ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
повествующая о том, что такое персона брата и в чем ее истинный смысл
Если бы менее солидный товарищ вместо: "Я думаю, она справится" - употребил более осторожную формулировку: "Я думаю - справится", важный государственный вопрос, который "вентилировался" в краюхинских верхах, был бы законспирирован полностью. Но личное местоимение третьего лица единственного числа было произнесено, и водителю все стало ясно.
Сначала, понятно, завезли домой солидного. Он, вылезая из машины, сказал шоферу:
- Подвези, Федя, товарища до хаты.
И пообещал еще раз:
- Подумаем, посоветуемся.
Отъехав, Федя весело сказал менее солидному:
- Конечно, справится!
- Вы о ком?
- Об Анне Тимофеевне.
- С чего вы взяли?
- Все говорят: от нас, от шоферов, ничего не скроешь. Мы все знаем. А вы правду сказали - она справится. Толковая женщина, честная. А на этом месте это ох как надо.
Менее солидного слегка передернуло. Затем пришло успокоение: "А может, и лучше. Глас народа - глас божий!"
А Федя продолжал характеристику Анны Тимофеевны:
- Умная. Обходительная. Вот увидите, как она дела потянет. Она из этого болота чертей повытаскивает…
Менее солидный, поняв, что разговор может принять острый характер, уклончиво ответил:
- Было бы болото, а черти найдутся. Спасибо, приехали.
Дожевав кое-как, Каблуков нахлобучил соломенную шляпу, забрал счет, с душевным надрывом произнес: "Сам не сделаешь - никто не сделает!" - и прямо из дома пошел в приходную кассу отделения коммунального банка.
Войдя в маленький, набитый плательщиками зал, он сразу оценил всю нелепость затеи - самому платить за свет и воду.
Увидев, что в очереди женщины и дети, он, подняв над головой портфель, начал решительно пробираться к окошечку контролера, деловито повторяя:
- Одну минуточку. Извините, одну минуточку. Мне только справочку…
Он, наверное, добрался бы до окошечка, если бы не школьница с красным бантом в косе:
- Яков Михайлович, за справками идите через служебный ход, со двора.
Каблуков поспешно ретировался к выходу, В девочке с красным бантом он узнал дочь председателя горисполкома.
Уйти просто так, не заглянув к контролеру, означало выдать себя с головой. Девочка, судя подвиду, была в восьмом или в девятом классе, и она, конечно, могла при случае рассказать отцу о встрече.
Минут через пять до ожидающих донесся сердитый голос контролера и гуденье Каблукова.
- Встаньте в очередь, товарищ Каблуков. Выходит, по-вашему, там пешки стоят. Не приму. А про жену вы лучше не говорите. Больна! Я ее утром на базаре видела, вместе лук покупали.
Каблуков гудел:
- Да тише вы! Тише.
- А что? - удивилась контролер. - Почему тише! Вам неудобно, а не мне.
В довершение Каблуков увидел, как в окошечко просунула голову дочка председателя горисполкома и попросила:
- Уж примите у него, Клавдия Петровна! У него жена, наверно, скоропостижно заболела.
Чертыхаясь, проклиная жену, пени, Клавдию Петровну и свою юную защитницу, Яков Михайлович выскочил на улицу с квитанцией в руках. На ней под копирку, хотя и слепо, но все-таки заметно, к сумме счета было приплюсовано: "Пени - 7 копеек".
Неподалеку от приходной кассы, в тени бульвара, Каблукова поджидала еще одна неприятность - навстречу двигался священник. Убежденный атеист, Яков Михайлович попон не любил н встречи с представителями религиозного культа считал за дурное предзнаменование. И на этот раз он на всякий случай решил ухватиться за пуговицу. Как назло, он был в расшитой украинской рубашке без пуговиц. Сообразив, что шнурочки спасительный талисман не заменят, Каблуков подержался за пуговицу от брюк. Поп, усмехнувшись, прошел мимо.
