- Я? Возражаю? Какое, позвольте вас спросить, уважаемая Зоя Юрьевна, право я имею возражать? Вы, не спросясь родителей, познакомились, без спросу объяснились, обо всем договорились… При чем же тут мы, старые дураки? Возражать? Да чтобы вся Краюха начала болтать: "Христофоров поперек дочерниного счастья встал. Христофоров - домострой! Христофоров - феодал!" Зачем мне это нужно?!
Марья Павловна слушала мужа со страхом. Она чувствовала - спокойный тон не к добру, скоро Юрий Андреевич взорвется, начнет кричать непонятные злые слова, бить посуду, судорожно схватит пузырек с каплями Зеленина и, весь мокрый, повалится, задыхаясь, на кушетку. Так бывало уже дважды - в декабре 1947 года, в день денежной реформы, и в первый год их совместной жизни, когда муж увидел, как молодой инженер леспромхоза Крючкин, проводив Марью Павловну до дома, поцеловал ее на прощанье…
И она не ошиблась. Юрий Андреевич бросил тяжелую мельхиоровую ложку прямо в рюмку. Хрусталь прощально звякнул, и осколки засверкали на хлебе и селедке. Христофоров порывисто встал. Он старался произвести как можно больше различных шумовых эффектов: ударил спинкой стула о стену, скинул на пол, как будто невзначай, нож и вилку, уходя из столовой, хлопнул дверью так, что в горке жалобно задребезжала посуда. Звуки доставляли ему удовольствие и распаляли его.
Марья Павловна со злым шепотом накинулась на дочь:
- Ну, чего стоишь, дура! Убирай! Вывели отца из себя. Он сейчас тебе еще покажет.
Она опять не ошиблась. Христофоров молча вошел в столовую. Это было последнее затишье перед ураганом. Тайфун начался с низких тонов.
- Спасибо, доченька! Спасибо! Удружила! - пока еще своим голосом заговорил Христофоров. - Вырастил доченьку!
Тут уже послышались скрипучие ноты.
- А все ты! - накинулся он на супругу. - Ты! "Доченька, доченька, моя маленькая, неразумная…" Вырастила дуру! Молчать!
Никто ему не возражал. Жена наблюдала за улицей, - не дай бог, если соседи услышат скандал. Зойка как вошла, так и не тронулась с места, стараясь не смотреть на отца. Но он еще громче крикнул:
- Молчать! Я вам говорю - молчать! Вот тебе мое последнее родительское слово - не откажешься от своего Васьки-дурака, уходи из дома. Уходи! И чтобы ноги твоей тут больше не было.
- Хорошо, папа, - спокойно сказала Зойка. - Я уйду. Сегодня же. Немедленно…
Она выбежала в сени. Христофоров бросился в ее комнатку, застучал ящиками комода, начал выкидывать вещи. Полетели чулки, белая кофточка, книги.
Потом раздался рев. Юрий Андреевич появился в столовой с фотоснимком в руках.
- Смотри, мать! Смотри… Полюбуйся на зятя. Прочитай, что написано: "Моей единственной ласточке. Люблю. Твой до гроба Вася". Ласточка! Знает, сволочь, какое гнездо у этой ласточки…
Но и у Зойки характер был решительный. Услышав эти слова, она вплотную приблизилась к отцу и тихо сказала:
- Отдай!
Христофоров порвал карточку на мелкие кусочки, бросил дочери в ноги.
- Получи!
Зойка не возмутилась, не кинулась на него с криком, а только презрительно посмотрела на его красное лицо с торчащими, как у кота, усами.
- Я тебе, папа, этого никогда не прощу. - И повернулась к матери: -Мама! Разреши взять твой чемодан…
* * *
Марья Павловна в окно увидела, как Вася Каблуков, давно, очевидно, поджидавший Зойку в садике, взял у нее чемодан, подхватил любимую под руку, и они зашагали, ни разу не оглянувшись.
После ухода Зойки программа Юрием Андреевичем была выполнена полностью: он бил посуду, кричал, принимал капли, весь мокрый, валился на кушетку, хрипел, стонал.
Потом в доме установилась зловещая, звенящая тишина. Сильно пахло валерьянкой.
