был по-прежнему неподвижен, он глядел на окна второго этажа, где тени двигались за занавесками, где была его девушка, его жена. Песня, которую пел пожилой японец у входа в бар, была слышна и здесь. Может, Хосава заслушался этой песни о счастье?
Поздно ночью, возвращаясь в порт, я видел его все там же, у стены.
Витрины магазинов, пестрые до головокружения, и распахнутые двери таверн, флаги и фонари, девушки и флейты - все кричало, звало к себе, плакало и смеялось: усталый путник, зайди отдохни… Надтреснутый голос японца преследовал меня по пятам печальной песней о радости, и смуглый каменщик все время чудился на перекрестках.
Но рядом начинался порт и дальняя лунная синева, и уже через час, на палубе родного корабля, глядя на дымные нагромождения Осака, я почти не верил, что это правда.
НА РОДНЫХ МОРЯХ
Рассказ о счастье
Четыре дня подряд стояла безветренная погода - случай редкий в этих краях. Рыбаки не возвращались с моря. Они ушли далеко, за горизонт, за последние мели - там, в мутной белесой глубине бродили могучие косяки ивасей.
На острове никого не осталось. Только у маленького, сложенного из дикого камня маяка безвыездно жил сторож Егор Иваныч. Днем он мастерил бочки для рыбы, по ночам дежурил на маяке. Иногда он приходил к нам на баркас.
Мы стояли в неглубокой, укрытой от ветра бухточке в ожидании рыбаков. Рядом, на отмели, у костра мы чинили несложный свой такелаж и варили душистую уху из чавычи. Эту жирную, словно налитую розовым светом рыбу приносил нам Егор Иваныч. Посмеиваясь, он наблюдал за нами.
- Ишь, как едите!.. Там, на материке, это вроде лакомства, поди?., А у нас всегда вволю…
Хороши были эти безветренные дни, ленивое, словно усталое море, лёт лебедей над островом, птичьи станицы на скалах, над которыми все время кружилась белая пернатая метель.
Четыре дня назад мы пришли из Владивостока. Это был неожиданный рейс. Только в Николаевске мы узнали, что придется итти на Шантары, к старому маяку. Оказывается, здесь нас давно уже ждали. Еще с берега сторож крикнул:
- Наконец-то пожаловали!.. Три недели ждем…
Спокойно, словно не замечая воды, он подошел к носу баркаса. Вода доходила ему до груди. Ловко, одним броском, старик поднялся на борт.
- Ну, здравствуйте, моряки!.. Как погода?
Седой и кряжистый, он стоял перед нами, пристально осматривая баркас.
- Погода хороша, - ответил штурман, - всю дорогу попутный ветер…
- Здорово, - улыбнулся старик. - А теперь на берег пожалуйте… Чай пить будем…
Он снова скользнул в веду и легко вышел на берег. Нас удивило, что ни одним словом он не обмолвился о городе, о материке. На далеких рыбалках нас всегда расспрашивали о новостях, жадно набрасывались на газеты. Этот не спросил даже: привезли ли мы табак?
- Настоящий пустынник… - сказал кто-то из матросов.
Отдав якоря, мы вскоре вышли на берег. Старик, однако, не пригласил к себе.
- Вот тут и располагайтесь, - сказал он весело, - я вам палатку принесу…
Удивленные, мы долго смотрели ему вслед. Не спеша, покачиваясь, он подымался на горку к маяку.
- Однако, - сказал штурман с усмешкой. - Бирюк…
Старик скоро вернулся. Он притащил палатку и сноп сухой травы и лишь теперь, раскуривая трубку, сказал:
- Хата у меня занятая, там аквариум у меня. Да так оно и привольней, на воздухе…
Мы поселились на берегу. Всем нам надоел тесный кубрик баркаса. Но теперь на исходе был уже четвертый день, а рыбаки все еще не возвращались. Напрасно старик спешил по утрам на скалу. Море было пустынно. Легкие рыжие облака плыли над ним, широкий золотой мост поднимался к багровому солнцу.
Неторопливо Егор Иваныч брел к нам. Он оставался спокойным все это время.
- Ничего! - говорил он уверенно. - Это, брат, настоящие рыбаки… Знают дело.
И, однако, все чаще поглядывал на небо.
- Вот, только шторм будет. - Медленно, глубоко вздохнув, как бы пробуя воздух, он добавил: - Сегодня наведайтесь на маяк… Может, помощь какая нужна будет… Шторм-то уже недалек.
Он не ошибся. К вечеру сразу засвежел ветер и первые валы с гулом ударили в берег. Звезды, едва проглянувшие сквозь мутную синеву, задернуло, как шторой. Стал слышен голос камней - тяжелый, непрерывный их звон. Мы не успели укрепить палатку, вихрь швырнул ее вверх и закружил высоко над скалами, словно большую белую птицу. Припадая к земле, по узкой тропинке мы двинулись к маяку. Здесь, на покатой скале, почти невозможно было стоять: страшная невидимая тяжесть обвалом рушилась на нас. Казалось удивительным, что старенькая башня маяка выдерживает такую стремительную, живую ураганную силу.
Цепляясь за леер, протянутый вдоль ступенек, мы кое-как добрались до двери, Словно в огромной раковине, здесь отдавался тяжелый непрерывный гул моря. У входа горел тусклый фонарь. По узкой винтовой лестнице мы поднялись на башню и постучали в дверь. Егор Иваныч тотчас отодвинул засов. В маленькой круглой каморке было уютно и тепло. Отсюда через окно в ночную темень густым и непрерывным потоком лился свет. Близкое, всклокоченное, прямо под нами кипело море. Огромные скошенные гребни взлетали, словно стремясь достать окно. Молча мы стояли здесь, следя за движением света. Мы ни о чем не спрашивали старика, хотя само это молчание было криком: с моря все еще не возвращались рыбаки.
- Слышите сирену? - спросил он коротко. - Это идет краболов.
Кроме свиста ветра и гула волн, ничего невозможно было расслышать. Но старик улыбнулся.