- Четвертый краболов… Это его сирена. - Невольно мы бросились к окну: казалось, будут видны отличительные огни краболова, У всех нас теперь было только одно смутное и жадное желание, один порыв - увидеть эти огни, они были бы словно подтверждением нашей молчаливой надежды, - этот живой, человеческий проблеск в черной ночи.
Нет, ничего не было видно, лишь сизое мутное море, все покрытое летящей пеной, как вьюгой, - и ничего больше, ни отсвета, ни огонька.
Но неожиданно, совсем близко, у самой скалы, блеснул и угас свет фонаря. Он пронесся, как искра, - и снова взлетел на лохматой вершине гребня тусклый багровый огонь.
- Баркас!.. - закричали мы почти в один голос. - Баркас идет!
Старик выглянул в окно. Под зеленой полоской света, по крутому вспененному скосу летел баркас. Он падал, стремительно приближаясь к скале, маленький перед зеленым всклокоченным хребтом, и мы закричали, впиваясь руками в угол подоконника, как будто бы там, на баркасе, нас могли услышать. Старик, конечно, тоже заметил баркас. Он не сказал ни слова. Он стоял у рефлектора, следя за спокойным и стремительным ручьем света, в котором, как клочья пены, еще взлетали и падали обезумевшие чайки.
Затаив дыхание, мы стояли у окна. Мы ничем не могли помочь. Мы стояли и следили некоторое время за неторопливыми движениями старика. Было похоже: он задумался о чем-то. Или в нем, в самом деле, таилась каменная душа?.. Он поднял голову и сказал спокойно:
- Помочь могу только я. Там, на мелях, волна не страшна… Я смог бы добраться до баркаса… - И почему-то закусил губу.
- Скорее!.. - закричал штурман и бросился к двери.
Старик даже не обернулся:
- В море краболов идет… На нем, может, пятьсот человек… Пятьсот жизней… А на баркасе - три.
Мы выбежали на скалу. Берег, казалось, качался под непрерывными ударами волн - или это не был уже берег? - мокрый ветер бушевал подобно штормовой волне.
Вдоль отмелей и скал упрямо скользил, пробирался, поминутно скрываясь у самого прибоя, фонарь баркаса. Он двигался к бухте, то набирая почти скорость полета, то целые минуты барахтаясь на волне. Мы бежали вслед за ним - пять человек на пустынном берегу. И мы остановились и невольно прижались друг к другу, когда фонарь вдруг поднялся над песчаной косой, над самой косой, - узеньким серпом она отделяла бухту. Он поднялся и рухнул вниз, и не утих еще звон этого страшного удара волны, как прямо перед собой в маленькой бухте мы опять увидели фонарь баркаса. Вместе с этим бешеным гребнем баркас перелетел через косу и теперь спокойно покачивался на мелкой зыби, и рыбаки уже отдавали якоря.
Мы стояли, охваченные ветром, и молча смотрели, не в силах верить такому чуду.
Как очутились мы на палубе этого летучего корабля?.. Вода казалась горячей и легкой. Крепкие матросские руки одного за другим вытаскивали нас наверх, и мы плясали и целовали этих веселых, чудесных моряков, и только в кубрике, через несколько минут, когда зажгли лампу, - мы увидели, что это были женщины. Их было трое, две девушки и мать, - все загорелые, обветренные и молодые, настоящие люди моря, и они смеялись, глядя на нас, понимая свое и наше счастье. И этим счастьем была сама жизнь, и наши открытые лица, и наши просоленные руки, и дружба, которой нет предела, и то, что все мы знали свое настоящее счастье - жизнь.
- Хороший улов! - сказала мать, улыбаясь глазами, кладя на стол натруженные руки. - Лосось, чавыча… первый сорт!
Девушки почему-то одновременно засмеялись. Они разглядывали нас. Мы сидели у стола, мокрые с головы до ног, пар шел от наших бушлатов.
- Ну и улов!..
Мы тоже засмеялись теперь: в самом деле, как нерп, нас вытаскивали на палубу баркаса. Но мы не могли удержаться, мы забыли о расстоянии, отделявшем нас от баркаса, так сильно было желание скорее видеть, скорее обнять этих смельчаков.
