- Пусть это тебя не волнует. Во всяком, случае, отсебятиной, как некоторые, заниматься не будет… Дело сейчас не в человеке, а в точке. С Бушуевым было проще. Ему, бывало, скажешь: "Для удовлетворения основных нужд населения" - и он что угодно подпишет. А Соловьева осторожничает, дайте, говорит, подумать, надо ли открывать новый ларек, не лучше ли всю продукцию передавать торгу? Поди передай ее, да еще всю, когда ее уже тысяч на восемьдесят больше, чем надо, скопилось! Новая точка необходима как воздух. Все. Я кончил.
- Что предлагаете? - строго спросил Христофоров. - Какой выход?
- Выход один - уговорить Соловьеву и Завивалова на открытие ларька и приступить к реализации. Иных выходов не вижу.
Юрий Андреевич сердито перебил докладчика:
- Считаю вопрос неподготовленным. Переговоры с Соловьевой поручаем Стряпкову. Он же займется Завиваловым. Все. Как с днем рождения Соловьевой?
- Это же в разном?
- Давай сейчас.
- День рождения Анны Тимофеевны, как я уже докладывал, в понедельник, тринадцатого июля.
- Нехороший день, - вздохнув, заметил Борзов. - Понедельник, да еще тринадцатое число.
- Прошу не наводить панику суеверием, - остановил его Христофоров.
В дверь громко стукнули: раз, два, три. Все умолкли. Борзов замер с открытым ртом. Поляков рванулся было к окну, но, пригвожденный к стулу грозным взглядом Христофорова, так и остался сидеть вполоборота. Не растерялись только Юрий Андреевич и Стряпков. Председатель "Тонапа" шепотом приказал:
- Наливай!
Кузьма Егорович, как заправский официант, наполнил рюмки "столичной". Христофоров встал и, как будто продолжая тост, заговорил:
- Хотя Кузьма Егорович и с опозданием понял, что семейная жизнь - это прежде всего здоровье, тем не менее… Что за чертовщина? Сходи, Борзов, узнай, чего этот дурак Ложкин стучал? Поляков! Поставьте рюмку…
Борзов втолкнул смущенного Ложкина.
- Что у вас там? - накинулся на дозорного председатель. - Какого черта барабанную дробь устроили?
- Этот, как его… судебный исполнитель Севастьянов прошел и с ним старшина Николай Денежкин из второго отделения.
- Где они?
- Это Севастьянов за художником Леоном Стеблиным охотится, - дал справку Стряпков. - Большая задолженность по алиментам.
- Иди, - приказал Христофоров караульному. - Иди и не устраивай шума по пустякам… Продолжайте, Стряпков.
Кузьма Егорович вздохнул и продолжил:
- Поскольку канун дня рождения приходится на воскресенье и на гончарном заводе выходной, придется заказанную мной вазу со вложением доставить Соловьевой в субботу. Все обеспечено: соответствующая ваза заказана и уже покрыта глазурью, фотоснимок именинницы раздобыт и лично мной увеличен до желаемого размера, вложение сделано в полной сумме - десять тысяч рублей. Срыва мероприятия не предвидится.
- Ну что ж, - подвел итог Христофоров, - я полагаю, можем одобрить. Конечно, Соловьева - не тот товар. Самое идеальное, если бы нам вместо Бушуева хорошего дурака прислали. Настоящего, стопроцентного, понятно, не надо - хлопот не оберешься, а средненького, вроде Якова Михайловича Каблукова. Мы бы его быстро приручили. Ну раз нет так нет, оставим мечты об идеальном кретине и нацелимся на Анну Тимофеевну. А теперь пусть Ложкин позовет Латышева. Придется разобрать его персональное дело. Борзов, поди скажи.
Все замолчали. Поляков потрогал рюмку с водкой и сокрушенно сказал:
- Греется.
Христофоров постучал по стакану.
- Сколько раз вам говорить, Поляков… уберите руку!
Вошел Латышев и, стараясь не встречаться взглядом с Христофоровым, бодро спросил:
- Чего не хватает, дорогие гости? Кажется, все обеспечил?
- Садись, - жестко сказал Христофоров. - За угощение спасибо, но мы тебя не за дополнительным пайком пригласили… Расскажи, как идет реализация. Сколько в этом месяце колбаски возьмешь, сколько сосисок? Как с пирожными?
- Так бы и сказали, - облегченно улыбнулся Алексей Потапыч. - Колбаски возьму, как всегда, норму, сосисочек, возможно, переберу, - студенты начали забегать, и они больше по сосискам ударяют. С пирожными пока неясно. Плохая погода стояла - мало выездов в лес. То же и с мороженым…
Христофорову все это было неинтересно. Чувствовалось, что он играет с Латышевым в кошки-мышки и придумывает, как его побольнее поразить. Латышев понял это и тихо забормотал:
- Вот такие дела, значит… надо будет поднажать.