Скверно начавшийся для Каблукова день с неумолимой жестокостью катился в избранном направлении. Не успел поп скрыться в зелени аллеи, как Якову Михайловичу повстречался директор завода фруктовых вод и безалкогольных напитков Елизар Иванович Сидоров. Про Елизара Ивановича говорили, что он пьет все, кроме продукции своего завода. Его огромный, свекольного цвета нос, напоминавший кусок макета сильно пересеченной местности, здешние остряки прозвали "аттестатом крепости". Но что бы там ни говорили, Елизар Иванович обладал огромным количеством друзей и узнавал о всех городских новостях за день до того, как они произошли.
Сидоров издали крикнул:
- Здорово, банки-склянки! Слышал про братца? Опять по радио передавали: "С советской стороны на обеде присутствовал". Вот это жизнь! А у вас перемены, говорят! Ну что ж, давно бы пора. Сколько же можно. Бывай здоров. Да, кстати, нельзя ли у тебя градуированными стаканчиками разжиться? Немного - штук полсотни…
Недолгий этот разговор уязвил Якова Михайловича в самое больное место. Каждое напоминание о брате, занимавшем в столице высокий пост, Каблуков воспринимал как личную обиду. Это усугублялось тем, что возмущаться вслух он не смел и переживал уколы самолюбия молча.
Брата Каблуков ненавидел. Разногласия между Монтекки и Капулетти по сравнению с мыслями о мести, которые иногда охватывали заведующего сектором стеклянной посуды и тары, показались бы отношениями между ангелами.
Разъяренная фантазия Каблукова выдумывала для Петра невероятные беды. Самым приемлемым бальзамом для воспаленной души Каблукова явилось бы отстранение брата от высокого поста. Сколько радости принесло бы Якову Михайловичу возвращение брата в Краюху в первобытном звании - Петр Каблуков и ничего больше. Яков Михайлович не пожалел бы истратить на угощение целую сотню, лично сбегал бы за пивом в вокзальный буфет.
Но брат все шел и шел в гору. Каблуков перестал читать в газетах сообщения о приемах, - даже те отчеты, в которых Петр не упоминался, а просто говорилось "и другие официальные лица", вызывали у Якова Михайловича удушье.
Два года назад Петр Каблуков неожиданно заглянул в родной город. О его приезде тотчас же узнали во всех организациях, и как он ни отбивался, его всю неделю избирали в президиумы разных собраний, возили в пригородный колхоз. Марья Антоновна Королькова, называя его по старой комсомольской дружбе Петей, уговорила поехать в пионерский лагерь. Впрочем, Петра Каблукова долго уговаривать не пришлось. Он крикнул жену и дочь- смешливую, загорелую Анюту:
- А ну, поехали с Машей!
Он навестил старых друзей, катался на лодке, пел пески смотрел футбольный матч, и когда центр нападения краюхинской команды Андрей Шариков вогнал в ворота против ника первый мяч и вразвалочку, спокойненько пошел на свое место, - Петр Каблуков не выдержал и, подбросив шляпу, рявкнул:
- Молодец Шариков! Люблю!
Все эти дни для Якова Каблукова были наполнены нестерпимыми муками. Он плохо ел, плохо спал, осунулся, под глазами появились синие мешки. Самую страшную обиду он получил в последний день, на общегородском собрании интеллигенции, куда пригласили Петра и, разумеется, выбрали в президиум.
Когда молоденькая учительница Таня Гвоздева, читавшая список президиума, назвала Петра Каблукова, в зале дружно зааплодировали.
А затем Таня назвала Якова Каблукова - из уважения к брату, - и его втиснули в президиум. Сначала в зале не поняли, о каком же втором Каблукове идет речь, и кто-то громко поправил Таню:
- Не Яков, а Петр!
Но Таню сбить не удалось. Читать список президиума являлось ее второй специальностью, и она хорошо поставленным голосом бодро отпарировала:
- Я сказала вполне ясно: Каблуков Яков Михайлович!
В зале засмеялись, где-то в заднем ряду тихонько захлопали и, словно устыдившись неуместных аплодисментов, туг же притихли.
В президиуме братья сидели рядом, как живая иллюстрация оптимизма и смертельной усталости и тоски.
Петр, несмотря на свои пятьдесят лет и седину, с озорными, веселыми глазами, доброжелательно улыбался залу.
