…Вася Каблуков пришел в Красх в самое время - там шли прения по докладу правления. Небольшой зал бывшего купеческого особняка был переполнен. Впереди, поближе к столу президиума, сидели молодые художники из так называемого актива секции, мечтавшие стать полноправными членами Красха. Позади актива расположились недавно принятые в союз. В последних рядах в небрежных позах разместились маститые, состоящие в Красхе не менее десяти лет.
На трибуне стоял постоянный председатель ревизионной комиссии Константин Ерикеев, известный тем, что в шестьдесят семь лет не имел ни одного седого волоса.
Ерикеев, повернувшись лицом к президиуму, жестким голосом говорил:
- Я очень благодарен за предоставленную мне возможность выступить с этой высокой трибуны.
- Сейчас начнет о современности, - заметил маститый Лавочкин.
И действительно, Ерикеев заговорил о необходимости более настойчиво отображать современность.
- Отписками тут не отыграться. Нужны полотна. Нужны люди. Нужна эпоха.
- Сейчас начнет Кошкина обкатывать, - сообщил Лавочкин.
И правда, Ерикеев упомянул Кошкина.
- А что делает Авенир Павлович Кошкин, которого искренне ценю и глубоко уважаю? Он, видите ли, осовременил натюрморт. К овощам и рыбе пририсовал форменную, фуражку дежурного по станции. Кстати, дорогой Авенир. Павлович, верх фуражки у дежурного по станции малиновый, а вы, пренебрегая правдой жизни, пустили кумачовый… С колористикой у вас явно неблагополучно.
- Сейчас вспомнит Фастовского, - предупредил всезнающий Лавочкин. - Слушайте!
И действительно, Ерикеев вспомнил:
- Я вижу перед собой лица юных друзей. Я вспоминаю, как я много, много лет назад с душевным трепетом входил в мастерскую незабвенного моего учителя и друга Фастовского…
Пока Ерикеев предавался воспоминаниям, Вася Каблуков искал глазами Володю Сомова. Он увидел его рядом со Стеблиным. Хотя Леон Аполлинарьевич и не являлся членом союза, он гнушался сидеть с юными активистами и устроился поближе к маститым - заработки давали ему право чувствовать себя с ними почти на равной ноге. Позади Стеблина рыжели бакенбарды Латышева.
Вася попытался пробиться к Володе, но кругом зашикали, а Лавочкин снова предупредил:
- Сейчас измолотит Бодряева!
И действительно, оратор принялся за автора "Кваса-батюшки":
- О теме я ничего худого сказать не могу. Тема народная. Как известно, квас - напиток национальный. Дело не в квасе. Дело в композиции. Все вы помните полотно "Пшеница-матушка"? Чем же композиция "Кваса-батюшки" отличается от "Пшеницы-матушки"? Да ничем. Бодряев просто выкосил центр пшеничного поля почти до самого дерева и посадил на жнивье всех охотников перовского "На привале"" переодев их в пиджаки, сшитые в артели "Краюхинская швея". Правда, у Перова четыре фигуры…
- Считать надо уметь! - крикнули с последнего ряда. - У Перова три фигуры, а не четыре.
Ерикеев язвительно усмехнулся.
- Три, говорите? А прекрасная охотничья собака куда у вас сбежала? - И победоносно продолжал: - Так вот, у Перова четыре фигуры, из которых, как я уже объяснил, одна - великолепная охотничья собака. А у Бодряева семеро и ни одного сеттера. Самый пожилой из переселенных Бодряевым в эту старую, знакомую с детства композицию пьет из жбана квас…
- Сейчас рикошетом по Дормидонтову ударит, причем беспощадно, - объявил Лавочкин. - Ну, держись, Макар!..
Ерикеев грустно продолжал:
- И вы, дорогой товарищ Дормидонтов, такой большой, такой тонкий мастер, назвали эту… я не нахожу слова… картину серьезным достижением. Непонятно! Какие душевные мотивы двигали вами? Я же не могу поверить, дорогой мой, что вы ничего не поняли. Вы все поняли. Все. Да, все!