Через полчаса мы поднялись на маяк. В каморку Егора Иваныча мать вошла первой. Он стоял у окна, глядя на море. Похоже, он не заметил, когда мы вошли, - но во всей его фигуре, припавшей к стене, было какое-то страшное напряжение, как будто он не мог обернуться.
- Вот мы и вернулись, - сказал шкипер. - Эй, Егор Иваныч!
Медленно он повернул голову. И лицо его вдруг осветилось мгновенным трепетным светом. Он бросился навстречу к жене и жадно обнял всех троих, всю свою семью, и мы заметили, как дрожат его руки, как гордые слезы блестят на глазах.
Жена сказала с улыбкой:
- Я за тебя боялась. Как бы, думаю, ради нас маяк не оставил. Там ведь люди, в море.
И мы поняли лишь теперь: это был совсем другой человек, не камень, но большое и смелое сердце.
Через минуту он громко смеялся, и пел, и все заглядывал нам в глаза так, как будто и мы были его детьми. Словно вспомнив, он сказал весело:
- А у меня новости, ребята! Экспедиция к нам едет… из наркомата, прямо из Москвы.
Мы переглянулись удивленно, и он понял.
- Не верите? Да у меня такой приемник, что я сам как будто в Москве живу. Что значит пространство, вообще говоря? Главное - чтобы сердца в такт бились. А здесь, - он глянул в окно, - непочатый край! Рыбу я развожу, лебедей домашней птицей сделал, песцы у меня, как кошки, ласкаются… Подождите, ребята, какая тут на островах жизнь загудит!
Издали, с моря, донесся гул корабля.
- Четвертый краболов, - сказал Егор Иваныч. - Это он привет посылает.
Мы выглянули в окно. Далеко в штормовой ночи маленькой зеленой звездочкой плыл отличительный огонь. Он приближался как будто, или нам казалось, что мы летим к нему, к дальнему большому кораблю, над штормовой пучиной, сквозь ветер и мглу, словно к самой мечте Егора Иваныча летим, - и в этом было счастье, и наши синеглазые рыбачки улыбались.
Ожидание
После гибели "Скумбрии" нас приютили на маяке. Это был старинный маяк, построенный безвестными рыбаками. Он стоял на скалах, открытый ветрам, в двух милях от берега, названия которого мы еще не знали.
Приближаясь к домику, мы увидели на крылечке сгорбленного седого старика. Он сидел на верхней ступеньке, одетый в синюю рыбачью робу, и, не замечая нас, глядел вдаль.
Мы поздоровались. Он поспешно встал, радостно улыбаясь. Он не заметил наших протянутых рук. С безразличной задумчивостью смотрели его светлые глаза. Но седые брови и опущенные усы дрожали от волнения.
- Откуда? - спросил он, торопливо доставая из кармана трубку, завернутую в кисет.
- Со "Скумбрии". Матросы со "Скумбрии", - сказал Николай. - Мы хотим есть и спать, как крокодилы.
Старик покачал головой.
- Так. Значит, "Скумбрии" больше нет…
- Вы знали ее?..
- Не знал. Да это и неважно, - сказал он печально. - Совсем неважно, что я ее не знал.
Дверь отворилась. Высокая старая женщина в черном чепце показалась на пороге. Она испуганно смотрела на вас, подняв ко лбу руку.
Старик вдруг улыбнулся. Лицо его стало насмешливым и довольным.
- А ловкие ребята! - весело сказал он, - Вишь, как придумали… Со "Скумбрии"! Ну, я, чай, стреляный волк. - Брови его дернулись, как бы пересиливая сомнение. - Григорий-то где, на берегу?
Мы изумленно переглянулись. Женщина махнула нам рукой.
- А где же ему быть? - крикнула она строго. - С баркасом-то надо управиться? Или только про тебя ему думать?
Старик опустил голову.
- Ладно, ладно, не кричи, сам знаю. Шторм-то какой был, не приведи бог! - и еще шире открыл невидящие глаза.
- А дошлые парни, Катерина! Со "Скумбрии", говорят… Ну-ну, вы, скумбрии… ступайте в горенку, а я тут Гришку покараулю.
Мы вошли к комнату. Женщина торопливо закрыла дверь.
- Глупый он у меня, - сказала она тихо. - Все Гришутку ждет. Так и сидит на крыльце с утра до ночи.