Яков выглядел старше лет на десять, хотя был моложе Петра. Он как сел, подогнув ногу под стул и опустив глаза на руки, лежащие на коленях, так и просидел все собрание, не подняв головы.
После третьего оратора председательствующий торжественно-радостно объявил:
- А теперь разрешите, дорогие товарищи, предоставить слово нашему дорогому земляку…
Когда утихли наконец аплодисменты и Петр получил возможность начать речь, у Якова Михайловича все внутри похолодело.
Петр сразу овладел залом. Он говорил без бумажки и даже не совсем гладко, но с такой простотой и убежденностью, так увлекательно, что аплодисменты возникали чуть ли не ежеминутно.
Сидевший сзади Якова Михайловича городской архитектор Беликов восхищенно сказал:
- Вот это оратор!
Яков Михайлович обернулся и злобно шепнул:
- Не мешайте! Неужели тише нельзя?
Петр много поездил по миру - бывал в Америке и Европе, дважды летал в Китай и Индонезию, но он, рассказывая, ни одного раза не сказал "я", употреблял преимущественно число множественное: "Когда наша советская делегация…"
Наконец наступил желанный для Якова Михайловича день отъезда брата. В квартиру Якова Михайловича проводить Петра приехали краюхинские руководители. Председатель горсовета спросил:
- А почему тебя, Петр Михайлович, в депутаты не мы избрали? Непорядок.
- Я человек подневольный, - пошутил Петр.
- Мы этого больше не допустим, - решительно заявил председатель. - Следующий раз ты от нас пойдешь…
"О господи! Этого еще недоставало!" - с тоской подумал Яков Михайлович, а вслух сказал:
- Беспременно. Глядишь, и мне, как депутат, поможешь мою нору сменить.
- Ничего себе нора, - засмеялся Петр. - Три комнаты со всеми удобствами.
Больше месяца после отъезда гостя Якова Михайловича терзали знакомые, предполагая, что доставляют ему этим удовольствие:
- Как братец? Что пишет? Будете писать, передавайте привет…
Каблукову хотелось с кулаками бросаться на людей, а приходилось улыбаться, обещать:
- Как же, обязательно передам, беспременно.
Петр написал только одно письмо, тотчас же по приезде в Москву. Благодарил за хороший прием, попросил, чтобы Вася обязательно приезжал к ним на каникулы. Больше писем не было, а приходили, как и раньше, телеграммы четыре раза в год - на Первое мая, под Новый год, на Октябрьскую и двенадцатого августа - в день рождения Якова Михайловича.
Эти вежливые телеграммы хотелось растоптать, они жгли Каблукову руки, но каждую он долго носил в бумажнике, при случае показывая знакомым бланк с крупными красными буквами: "Правительственная".
Если бы Каблукова попросили объяснить мотивы его ненависти к Петру, он вряд ли сумел бы это сделать. Перепуталось много разных чувств: честолюбие, уязвленная гордость. Яков Михайлович давно решил, что он гораздо умнее Петра, опытнее в житейских и даже государственных делах. Петру просто больше повезло.
Однажды, не выдержав распиравшей его ярости, он при жене и сыне заявил:
- Ловкач он! Нахватался верхов - и все. Колупнуть бы его поглубже…
И добавил, как всегда, чьи-то загадочные слова:
- Молния всегда по высоким предметам ударяет.
Вася вскипел и начал горячо защищать дядю, биографией которого всегда восхищался. Увлекшись, он не заметил, как обидел отца.
- Ты где был, когда дядя Петя в Испании воевал? Сидел дома, выхаживал редиску? А когда он в тылу у немцев эшелоны сваливал? Ты сидел на броне… А когда он учился, жил на стипендию, ты…
За четверть века семейной жизни Елена Сергеевна ни разу не видела мужа в таком бешенстве. Случалось, в гневе, он колотил посуду, выкрикивал злые, обидные слова, но таким он никогда еще не был. Нос у него побелел, глаза скосились. Он подскочил к двери и бешено закричал:
- Вон из моего дома, тварь! Ну!