Ерикеев поднял руку над головой:
- Авторов таких произведений надо бить муштабелем…
Председатель постучал по графину карандашом:
- Прошу, товарищ Ерикеев, неудобопроизносимых слов не употреблять…
- Извиняюсь, - поклонился Ерикеев. - Не буду. Но, по-моему, муштабель - слово вполне удобопроизносимое…
- Последний залп, - сказал Лавочкин, пробираясь к выходу. - Сейчас кончит.
Ерикеев галантно поклонился:
- У меня все. Я кончил.
Председательствующий постучал по графину карандашом и объявил:
- Слово имеет критик Татьяна Муфтель! Прошу не расходиться…
Просьба была явно излишней - в зале осталось не больше десяти человек, главным образом неофитов с передних рядов.
Критик Муфтель, маленькая, пухленькая, с гладко причесанными волосами, поправила тяжелые, спадавшие с носа очки, подняла короткую руку с маленькой ладонью и торжественно произнесла:
- Ушедшие пожалеют. Я буду говорить правду в глаза!
Васе очень хотелось послушать правду, но его поманил Володя Сомов:
- Пойдем в буфет… Там интереснее.
В буфете было полно. Преобладали маститые и гости. Только пробрались к стойке, как к ним подошел Леон Стеблин:
- Вы из горпромсовета? Случайно, не меня разыскиваете?
В глазах у него блеснул плотоядный огонек: "Может, заказ?"
- Совершенно верно, - охотно сообщил Вася. - Хочу поговорить на тему "Искусство и жизнь". Как вы думаете, дадут мне слово?
- Дадут. Я постараюсь….
Голос председательствующего, усиленный радио, звучно произнес:
- Объявляется перерыв! Просьба собраться в срок.
Бывает на собраниях, особенно на отчетно-выборных, такой момент, когда говорить больше уже не о чем: все высказано предыдущими ораторами, все выяснено, все освещено и пора бы переходить к принятию резолюции - "Считать работу удовлетворительной".
Но в президиуме шепчутся, качают головами: "Мало было критики!", "Как бы нам того, не всыпали за излишнюю оперативность!", "Хорошо бы еще человека два выпустить, послушать".
Но желающих выступить нет. И тогда председательствующий, еще раз пошептавшись направо и налево, приветливо улыбаясь, говорит:
- Объявляется перерыв!
Участники собрания шумно идут в буфет, в курилку. У них заслуженный отдых. Но нет отдыха руководителям собрания, и даже не столько им, - они еще найдут время проглотить за кулисами бутерброд и опрокинуть в себя бокал номенклатурного напитка боржоми, - сколько помощникам руководителей, так называемому "аппарату".
"Аппарат" бегает из буфета в курилку, из курилки в фойе - ищет ораторов. Обнаружив подходящую жертву и уговорив ее "сказать хоть пару слов", "аппарат" торжествующе докладывает начальству в надежде, что все наконец в порядке. Но не тут-то было. Начальство хмурится: "Да он (она) ничего путного не скажет. Ну уж, раз договорился, бог с ним (с ней), пусть выступает. А ты, голубчик, разыщи, пожалуйста, этого… как его… Рябцова и попроси выступить. Скажи, что я лично его прошу… Иди, голубчик, иди, потом заправишься…"
Случается, что интересы сидящих р зале резко расходятся с интересами президиума.
Едва председательствующий произнесет: "Слово имеет товарищ…", как из зала кричат: "Прекратить прения!"
Начинается дискуссия - прекратить прения или продолжать. Спорят самозабвенно и ровно столько времени, сколько потребовалось бы для выступления двух ораторов. Затем принимается решение:
"Пчелкину и Корытову дать слово, а Бабочкину и Желтову не давать".
И Пчелкин, окончательно было потерявший надежду глаголом жечь сердца коллег, поднимается на трибуну.
На собрании в Красхе все шло по вышеизложенному методу. После перерыва выступить пожелали двое - Василий Каблуков и Латышек. Спорили долго, до тех пор, пока Алексей Потапыч благородно не заявил, что он не настаивает на выступлении здесь, а воспользуется своим правом "друга художников" где-нибудь в кулуарах. Когда утихли по этому поводу овации, на трибуну вышел Вася Каблуков.