В полночь Юрий Андреевич начал канючить:
- Для кого я старался? Для кого ночей недосыпал, лишней рюмки не выпил, в одних брюках хожу десятый год… В отпуск ни разу не ездил. Другие, вроде Стряпкова, каждый год в Сочи, в Гагры, в Кисловодск. А я, кроме краюхинской минеральной воды, ничем не лечился…
Он так настроил себя на жалостливый лад, что не выдержал и заплакал.
Марья Павловна, молча слушавшая супруга, решила, что теперь пришла пора действовать.
- Стоит ли так убиваться, Жора?
В редкие минуты жизни она всегда называла мужа Жорой - в память, первых дней знакомства.
- Ты подумай, Жора, что дальше делать? Вася еще ничего, скромный парень, жениться хочет. А если бы она в другого влюбилась? Много их, ловкачей, - улестят, а потом нате вам, воспитывайте внука от матери-одиночки, получайте пособие. Напрасно ты погорячился, Жора. Надо бы спокойнее с девочкой поговорить…
Марья Павловна пошла в решительную атаку:
- Выдай тысяч двадцать на обзаведение, если не хочешь, чтобы у нас жили…
У Юрия Андреевича слезы немедленно высохли. Он даже взвизгнул:
- За кого ты меня принимаешь? За дурака? Я им двадцать тысяч, а они мне фельетон в "Трудовом крае"?!
- Что они, враги тебе, что ли?
- Да не они, а через ихнюю глупость. Они же деньги мотать начнут. Зойка в тебя уродилась - мотовка.
- Хороша мотовка. Шубы и то не имею…
Последние слова жены Юрий Андреевич пропустил, словно не слышал.
- Мотовка! Себя нарядит в разные финтифлюшки, босоножек накупит и Ваську еще вырядит. А что люди скажут? "Откуда у дочери Христофорова деньги?"
Марья Павловна заплакала и со злостью выкрикнула:
- Да провались ты со своими миллионами! На кой дьявол они нам, если от них никакой радости? Лезь, считай! Боишься потратить лишнюю сотню. Пропади они пропадом!
Юрий Андреевич из темноты рявкнул:
- Перестань глупости молоть! И не кричи. Хочешь, чтобы соседи услышали?
- Вот-вот. Соседей боишься, родной дочери боишься. Всех. Только надо мной измываешься. Всю жизнь изуродовал…
Супруги замолкли. Минут через пять Марья Павловна выдвинула новую идею:
- Скажем, что это Васе дядя Петр из Москвы на обзаведение прислал.
- Дура! Теперь в это никто не поверит. Раньше могли поверить, а теперь наверху зарплату здорово урезали. И вообще Петр - бессребреник… Впрочем, постой, мать, постой. А ты ведь, пожалуй, правду говоришь… Денег я им, конечно, не дам, а жить к себе возьму. Петр Михайлович Каблуков ему родной дядя. Стало быть, и мне свояком будет… Как же я, идиот, об этом раньше не подумал? Яков Каблуков дурак, но зато Петр умен, В семье не без урода. Мать! Беги за Зойкой. Ищи. Где она? Давай ее сюда…
- Она, наверное, у Люськи. Не мог же он ее сразу к себе увести.
- Беги к Люське, беги!
- Да подожди ты, дай одеться.
- Что ты копаешься, клуха, скорее.
- Больно быстр. Сам сходи…
- И пойду. И приведу…
Но Юрий Андреевич, конечно, не пошел. Искать Зойку отправилась мать. А Христофоров, довольный тем, что неприятность, кажется, улаживается, принялся за самое любимое занятие - размышлять о будущем.
Это заманчивое будущее рисовалось ослепительным. Как только состояние (Юрий Андреевич любил это слово - состояние) дойдет до двух миллионов с половиной, он бросит рискованную возню с ларечниками, колбасниками и этим бегемотом директором ресторана Латышевым. Ради справедливости надо отметить, что сначала Юрин Андреевич думал только о миллионе, потом о двух. Цифра два с половиной появилась сравнительно недавно, после подсчетов, произведенных Христофоровым на основе изучения жизни. Но два с половиной - это уж все, точка. Увеличивать эту контрольную цифру он пока не собирался.