- Ладно, - перебил его Христофоров. - А теперь расскажи нам про Прохорова.
- Про какого Прохорова? - побледнев, спросил Алексей Потапыч. - Это тот, что в Главрыбсбыте?
- Не крути, Латышев, - оборвал Юрий Андреевич. - Сам знаешь, о ком спрашиваю. Восемь тысяч получил?
- Виноват, получил.
- Выкладывай на стол, в общий котел.
- Жене отдал.
- Уже успел. Ишь ты какой прыткий. Обратно выцарапать сможешь?
- Попытаюсь.
- Попробуй. Не выцарапаешь - два месяца не получишь от Сметанкина своей доли. Удержим за полных два месяца - десять тысяч.
- Я же только восемь получил!
- А мы тебя оштрафуем… Ударим рублем за нарушение дисциплины. Обрадовался, думал - не узнаем.
- Выходит, Сметанкин накапал?
- Тебя это не касается. И прошу не перебивать. Предупреждаем тебя в последний раз: еще обманешь - найдем замену. Всё. Можешь не оправдываться. И сегодняшнее заседание за твой счет. Полностью. Не скупись, подбрось черной икорки…
- Слушаюсь.
- Действуй. А теперь последний малоприятный вопрос. Прибыла из отпуска Марья Антоновна Королькова. Иди, Латышев, иди. Это тебя не касается.
Все насторожились, даже у Стряпкова сбежала с лица хитроватая улыбка.
- Да, показалась, черт ее раздери… Не успела приехать, зашла к Лыкову, потом к Соловьевой.
- Лыков не страшен, - сказал Стряпков, но все же вздохнул. - Он больше по международным вопросам. А вот до Соловьевой Королькову часто допускать нельзя. От этого альянса добра ждать нечего.
- Я говорил, понедельник - день тяжелый, - бестактно брякнул Борзов. - Так оно и вышло.
- До понедельника еще палкой не докинуть, - поправил Христофоров, - и еще раз прошу не создавать паники.
Но было видно, что приезд Корольковой не доставил радости и самому Юрию Андреевичу.
- А все без нее как-то спокойнее, - снова вздохнул Стряпков. - Принесла ее нелегкая…
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
посвящается Марье Антоновне Корольковой
Тридцать шесть лет назад семнадцатилетняя Маша, носившая девичью фамилию Храниловой, несмотря на горькие слезы матери, протесты отца, всю жизнь прослужившего в дворниках у купца Попова, вступила в комсомол. Отец в припадке ярости выгнал дочь из дома, выкинув ей вслед все небогатое приданое: два ситцевых платья, ботинки на пуговицах, бежевый полушалок. Машу временно приютила заведующая женотделом Прасковья Расчетнова. Маша в благодарность подарила ее старенькой матери свой полушалок. Он ей не был нужен: на второй день после вступления в комсомол Маша надела кумачовую косынку и, гордо приподняв голову, прошла мимо родительских окон. Правда, увидев мать, она расплакалась, гордость ее растаяла как дым, но на приглашение вернуться домой ответила твердо:
- Пусть он меня попросит!
Через три месяца, все в той же кумачовой косынке, в туго затянутом ремнем старомодном плисовом жакете, Маша стояла в товарном вагоне, опираясь на деревянный брус, положенный поперек двери.
Поезд шел еле-еле, подолгу стоял даже на затерявшихся в лесах полустанках. Но Маше все было нипочем - в том же вагоне ехал ее двадцатилетний супруг Вася Корольков.
Поезд все же добрался до Уфы. Партийно-комсомольский краюхинский отряд встретил сам товарищ Фрунзе. Отряд быстро обмундировали, немного обучили, выдали бойцам трофейные японские винтовки "Арисака", и вскоре, влившись в стрелковый полк, отряд, переименованный в третью роту, принял боевое крещение.
Санитарка Маша Королькова, несмотря на уговоры комсомольцев, красную косынку так и не сняла.
- Убьют тебя, Машка, белые! Как увидят красную голову, так сразу и пристрелят! Подумают - комиссарша!
- Ну и убьют! А тебе что?
Не подействовали на Машу и строгие распоряжения командира второго взвода Василия Королькова:
- Красноармеец Марья Королькова, приказываю снять красную косынку.
- Не сниму! А командовать мной не имеешь права, я в третьем взводе.
Ночью ребята слышали, как комвзвода уговаривал жену:
- Машенька! Сними косынку. Ребята смеются: "С женой справиться не можешь".