Он молча развернул большой сверток и деловито поставил на трибуну черную кошку и подсвечник.
Чей-то иронический голос произнес:
- Вещественные доказательства по уголовному творчеству Леона Стеблина…
- Совершенно верно, - согласился Вася. - Дело по обвинению автора в порче вкуса… Дело есть, а статей в кодексе нет. Вот я за этим и пришел сюда. В товарище Стеблине я хочу пробудить совесть, а у вас, товарищи художники, вызвать желание заняться бытовой скульптурой.
- Демагогия! - крикнул Стеблин, пробираясь к трибуне. - Запрещенные методы критики. Я не позволю…
Слух об интересном выступлении дошел до буфета и курилки. Художники и гости побросали папиросы и устремились в зал. А в зале стало тихо-тихо, как в поле перед грозой.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,
объясняющая, что такое первые пять кинут власти
У тети Ули Тряпкиной, курьера гончарного завода, были свои годами выработанные маршруты. Если ее посылали в прокуратуру, что случалось довольно часто, она предварительно заходила в мясной магазин посмотреть, нет ли ливера. Путь в горсовет всегда лежал через рынок, где тетя Уля, приценившись ко всем продуктам, покупала в конце концов пучок зеленого лука, одну помидорину и два малосольных огурца. По дороге в горком партии она заглядывала в галантерейный магазин узнать, нет ли вязальных спиц, и в аптечный киоск за поливитаминами, с которыми любила нить чай.
Получив от директора Соскова строгий наказ доставить ящик с вазой на квартиру Соловьевой, тетя Уля задумалась- куда же ей заехать? Отвезти эту "чертовщину", как мысленно окрестила тетя Уля вазу, сразу по назначению было выше ее сил, тем более что лошадь ей давали не часто.
Как только телега выехала из заводских ворот, тетя Уля приказала:
- На Мельничную!
На Мельничной жила ее старшая сестра.
Кучер для порядка возразил:
- Сказали - на Солнечную!
- Мало ли что! Мне виднее! Давай газуй!
Кучер не возражал, тем более что сам жил на Мельничной.
Пока тетя Уля делилась с сестрой последними новостями, кучер сходил домой пообедать. На Солнечную, к дому Соловьевой, попали часа через три.
Тетя Уля долго стучала в дверь, но никто не отзывался. Потом выглянула соседка.
- Нет никого. Сама на службе, муж в отъезде, а дети на Сети купаются. И не жди. Не придут, пока не посинеют…
На коротком производственном совещании, где тетя Уля играла главные роли - председателя и оратора, а кучер только слушателя, решили везти "чертовщину" в горпромсовет и сдать Соловьевой или самому Стряпкову.
А несчастный Кузьма Егорович в это время метался по городу. Убедившись, что вазу к Соловьевой не привезли, заведующий гончарным сектором понесся на своих двоих в горпромсовет. Он опоздал. У крыльца стояла пустая телега, а тетя Уля с кучером выходили из горпромсовета.
- Куда поставили? - прохрипел Стряпков.
- В кабинет товарища Соловьевой. Все руки обломали…
В темном коридоре Стряпков едва не сшиб Соловьеву.
- Что с вами, Кузьма Егорович?..
- Давление поднялось, - не моргнув, соврал он. - Жарко сегодня…
- Печет. Что это вы мне прислали?
- А вы разве не посмотрели?
- Тороплюсь. А что там?
- Новая продукция… Образец. Разрешите, я ее к себе перенесу.
- Не хочется возвращаться. Пути не будет. В понедельник посмотрим.
Стряпков злорадно подумал:
"В понедельник тебе, матушка, будет не до новинок. Дела сдавать будешь".
Затем его осенила деловая мысль: "А вдруг кабинет Соловьевой открыт?"
Он подергал ручку - дверь не поддавалась, Кузьма Егорович выскочил на улицу, подвел итоги, поставил перед собой задачи. Задач было три: первая - проникнуть в кабинет" вторая - сковырять с вазы портрет Соловьевой, третья - найти портрет Каблукова. Любой, в крайнем случае - самый маленький, для увеличения.