Два миллиона с половиной! Тысяч семьдесят набежит от ликвидации недвижимого имущества: дома, сарая, беседки в саду, фруктовых деревьев. Землю Христофоров собственностью не считал: "Что не мое, то не мое!" Ликвидировать надо все, с собой на юг взять самое минимальное. А Юрий Андреевич собирался переехать только на юг - куда-нибудь не в шумное место, но и не совсем в дыру. Лучше всего между Сочи и Гагрой или Гагрой и Сухуми, обязательно на берегу моря.
"Куплю дачу из четырех-пяти комнат, с застекленной террасой, а лучше с двумя террасами. Разведу цитрусовые и буду по знакомству сбывать хотя бы даже в Краюхе. Ранняя клубника - доход. Ранние помидоры - доход. С апреля по ноябрь - семь месяцев буду сдавать комнаты и одну террасу под пансион. Это - доход. Маша отлично готовит. Прислуга будет убирать, мыть посуду, стирать, гладить.
Кто что может сказать? Никто и ничего. Все законно, все прилично. Пенсионер, продал на родине дом - вот, пожалуйста, справка от краюхинской нотариальной конторы, продан еще сарай, фруктовые деревья. Выписываю "Правду" и местную газету, для сезонных жильцов "Огонек". Аккуратно плачу все налоги, как положено. Атеист. Целиком и полностью одобряю внешнюю и внутреннюю политику. Учу дочь. Что еще надо? А если участковый или еще кто-нибудь начнет любопытствовать - ну что ж, придется пойти на расходы… Конечно, хорошо бы раздобыть документы отставного военного, подполковника или даже полковника. Генерала, понятно, еще лучше - все-таки генерал! - но опасно: генералы все на учете, на виду. Лучше подполковника… На пиджак несколько ленточек, надевать не часто, только в революционные праздники. Хорошо! Но где взять документы? Поживем так, по-простому. Все законно. Что еще надо? Самогон не варю, скотины никакой, кроме собаки, не держу.
Господи, до чего же хорошая будет жизнь! Зимой - на пару недель в Москву или в Ленинград. Знакомых появится вагон и маленькая тележка - сколько жильцов за сезон пропустим… А весной! Выйдешь в сад - птички поют. Море ласковое. А когда все зацветет! Где еще, в какой другой стране, пенсионер, рядовой труженик, может так жить? Да нигде!.."
Юрию Андреевичу захотелось есть. Он вспомнил, что обед ему сегодня испортила Зойка. Бог с ней. Сейчас придет, и я ей скажу: "Погорячились - и хватит. Зови сюда своего Васю. Вот вам комната, столоваться будете у нас. Давай я тебя поцелую…"
Христофоров налил рюмку, положил на хлеб кусочек селедки. С удовольствием выпил, закусил и принялся за холодные котлеты, которые любил с детства. Маменька, бывало, провожая в гимназию, всегда совала в ранец завернутые в пергаментную бумагу котлетки…
Под окном послышались шаги. Юрий Андреевич вытер губы, приготовился милостиво встретить блудную дочь.
Вошла одна Марья Павловна. Опустилась на стул, заплакала.
- Нет ее у Люськи… И она не знает, где Зойка. Ой, доченька!
И уже не со злостью, а с откровенной ненавистью выпалила мужу:
- Все ты со своими миллионами! Жри их теперь, твои бумажки. Если она утопится, я сама в ОБХСС пойду…
- Дура, - с обидой ответил Юрий Андреевич. - Совсем обалдела… С чемоданом топиться не ходят. А ОБХСС я тебе еще припомню… Я знаю! Все знаю! Ты давно от меня хочешь отделаться. Ты мне не грози! И тебя не помилуют!