С минуту мы постояли у порога. В комнате было почти темно. Сильно пахло сосной. Осторожно поскрипывали большие старинные часы. Слабый луч от печки тлел на их черном стекле.
- А кто такой Гришка? - негромко спросил Алексеев.
Женщина не ответила. Она прошла к сундуку, достала скатерть, накрыла стол. Мы все еще стояли у порога. Движения женщины были бесшумны, она словно боялась кого-то разбудить. В комнате было тихо, как бывает тихо, когда человек вдруг остается один. После грохота моря нам казалась необычной эта тишина.
- Вы садитесь, милые, - спохватившись, ласково сказала хозяйка. - Старый вас, верно, удивил?.. Да что тут… У меня у самой сердце упало. Как только новые люди на острове, так и жду; уж не Гриша ли с ними? А гости к нам бывают раз в году.
Она оживилась. Подойдя к печке, она отодвинула заслонку. Розовый свет вспыхнул на стенках.
- Гриша - это мой сын. На "Орле" он работал. Тоже матросик… двадцати лет…
Мы сели к столу. Женщина поставила перед нами глиняную миску со щами. Шершавая соль осыпалась на скатерть с наших рук. Уже не было ветра, не было ледяных волн. Запах теплого хлеба окутывал нас. Он был родной и спокойный.
- "Орла" знаю, - сказал Николай. - Хорошая шхуна.
Женщина вздрогнула, свет затрепетал на ее морщинистом лице.
- Да ведь он погиб… "Орел"-то…
Она сказала это спокойно и отвернулась. Но мы поняли: какая-то неистребимая капля надежды еще хранилась у нее.
Я посмотрел на Николая.
- Может быть, он не погиб, а?.. Коля…
- В самом деле, - подхватил Алексеев. - Как ты думаешь, Николай? Может быть…
Николай упрямо качнул головой.
- Пять лет назад. Под Охотском. Я хорошо знаю. У меня товарищ был на "Орле".
Старуха прошла к окну. За тусклыми стеклами шли тучи. Под ветром шаталась невысокая ель.
- Эх, ты, Коля! - с горечью сказал Алексеев.
Николай посмотрел ему в глаза.
- Что ж, это правда, - проговорил он спокойно и отодвинул хлеб.
Мы сидели молча некоторое время. Женщина стояла у окна. В печке медленно шевелилось пламя.
Тихонько открыв дверь, вошел старик. С ним порывом ворвался ветер. Громко затрепетало пламя. В комнате стало темней.
- А Гришки нет, - сказал он растерянно и, протянув руку, двинулся к столу. Глаза его по-прежнему были широко открыты и пусты.
Не отвечая, женщина прошла к порогу, плотно прикрыла дверь.
- Погоди. Управиться ему дай, - прикрикнула она и быстро обернулась. Она тоже не верила нам? Ждала все-таки сына. Даже помедлила у двери, как будто вот, сейчас, он должен был войти.
- Ребятам постель сготовь… Ведь устали? - сказал старик. Ощупывая дрожащими пальцами стол, он опустился на край скамейки.
- Ну-ка, рассказывайте, соколы, откуда держите путь? Табак у вас есть? Эй, Катерина, дай табачку!
- Путь наш далекий, - молвил Алексеев. - Вся жизнь в пути.
Старик удивленно улыбнулся.
- Тайный ты какой! Я сам в Америке бывал. И у китайцев. И на Гаваях… Григорий рассказывал, поди?
Женщина поставила на стол большую деревянную табакерку.
- И что ты допрашиваешь людей? Про тебя им только вспоминать, старый…
- Это ничего, - сказал я, - с новыми людьми всегда поговорить нужно.
Женщина посмотрела мне в лицо. Губы ее дрожали. Она как бы пересиливала страх. И мне хотелось понять: верит она или только хочет, чтобы мы лгали вместе с ней?
Алексеев тихонько засмеялся. Встав от стола, он подошел к печке и подложил дров. Он как-то переменился весь.