Все надо успеть сделать до утра понедельника. И еще две задачи: наиглавнейшая - сообщить радостную весть Якову Михайловичу Каблукову и второстепенная - информировать Христофорова.
Кузьма Егорович заглянул в отдел к Христофорову, но того на месте опять не оказалось. "Ладно, - подумал Стряпков, - я ему вечером расскажу". И рысью кинулся выполнять наиглавнейшую задачу.
* * *
Разговор начался с огурца. Стряпков достал из ящика стола твердый, как камешек, пупырчатый огурец и разрезал его, приговаривая:
- Огурец! Казалось, мелочь. Одно вкусовое ощущение, а пользы, извините, никакой. Ухаживаем. Поливаем. И вообще бережем. Особенно от заморозков. Не желаете, Яков Михайлович?
Каблуков удивленно, как на привидение, посмотрел на сослуживца:
- Благодарю…
Разговор явно не вытанцовывался.
- Не душно у нас, Яков Михайлович? Может, вспрыгнуть, окно открыть?
- Пар костей не ломит.
Стряпков распахнул окно, потянул носом.
- Приятно свежим ветерком обдувает. Вот так и на работе - придет новый руководитель, и словно свежим ветерком повеет.
Каблуков интереса к беседе не проявлял. Кузьма Егорович перешел на лирико-семейный тон:
- Хорош у вас сынок, Яков Михайлович. Во всех смыслах. Собой красив и разумом не обижен… Да если разобраться по-настоящему, в кого ему быть плохим? Жена у вас - первый сорт, даже высший, с глазурью.
Каблуков оторвался от бумажек. Стряпков сообразил, что приманка добрая, начал развивать мысли дальше:
- Ваше семейство можно на выставку. Достойно диплома первой степени…
- Обыкновенная семья. Ничего особенного.
Стряпков вспомнил про огурец, протянул тарелочку:
- Прошу, отведайте. Сделайте одолжение.
Каблуков взял дольку, положил в рот.
- Хорош! Вязниковский или муромский?
Стряпков сорвался со стула, протянул Каблукову руку:
- Не могу больше скрывать от вас, Яков Михайлович, как самый искренний друг. Нарушаю слово, данное товарищу Завивалову, - но не могу.
- Что такое?
- Сам видел. Так и написано: "Утвердить".
Каблуков на секунду опешил. Но только на секунду. Лицо у него стало непроницаемым, меж рыжеватых, кустистых бровей появилась продольная складка.
- Это уже не секрет, Кузьма Егорович. - Он ничего не знал, но, не желая показаться неинформированным, важно повторил: - Не секрет, Кузьма Егорович, не секрет. Это предполагалось. Брат Петр давно мне писал: "Пора тебе, Яков, на самостоятельную должность", - соврал Каблуков. - Подбор кадров - это не фунт изюма.
- Позвольте от всей души, от всего расширенного сердца. Одним словом, поздравляю.
В кабинет влетела счетовод, комсомолка Зина Часова, и с порога прощебетала:
- Вы, наверное, не поедете. Но на всякий случай сообщаю - завтра коллективная прогулка по реке до Остапова. Лодки забронированы. Будут два баяна. Сбор у лодочной станции. Водки брать не разрешается. Будет в буфете - по двести граммов на человека, то есть на мужчину. Все!
Стряпков всплеснул руками:
- Товарищ Часова, почему вы врываетесь без стука? А если мы заняты? И вообще, что у вас за вид?
Зина удивленно посмотрела на него и, ничего не сказав, хлопнула дверью.
- Возмутительно, Яков Михайлович. Придется приструнить.
- А тут многие распустились. Брат Петр в последний приезд говорил, что либерализм для администратора противопоказан. Тут, знаете, порядки надо наводить и наводить. Но ничего. Выправим.
Стряпков, взглянув на часы, радостно воскликнул:
- Батюшки-светы! Да ведь сегодня суббота! Вы домой, Яков Михайлович?
- Что вы! Посижу, подумаю. А вы уже уходите?