* * *
Зойка сидела на диване рядом с Марьей Антоновной. Девушка успела и поплакать и посмеяться над своими горестями и, улыбаясь, рассказывала:
- Мы уже заявление в загс подали. Нам сказали: "Приходите, если не раздумаете, через десять дней. Тогда мы вас распишем". Чудаки! Там при нас пожилая пара пришла. Им тоже сказали - подумайте и приходите. А он, такой симпатичный, ответил: "Поздно нам, милая, думать. Мм уже скоро двадцать лет вместе живем. Распишите нас сегодня, мы в Карловы Вары едем лечиться". Но так их не расписали: "Нельзя, по инструкции вы должны подумать!" Сначала они смеялись, а потом рассердились. Так и нам: "Подумайте!" Но ничего, десять дней вчера кончились…
- Ложись, поспи немного, - сказала Марья Антоновна. - А то поблекнешь, жених любить перестанет. Они привередливые нынче, женихи.
- Мой не перестанет, - с убежденностью ответила Зойка. - У нас любовь как в романе - до гроба…
* * *
Вася Каблуков, сдав невесту в надежные руки Марьи Антоновны, пошел объясняться со своими родителями.
Пока он в пути, давайте познакомимся с ним поближе, нарисуем его портрет, одним словом, как любят выражаться работники отдела кадров, прольем на него свет.
Васе через пять дней исполняется двадцать четыре года. У него все по возрасту - высокая, плечистая фигура, густые, цвета прошлогодней соломы, волнистые волосы, серые глаза, широкий лоб. Из-под ярких, еще не потерявших юношеской пухлости губ проглядывают ровные, один к одному, зубы, вполне пригодные для рекламы зубной пасты "Снежинка".
Таких парней опытные ротные командиры ставят правофланговыми, потом их замечает командир полка и производит в знаменосцы.
Предчувствуя обвинение в лакировке, спешу сообщить, что у Васи в наружности не все благополучно. Имеются и явные недостатки, даже два. От правой брови осталась только половина, та, что ближе к переносью. Вторая часть, та, что ближе к виску, безвозвратно потеряна в десятилетнем возрасте. Вася чересчур торопливо перелезал через чужой забор. Поспешность была не лишней: хозяин сада, увидев в своем индивидуальном владении непрошеных гостей и защищая свою собственность, спустил с цепи собаку. Свалившись по другую сторону забора, Вася сгоряча не почувствовал боли и только дома, после окрика отца: "Где это тебя угораздило?", посмотрел в зеркало и убедился, что кожа на правой стороне лба содрана. И вот с тех пор отметина осталась на всю жизнь.
Отсутствие половинки брови Васю угнетало мало, потому что именно сюда спускался крутой завиток волос. Второй недостаток безжалостно непоправим и вызывает иногда мрачные переживания - Вася на редкость курносый. Природа, щедро наградив младшего Каблукова здоровьем и силой, злостно сэкономила материал на нос. Анфас он еще был виден, но стоило Василию повернуться в профиль, как эта столь необходимая и такая горделивая у других деталь лица бесследно исчезала, утопая между тугих, с золотистым пушком щек.
Одет Вася по той самой моде, которая, возникнув, говорят, в Париже, победоносно прошла по всей Западной Европе и перекинулась, как эпидемия гриппа, в Восточную. В Советском Союзе она впервые показалась в южных приморских районах. Причем здесь она охватила не только подростков, но и вполне солидных деятелей государственной торговли, потребительской кооперации, частично культурников многочисленных санаториев и поголовно весь мужской состав одного ансамбля песни и пляски. Затем мода поднялась до Ростова-на-Дону, подскочила, миновав центральные черноземные области, к Москве, из столицы пошла вширь и вглубь и, наконец, докатилась до Краюхи.
Согласно этой моде, на Васе была рубашка в крупную черно-красно-зеленую клетку, выпущенная поверх брюк на манер женской кофты. Брюки светлосерые, средней узости, - дудочки Краюху еще не покорили.
У Васи имелся только один головной убор - ушанка из пыжика, выигранная на студенческом вечере в лотерею. Сейчас она лежала, присыпанная нафталином, в сундуке. От прилета грачей до белых мух Вася ходил с непокрытой головой. Он бы ходил так и в сильные морозы, если бы не один трагический случай, в котором несколько повинен один известный московский композитор. Побывав в Англии, он написал очерк о музыке и, между прочим, сообщил, что у всех англичан белоснежные воротнички, мятые пыльники и что лондонцы не носят шляп и кепи, а ходят по улицам в естественном виде: если кудри, так с кудрями, если пробилась лысинка - с лысинкой. Композитор не забыл упомянуть, что джентльмены все еще носят цилиндры, разумеется к фраку. Но он забыл упомянуть, какая в Лондоне среднегодовая температура воздуха и в каком месяце он гулял по туманной столице.