- Пусть смеются. Надоест - перестанут.
- Глупая ты, Машка. Ухлопают тебя белые…
Так, в своей приметной косынке, и выносила Машенька раненых с поля боя.
Троих тяжелораненых доставила благополучно до укрытой в овраге санитарной палатки. Четвертого, подобранного без сознания, она тащила с трудом и все приговаривала: "Потерпи, миленький… Сейчас придем".
Вдруг ноша показалась ей еще тяжелее. Рука, обхватившая Машенькину шею, обмякла и сползла с плеча.
Маша остановилась, опустила раненого на колючую пыльную траву, расстегнула гимнастерку, приложила ухо к сердцу. Раненый не дышал. Ничего не было слышно, только тикали в кармане часы. На губах у мертвого запеклась кровь. Машенька стащила с головы косынку, вытерла убитому губы. С трудом потащила тело к санитарной палатке. Ветер трепал ее волосы. Она еле добралась, опустила тело на землю, села рядом, положила тяжелую руку к себе на колени и заплакала навзрыд.
Четвертый был командир взвода Василий Корольков…
Отлежав после Перекопа больше двух месяцев в госпитале, с левой рукой на перевязи, Маша в феврале 1921 года возвратилась в Краюху. Отца уже не было; его, как многих краюхинцев, погубил страшный спутник тех лет - сыпняк. Мать, поплакав от радости и от горя, засуетилась: "Чем я тебя, доченька, угощать буду? Ничего у меня нет". Она сбегала к соседке, заняла десяток картофелин, разжилась невероятной для той поры роскошью - фунтом гречневой крупы и рюмкой подсолнечного масла.
Пока мать бегала по соседям, Маша начала уборку. Сметая в кухне пыль, она нечаянно уронила на пол круглый темный камень. Подняв его, увидела - это вовсе не камень, а лепешка из жмыха.
Мать, полив на картошку масло, сокрушенно сказала:
- Придется без соли… Не достала.
Маша несказанно удивила мать, выложив на стол спичечную коробку, набитую желтой, крупной солью, - в дороге подарили красноармейцы.
На другой день Маша зашла в уком партии к старом знакомой Прасковье Расчетновой. После объятий и поцелуев, расспросив Машу о житье-бытье, Прасковья сказала:
- Надо тебе, Машенька, теперь в партию…
Маша улыбнулась и достала из кармана гимнастерка билет члена Российской Коммунистической партии (большевиков).
- Я, тетя Паша, еще в городе Верном вступила. После мятежа. У нас в ячейке Дмитрий Фурманов был.
- Ну, тогда мы тебе отдыхать не дадим. Принимайся за работу.
Через несколько дней в краюхинском театре состоялось торжественное заседание, посвященное третьей годовщине Красной Армии. Электростанция не работала. Зрительный зал освещали две керосиновые лампы. После доклада председатель объявил:
- Слово имеет участник боев под Перекопом, красный командир Марья Антоновна Королькова.
Маша подошла к трибуне, и люди, увидев руку на перевязи и орден Красного Знамени, встретили ее такими аплодисментами, что дирижер духового оркестра, не поняв, в чем дело, на всякий случай распорядился сыграть туш.
Много с тех пор воды утекло. Несколько лет прожили Маша вдвоем с матерью, и хотя женихов было хоть отбавляй, замуж не выходила - была верна памяти своего Васи. Но время и молодость взяли свое. Прислали в краюхинскую совпартшколу, где на старшем курсе училась Маша, преподавателя Ивана Алексеевича Горелова.
Маша стала его женой. Правда, даже Горелов не знал, что накануне свадьбы (а ее справляли всей совпартшколой) Маша долго сидела у родителей покойного своего Васи: попросила прощения, поплакала. Может, поэтому и отказалась она стать Гореловой.
- Лучше, Ваня, останусь я Корольковой. К моей фамилии все привыкли…
Вся Краюха знала - дружнее и надежней семьи нет. Иван Алексеевич приучил Машу к стихам и вообще к литературе. Они посещали все концерты, смотрели все спектакли и кинофильмы. Жили в достатке, но кроватей с шишками не заводили, бархатных портьер не покупали и к шелковым абажурам относились иронически. Зато книг в доме хватало.
Через два года появился у них сын. Бабушка попросила назвать его в честь деда Антоном. Иван Алексеевич, улыбнувшись, охотно согласился, заметив, что есть и у него свой любимый Антон, - он имел в виду Антона Павловича Чехова.