- Если я вам нужен, я с удовольствием. Я даже могу домой к вам вечером…
- А это мысль! Приходите. Одну минуточку! Я надеюсь на вашу скромность. До получения официального документа мне бы не хотелось, чтобы это сообщение широко популяризировалось.
- За кого вы меня принимаете? Я ведь только вам. Лично. Кстати, Яков Михаилович, почему бы вам но поехать завтра на прогулку? Увидите ваших подчиненных, так сказать, в естественном виде. Вам, как руководителю, это полезно.
- Подумаю… Сейчас я пас отпускаю и жду вечером.
И Яков Михайлович Каблуков остался один.
* * *
Первые пять минут власти! Их, наверное, переживают по-разному. Одни ведут себя просто: "Ну, назначили! Ну и что? Будем работать!" Другие слегка теряются, даже стесняются, пытаются оправдываться: "Уговорили, ей-богу, уговорили!" Третьи сразу перестают улыбаться и понимать шутки, четвертые звонят знакомым, справляются о здоровье и между прочим сообщают: "Я так устаю на своей новой работе, просто ужас". Пятые… одним словом, у всех по-разному проходит первый сладостный миг обладания руководящей должностью.
Не обходится и без недоразумений. Один товарищ за первые три минуты отдал три приказания - снять у предшественника на квартире телефон, запретить ему вызывать машину, вызвать ревизоров для тщательной проверки предыдущей деятельности. Все это едва не кончилось инфарктом миокарда у вновь назначенного, потому что через две минуты он узнал, что его предшественник назначен на еще более высокий пост.
А потом начинается медовый месяц: пересмотр штатного расписания, реконструкция аппарата, ремонт кабинета, перебивка мебели, - боже ты мой, сколько приятных забот и хлопот!
Яков Михайлович Каблуков первые пять минут уделил размышлениям.
"Вот жил я обыкновенно. Читал всякие входящие: "Просим отпустить без наряда партию стаканов". Сочинял разные исходящие: "Стаканы без наряда по себестоимости не отпускаем. Рекомендуем обратиться в торговую сеть непосредственно". Последнее слово желательно подчеркнуть. А подписывал исходящие не я. Подписывал Бушуев, а потом Соловьева. А почему я не мог? Почему? А потому, что я был не на первой роли. Теперь подписывать буду я сам. Буду вносить коррективы и подписывать. У меня теперь право первой подписи. Первой! Могу наносить резолюции: "Тов. Кашкину - для сведения и руководства". Или: "Тов. Каш-кину - для неуклонного руководства". "Неуклонного" подчеркнуть.
Могу сказать Рыбиной: "Пригласите ко мне весь аппарат!" Некоторые допускают вольности: "Свистать всех наверх!" Это неприлично, несолидно. Вот именно - несолидно.
Все соберутся. Будут выжидательно смотреть, гадать: зачем позвал? Можно слегка побарабанить пальцами по столу:
"Я пригласил вас, товарищи, для того, чтобы…"
И все будут слушать, хотя вчера еще могли не слушать.
Будут высказываться: "Как правильно отметил товарищ Каблуков…" Пусть говорят, подводить итоги буду я. Это теперь мое право. Я выслушал вас, товарищи. Ряд ораторов внесли ценные предложения… Особенно мне хочется отметить выступление… Но… Все, что будет сказано после "но", - будет сказано мной.
Что делать с Соловьевой? Оставить заместителем? Ни в коем случае. Это равносильно установке мины замедленного действия - раньше или позже, но взорвется. А куда ж ее? Да при чем тут я! Пусть о ней думают в исполкоме. Я же не виноват, что она не оправдала надежд…
Кого взять в заместители? Кошкина? Хитер. Петрова из планового отдела? Себе на уме. Стряпкова? Уж очень глуп. Впрочем, это как раз неплохо. Зачем мне умный заместитель?
Хорошо бы Соскова с гончарного завода. Исполнителен. А в общем торопиться не будем…"
Каблуков вздохнул: "Боже ты мой! Сколько тяжелых забот!"
И с суровым лицом мученика пошел домой.