Вася месяц жил у приятеля, и только уговоры и слезы матери заставили его вернуться домой.
Но самое обидное Каблуков услышал совсем недавно. Его постоянный недруг Стряпков, ядовито усмехаясь, сказал ему:
- Знаешь, как тебя называют? Есть, говорят, такое дипломатическое понятие- "персона грата". А про тебя говорят - "персона брата".
Вот сколько обид причинил Петр!
А тут еще директор завода фруктовых вод и слабоалкогольных напитков растравил начавшую было затягиваться рану.
Только пройдя несколько шагов, Каблуков припомнил последние слова Сидорова: "А у вас, говорят, перемены! Что ж, давно пора… Сколько же можно!" Это о чем же он намекнул? Неужели решили Анну Тимофеевну утвердить?
Еще один тяжелый удар за сегодняшний, такой скромный день. Каблуков втайне надеялся, что именно его, Якова Михайловича, учитывая его ум, опыт и, конечно, родство с Петром, пригласят и попросят: "А как вы, Яков Михайлович, насчет того, чтобы поруководить… Мы поможем, конечно…"
Каблуков частенько рисовал себе картину, как он отказывается - понятно в меру, не до бесчувствия, - ссылается на нездоровье, усталость, а его уговаривают: "Ну что ж, дорогой товарищ Каблуков, мы вас подправим, подлечим… Ну, возьметесь?"
И зажил бы Яков Михайлович совсем по-другому. Разница в окладе пустяковая - всего триста рублей. Но председателю полагалась почти персональная машина. Правда, она неважная, куплена из списанных такси, много раз латанная, пегая, но все же машина, а не тарантас. Можно сесть рядом с шофером (только сюда, а не на заднее сиденье) и, отдав приказание, ехать, глядя прямо перед собой. А люди станут говорить: "Каблуков проехал!"
Главное, председатель - это уже номенклатура! Номенклатуру Яков Михайлович представлял в виде узкого длинного ящика, а в нем карточки, карточки, карточки. Важно, чтобы твоя карточка попала в этот ящик. Лиха беда начало, а там посмотрим, чья возьмет! Попасть в номенклатуру нелегко, ну а уж если попал, то выпасть из нее, пожалуй, потруднее…
Номенклатурному дозволяется приходить на службу не к девяти, а попозднее. Уходить когда угодно, не прячась. С порога надо крикнуть секретарю, этой самой Рыбиной: "Буду в три!" И все. Куда ушел - мое дело. Кстати, Рыбину надо заменить. Дерзка! Ее мог Бушуев терпеть и Анна Тимофеевна, а мы не будем. Нет-с, не будем.
И вообще председатель горпромсовета - это совсем другое положение. Заведующий сектором стеклянной посуды и тары, конечно, тоже неплохая должность. Но кабинет - на двоих, с этим обжорой СтряпковыхМ, заведующим гончарнохудожественным сектором. Телефон - на двоих. В недоброе время, когда существовали промтоварные карточки и талоны, - талон на галоши давали на двоих один, его приходилось разыгрывать. Все на двоих, только выговоры индивидуально.
…Яков Михайлович побежал. Вернее, ему казалось, что он бежит. Это было странное убыстренное покачивание - раз направо, раз налево, а вперед он продвигался почти шагом. Устав, весь мокрый, присел на скамейку. "Что же это такое? Решили! А мне даже не предложили. А может, это не так? Нет, все так. Сидоров, собачий сын, все знает. Он, наверное, от Завивалова шел. Они приятели. Так и сказал: "Давно бы пора! Сколько же можно!" Это про нее, про Анну Тимофеевну…"
Каблуков живо представил, как он сейчас войдет в кабинет, а Стряпков уже там, сидит и чавкает. Он, подлец, ехидно посмотрит на часы и съязвит: "Дисциплинка-то для всех одна, товарищ Каблуков".
"Если бы утвердили не Анну Тимофеевну, а меня, я бы показал Стряпкову, где раки зимуют. Он бы у меня вертелся, как червяк на крючке… Ах жизнь! До чего же ты иногда несправедлива!"