Марья Антоновна по совету мужа окончила заочно исторический факультет Московского университета, получила диплом с отличием и стала преподавать историю в средней школе. Ученики ее любили, коллеги уважали за прямоту, принципиальность и эрудицию. Она знала в Краюхе всех, и ее - бессменного депутата городского Совета - все знали.
Марья Антоновна сохранила одну привычку, ставшую для нее традицией; в торжественные дни - на Майских праздниках, в Октябрьскую годовщину, Восьмого марта - она всегда появлялась с орденом и в кумачовой косынке, - это была память о первых днях комсомола, о боях под Уфой, в Туркестане, под Перекопом, память о милом друге Васе Королькове…
В 1941 году Антону шел четырнадцатый год, но это не остановило Марью Антоновну. Иван Алексеевич уехал на фронт в июле, а она, оставив сына на попечении бабушки, - в августе. Провоевала до самого Дня Победы, который встретила в Будапеште.
День Победы стал для Марьи Антоновны днем великой радости и огромного горя - получила известие: "Полковник Иван Алексеевич Горелов пал смертью храбрых в боях за Берлин…" А еще через несколько дней пришло письмо от матери: "Не писала я тебе, доченька, не хотела тебя расстраивать. Антоша еще осенью определился в какое-то военно-морское училище, и где он теперь - я не знаю…"
После войны Марья Антоновна снова живет в Краюхе, работает лектором в городском комитете партии, по-прежнему депутат. По-прежнему в торжественные дни она появляется в кумачовой косынке, вместо одного ордена у нее теперь четыре и пять медалей. Мать похоронила. Сын-моряк обзавелся в Ленинграде семьей и навещает Краюху редко, все больше в плаваниях, но каждое лето присылает к бабушке своего Ваню, удивительно похожего на Ивана Алексеевича.
В этом году Ване у бабушки погостить не удалось: почти месяц Марья Антоновна была с делегацией в Болгарии, потом отдыхала в Сочи и вот только на днях вернулась в Краюху - помолодевшая, все еще красивая, с хорошей, статной фигурой.
А теперь следует рассказать, почему же ее возвращение взволновало деятелей "Тонапа" и особенно Юрия Андреевича Христофорова.
Христофоров, изредка встречаясь с Марьей Антоновной, всегда испытывал непонятную растерянность. При разговорах с Марьей Антоновной язык у него ворочался тяжело, он торопливо соглашался с ней и еще больше робел, увидев, как она в ответ на его поспешность усмехалась.
Перед самым отъездом в Болгарию Марья Антоновна перешла на партийный учет в горпромсовет. Сохрани Христофоров свою трезвость и рассудительность, он бы узнал, что этот переход Корольковой на партийный учет в хозяйственную организацию был осуществлен по указанию бюро городского комитета партии, которое, изыскивая новые формы партийной работы, вспомнило о хорошей старой форме и прикрепило некоторых работников городского комитета к первичным организациям.
Все, связанное с именем Корольковой, выводило Христофорова из душевного равновесия, рассудительность его покидала. Так случилось и на этот раз. Узнав, что Марья Антоновна стала ближе к горпромсовету, он перепугался. А тут еще подлил масла в огонь заместитель секретаря партбюро Лыков, многозначительно заявив:
- Ну, теперь у нас спокойной жизни не будет.
На первом же открытом партийном собрании Христофоров пережил отвратительные минуты. Собрание по существу уже кончилось. Люди стояли вокруг Марьи Антоновны й, как всегда, расспрашивали ее о разных разностях. Вдруг комсомолка Аня Галкина спросила:
- Скажите, Марья Антоновна, вы в чудеса верите?
Марья Антоновна рассмеялась:
- Не верю, Анечка, не верю… Чудес не бывает.
- Нет, бывают, - настойчиво сказала Аня. - Наш колбасный мастер Кокин в каждый тираж займа по двум облигациям выигрывает. А иногда даже по трем… Как ни спросишь, откуда у него деньги, - один ответ: "Выиграл!"
- Ну что ж, значит, ему везет, - усмехнулась Марья Антоновна. - Счастливый человек.
Юрий Андреевич, желая избежать продолжения опасного разговора, профилактически заметил:
- Что тут особенного… Мне тоже частенько везет…
- Выходит, и вы счастливый, - все с той же усмешкой сказала Королькова. - Вам с Кокиным везет… А чудес, Анечка, не бывает.
…Недели за две до отъезда Марья Антоновна зашла в колбасную мастерскую. Как раз в этот день сорта шли "нормальные", но Кокин, предупрежденный Христофоровым, все-таки перепугался. Лебезил как мог.
- К нам пожаловали, дорогая Марья Антоновна! Очень приятно… Пойдемте, я вам все наше хозяйство покажу… Это вот, извините, мясорубочка…