Очерк напечатали в довольно распространенной массовой газете. Дотошные молодые люди, почерпнув из очерка, как им казалось, главное, стали следить за чистотой воротничков и не носить головных уборов. Правда, юным кандидатам в джентльмены пришлось туго - цилиндров, к сожалению, у нас не производят, а импорт этой весьма необходимой детали мужского туалета ограничен.
Мода ходить с непокрытой головой докатилась, понятно, и до Краюхи. Но так как композитор о погоде умолчал, парни расширили безголовоуборочный сезон до крещенских морозов, которые, как известно, шутить не любят.
И вот трагедия. Дружок Васи Каблукова Митя Прокофьев увлекся и появился без шапки в тридцатипятиградусный мороз. Провожая из кино Леночку Мартынову, он долго стоял с ней около крыльца, втянув голову в плечи, и, набираясь храбрости для первого поцелуя, переминался с ноги на ногу.
Безжалостной Леночке в заячьей шубке, в пуховом платке и меховых ботинках было интересно держать Митю на морозе, пока он не взмолится… Через два дня Митя лежал в больнице со страшным диагнозом - менингит!
Он выжил, но стал заикаться.
Зойка после этого случая строго-настрого предупредила Васю:
- Надевай шапку, иначе я с тобой никуда ходить не буду. Мне заика не нужен.
Любовь победила моду.
Но вернемся к дальнейшему описанию Васиного туалета. На ногах у него отличные туфли "Парижской коммуны". Других он обуть не мог по той простой причине, что эти коричневые, благородного фасона, без всяких излишеств туфли у него единственные, если не считать тапочек и лыжных ботинок…
Впрочем, к делу. Надо рассказать, как прошло у Васи объяснение с родителями.
Все обошлось гораздо проще, нежели у невесты. Сначала Вася подверг индивидуальной обработке Елену Сергеевну.
Запивая бородинский хлеб молоком, Вася без всяких предисловий объявил:
- Знаешь, мама, я, кажется, женюсь!
- На ком? - совершенно равнодушно спросила Елена Сергеевна.
- Конечно, на Зое Христофоровой, - удивился Вася. - На ком же больше?
- Так бы и сказал. Тогда дай подумать немножко. Она девушка хорошая, а вот отец у нее очень несимпатичный.
- А мне наплевать, извини, мама, я ведь на Зойке женюсь, а не на ее отце. И жить мы будем не у них, а у нас.
- У нас? Дай немножко подумать… Хорошо, живите у нас.
- Мама! Я тебя очень люблю. Ты у меня очень хорошая. И Зойка говорит, что она тебя и сейчас любит, а будет еще больше. А как папа? Он не будет против?
- Дай немножко подумать… Сначала будет против, а потом согласится. Позвать его?
Яков Михайлович в вечерние часы священнодействовал: читал газеты - "Известия", которые он выписывал больше двадцати лет, и местный "Трудовой край". Он позволял отрывать себя от этого важнейшего процесса только в исключительных случаях. Даже когда соседка Евдокия Васильевна подавилась рыбной костью и Елена Сергеевна повела потерпевшую с широко раскрытым ртом к хирургу, Яков Михайлович не оторвался от газеты, а кратко посоветовал на будущее:
- Рыбу надо есть медленно и желательно в очках.
Елене Сергеевне стоило большого труда оторвать мужа от газеты. Яков Михайлович только тогда поднялся с любимого кресла, когда понял, что случай исключительный - единственный сын решил вступить в законный брак.
Каблуков через очки посмотрел на сына и весело, даже с некоторой лихостью, спросил:
- Надоела холостая жизнь, сынок? А между прочим, не в обиду твоей матери, семейная жизнь похожа на мираж - всегда более прекрасна издали…
Яков Михайлович в торжественные моменты любил употреблять афоризмы. У него была маленькая тетрадочка, куда он заносил понравившиеся ему изречения, преимущественно собственные.