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
которая еще раз подтверждает, что любви все возрасты покорны
Мы оставили деятелей "Тонапа", погруженных в размышления по поводу приезда Корольковой.
Но не таков Юрий Андреевич Христофоров, чтобы пасовать перед трудностями… Он оглядел своих не столько верных, сколько приученных повиноваться помощников и скомандовал:
- Наливай, Поляков! Как это поется: "Что вы, черти, приуныли…" Прямой опасности я еще не вижу, а бдительность мы усилили. Борзов, сними Ложкина с караула. Вольно!
И началось прожигание жизни по-краюхински. Поляков торопливо разлил водку. Стряпков громогласно изрек любимый клич:
- Шампанского и фруктов! И дам переменить!
Единственной дамой в отдельном кабинете была молодая мускулистая женщина-кочегар в кожаном переднике, изображенная, местным художником Леоном Стеблиным на фоне огнедышащей топки.
Выпив по одной рюмке, руководители "Тонапа" покинули зал заседаний - Христофоров и Стряпков, как настоящие администраторы, предпочитали не быть с массой на короткой ноге.
В коридоре Христофоров пропустил Кузьму Егоровича вперед, а сам шмыгнул в умывальник и принялся тщательно мыть руки. Мыл он столько времени, сколько, по его расчетам, потребовалось Стряпкову, чтобы выйти из ресторана и немного прогуляться по набережной. Вместе со Стряпковым выходить из питейного заведения не полагалось: воспоминания молодости не позволяли Юрию Андреевичу быть беспечным.
Оказавшись на улице, Христофоров посмотрел направо, чтобы убедиться, следует ли Кузьма Егорович в указанном ему направлении. Мысленно похвалив своего основного помощника за дисциплинированность, Христофоров повернул налево, к дому, не подозревая, какая его там ждет неприятность.
Будь Юрий Андреевич малопроницательным человеком, он бы не сразу заметил, что дома стряслась беда. Внешне все было как всегда: накрытый к обеду стол, на котором розовой башенкой выделялся любимый графин с водкой. Аромат свежих огурцов и укропа возбуждал аппетит, а при взгляде на селедку, обложенную мелко нарезанным зеленым луком, непроизвольно начинались глотательные движения.
Юрий Андреевич, как всегда, переоделся в пижаму, вдвинул ноги в спортивные тапочки и направился к раковине совершать омовение. И тут сработала его проницательность. От тишины, царившей в доме, от таинственного шороха в комнате дочери Христофорову стало не по себе.
- Что у вас стряслось? - спросил он жену, пощупав на всякий случай в кармане ключ от чердака.
- Ничего не произошло, - равнодушным тоном ответила Марья Павловна. - Что у нас может произойти?
- А кто вас знает, - буркнул глава семьи, старательно намыливая руки "красным маком". - Почему Зоя меня не дождалась? Одна пообедала?
- А она не обедала, - уже с едва уловимой трагической ноткой в голосе объяснила жена.
Христофоров кое-как ополоснул лицо и, принимая поданное супругой полотенце, еще раз доказал всю свою проницательность:
- Ну говори, что с ней?
Марья Павловна вытерла слезы и тихо сказала:
- Влюбилась!
Христофоров засмеялся:
- Только-то! Ну, это невелика беда. Не последний раз.
Жена сделала предостерегающий жест и добавила:
- Замуж собралась.
- За кого?
- За своего Васю. За кого же!
- За Каблукова? А ну, позови ее.
Зоя, войдя, встала у стены, заложив руки за спину.
- Я слушаю, папа.
- Мать правду говорит?
- Правду.
- За Каблукова?
- Да.
- Ты хорошо подумала?
- Да.
- Ты его любишь?
- И где жить будете и на какие средства?
- Мы рассчитываем…
- Меня не интересует, на что вы рассчитываете. Только рассчитывайте, пожалуйста, на себя.
Юрий Андреевич сел к столу, налил рюмку, выпил, крякнул, закусил селедочкой.
- Мать, давай, что там у тебя сегодня…
Зойка с удивлением и даже с растерянностью смотрела на него.
- Папа! Значит, ты не возражаешь?