- Ты, старина, видно, молодость забываешь, - сказал он весело. - Сам ведь сыновнюю кровь просолил! Ну и летает твой Гришка. А моря - широки! Экое время: пять лет! Десять может пройти…
Женщина тихо вздохнула. Она улыбнулась в первый раз. Улыбка ее была печальна. Нет, она хорошо все знала… То, что мне казалось надеждой, было только памятью о сыне. Но память невольно рождает надежду… - и она неистребима вовек. Может быть, одновременно мы подумали об этом. Здесь же, на пороге дома, начинались далекие пути. На юг - океан, звездные ночи; прямо на север - сплошная, ручьями, заря, чайки над морем… ветер. Мы о многом забываем на корабле. Но вот он над нами, отчий кров. В нем всегда запах теплого хлеба. И тишина ожидания. И эта женщина - мать рыбака. Мы, наверное, оглохли от шторма. Но в горенке было тихо и тепло. Соль осыпалась с нашей одежды. Мы смотрели на мать, все поняв.
Старик поднял голову, словно прислушиваясь к шороху за стеной.
- Это я все знал, дорогой. Знал, что вернется. А старуху так только донимаю. И не хочешь, а скажешь. Трубку вот закурю - Гришка ее сделал. К морю пойду - и он по этой тропке ходил. Как умолчишь? Но старуха у меня - скала. Сердце у нее спрятанное. Так я на ступеньке больше сижу. Камушек где упадет - чую. Времени-то у меня много - сижу, жду.
- Как же ты нас не услышал? - спросил Николай.
- Э, милый!.. Вы только на берег - я уже вас по голосам сосчитал. Только вот Гришки не услышал. Или он в кубрике сидел? Или я… голос запамятовал… Чудно! Вы вот уже подошли, а я все жду, учуять его хочу.
Он достал тряпочку, вытер слезящиеся глаза. Женщина зажгла свечку, поставила ее на стол.
- Вечереет… - сказала она задумчиво.
Из темного угла комнатки выплыла большая белая чайка. Она висела на коротком шнуре. Кривые тонкие крылья, с силой распахнувшиеся к окну, замерли в крайнем напряжении рывка. Всей горенке, стремительному маятнику часов, громкому похрустыванию рассыпанной по полу хвои, была передана их напряженность. В самом деле, здесь не было кого-то. Кто-то должен был сюда притти. Одиночество этих двух стариков помогло этому верить. Но женщина знала правду. Она лгала изо дня в день. Может быть, она снова хотела забыть и верить? Все же это было страшное мужество сердца.
- Постель я вам тут, возле печки, приготовила, - сказала она. - И Григорию тоже…
Мельком, как бы невзначай, она взглянула на Алексеева.
- Боюсь только, что на промысла он подастся. К рыбакам.
Глаза старика открылись еще шире. Они смотрели на пламя свечи. Огонь в них не отражался. В светлых зрачках не было глубины.
Алексеев снова засмеялся. Он словно до сих пор не понял ничего.
- Придет! Не сегодня, так завтра…
- Верно, - подхватил старик. Губы его дернулись, задрожали усы. - Ты, Катерина, не печалься. Ведь больше ждала! Все вы плаксы, бабы… Ступай-ка на маяк! - И торопливо стал шарить по карманам, снова доставая трубку. - Эх, сам пошел бы к берегу. Да ведь не услышит с рейда. Погода шумна… Что ж примолкли, соколы? Дремлете? Ладно, завтра поговорим… Укладывай их, старуха!
- С глазами-то у тебя что, болели? - спросил Николай.
- Этому делу тридцать лет. Был я на "Смелом" кочегаром. Вот, паром прожгло. - Он потрогал рукой веки. - Завидовали мне ребята. Ты теперь, говорили, спасен, Федя. А я все плакал, кричал, своего счастья не понимал. Может, у меня от слез темная вода зашла?
Женщина принесла матрац, достала из сундука подушку.
- Счастье… - сказала она, кивнув Алексееву. - У тебя-то вон тоже якорь перечеркнутый.
Алексеев гладил свою волосатую грудь. Синяя татуировка была перечеркнута шрамом. Он все еще улыбался.
- Это хорошо. Якорь мой за грунт зацепился.
- Был у нас на "Смелом" кочегар, Вася Черенок, - вспомнил старик. - До сих пор он мне во снах является "Неспокойно лежать, - говорит, - штормы". Счастье такое, что от команды один я остался… Месяц не прошел, как японец их затопил.
Хозяйка стала одеваться. Она еще подбросила в печку дров, открыла дверку часов, передвинула гири.
- Вы спите, милые… Мне на маяк пора.
Старик торопливо встал.
- Я тоже, Катерина… Спите, соколы. Завтра побалагурим.
Но еще долгое время мы сидели молча у стола.
Ветер шумел за окном. Тонко звенела ель. Доносился глухой гул прибоя.
Ночью шел дождь. Ветер усилился. Птицы кричали за окошком. Где-то далеко выла пароходная сирена.
Море грохотало у самой двери. Сквозь сон я слышал, как дрожали стены избушки.
Я проснулся, когда в комнату ворвался ветер. Сухая хвоя кружилась у печки. Было почти светло; трепеща крыльями, летела чайка.
На пороге распахнутой двери стоял Алексеев. Он был мокрый весь; черными струями вокруг него текла по полу вода.
- Чертовская погода, - сказал он устало, сбрасывая пиджак. - Девять баллов, не меньше…
- Где ты был?
Он захлопнул дверь.
- Старика искал. Весь берег излазил.
Николай быстро поднялся, зачем-то надел кепи.
- Что с ним?
- Ничего. Теперь - в порядке… Вот, помоги сапоги снять.
Он опустился на лавку, тяжело уронив голову.
- На маяк я его отвел. Совсем он, видно, помешался… Бродит по берегу, зовет: "Эй, на шхуне!" Кто услышит?.. Едва довел.
Стуча зубами от озноба, Алексеев подошел к печке. Он почти упал на постель. Я долго стаскивал его мокрые сапоги. Николай старательно укутал его одеялом. С моря долго слышался крик сирены. Камни острова долго отзывались ему. Я выглянул в окно. В густом синем свете маяка всполошенно кружились птицы. Высокие лохматые валы вставали и обрушивались вдалеке. У подножья мыса, у скал, где луч останавливался на секунду, кипела огромная синяя гора пены. Она поднималась выше скалы. Чудилось, берег качается от ударов.
Алексеев сразу уснул. Я долго еще стоял у окна, слушая гул шторма. В краткие минуты затишья в комнате слышался только слабый трепет стекла.
- Сирены, слышишь, кричат? - сказал Николай. - Это краболовы.
Помолчав, он сказал тише:
- Домик невелик, а ведь каждая щепочка в нем тепла. Я даже эти запахи, все эти шумы понимаю. Мышка шуршит… Так вот лежу и слышу… матери своей шаги слышу, право…
Он уже спал, когда, тихонько открыв дверь, в горницу вошла хозяйка. Она постояла у порога, прислушиваясь к нашему дыханию. Потом подошла к столику и зажгла свечу. Шаги ее были бесшумны. Она боялась нас разбудить. Подойдя ближе, она наклонилась и долго смотрела на нас, наверное, не дыша. Сквозь ресницы я видел, как дрожали ее сухие старческие губы. Казалось, она беззвучно плачет над нами и никак не может оторваться, уйти.
…Мы прожили месяц на маяке. Шли дожди, проносились штормы, снова синело небо. В заливчике, у самой отмели, плескался тяжелый лосось. Был нерест. Большими серебристыми косяками рыба шла к берегам. Черные крабы ворочались в зарослях, меж камней. Мы ловили их прямо руками.
На легкой шлюпчонке под ветхим парусом иногда мы уходили за горизонт. Море было молочно-синее, пятнистое от облаков. Сильный кижуч бродил в неспокойной глубине; ближе к берегу пудовая камбала упрямо тянула лесу. Удивительно богат был этот голубой край: седые нерпы лениво плескались на отлогих волнах, сверкая черным кривым плавником, проносились касатки, гагары шумели на камнях.
Камбалу мы ловили ради интереса; было приятно угадывать первый клевок, ощущать радостный трепет лесы. Тусклая, в синих отливах, рыба шумно билась о борт и затихала, ошеломленная солнцем.
С берега мы несколько раз видели в море высокие белые фонтаны.
- Киты идут! - кричал Алексеев. Он растерянно метался по камням. - Да что же вы, ребята… Глядите, какие деньги!
Маячный сторож посмеивался в усы.
- Далеко не уйдут… Под Камчаткой там "Алеут", китобоец… Мой Гришка тоже раз такого китенка забил - два дня пластовали!
Николай задумчиво смотрел ему в глаза. Все эти дни он думал о чем-то своем. Иногда в одиночку он уходил к морю и там до поздней ночи сидел на камнях.