Снова Ангелика
Адальберт мысленно разделял человечество на две неравные части - первой, меньшей, выпал жребий господствовать над второй. Он был идеальным выкормышем национал-социализма; воспитанный в духе презрения ко многим так называемым общечеловеческим ценностям, он мог пытать и убивать людей, видя свое оправдание в преданности великому идеалу, служение ему, считал он, оправдывает все, что приближает мировое господство Германии.
И тем не менее он обладал по крайней мере одним человеческим чувством: Адальберт любил свою жену Ангелику. Может быть, это чувство было единственным, которое приобщало его к человеческому роду. Он думал о ней всегда: когда выполнял свою кровавую работу нациста и гестаповца, когда метался, как крыса, в развалинах Берлина, думал по дороге в Нюрнберг, мечтая о встрече, думал и теперь, после того как поклялся себе вычеркнуть ее из памяти.
Узнав, что в Нюрнберге существует нацистская организация, Адальберт обрел новую цель существования. Он жаждал скорее оказаться в деле, готов был снова пытать, убивать, мстить той большей части человечества, которая посмела отказаться от своего удела быть рабами.
Но после того как первая задуманная "Нибелунгами" акция была отложена, Адальберт снова остался наедине со своими мыслями об Ангелике.
В них была изматывающая, непереносимая, сладкая тоска: он убедил себя, что потерял жену, что она предала его, ушла в чужой, враждебный ему, Адальберту, мир, он был готов убить Браузеветтера, когда тот пытался обелить, защитить Ангелику, но даже и в эти минуты, когда ненависть и ярость захлестывали его, он страстно хотел, чтобы Браузеветтер оказался прав.
Уже не однажды Адальберт, нарушая клятву, лишь сумерки опускались на Нюрнберг, отправлялся туда, к своему родному дому, и, затаясь в развалинах, неотрывно смотрел на закрытую дверь. Он видел, как вспыхивали окна в доме, как гаснул свет… Иногда досиживал в развалинах до утра, раза два ему удалось дождаться, когда дверь открывалась и из дома выходил американец, свежий, подтянутый, моложавый… Кровь приливала к шрамам Адальберта. Убить его! Выследить и убить. Однако попытка разделаться с американцем грозила бы смертью самому Адальберту.
И все-таки - выследить, подкараулить и убить. Другой мысли у Хессенштайна не было.
Однажды он оказался на небольшой площади, где стояли вбитые в землю матерчатые зонты, похожие на пляжные, а под ними на колесных лотках был разложен небогатый товар, и вот тут, в группе склонившихся над лотками покупателей, Адальберт увидел… ее, Ангелику.
Нет, не сразу; он понял, что это Ангелика, когда она выпрямилась, - стройная блондинка в черном меховом жакете, стянутом в талии, с прямыми по довоенной моде плечами, в узкой юбке и туфлях на высоком каблуке. На запястье ее руки, опущенной в боковой карман жакета, покачивалась черная сумочка.
Да, это была она, она!
"Ангелика!" Он закусил губу и затаил дыхание. Сколько времени так стоял Адальберт? Пока она не перешла к соседним лоткам, а потом не скрылась среди множества покупателей…
Он медленно возвращался к дому Браузеветтера. Думал о том, как хорошо выглядела Ангелика, как изящно была одета, и это приводило его в отчаяние. "Содержанка!" - в ярости повторял он и тут же вступал в спор с самим собой: ведь у Ангелики всегда был отличный вкус; кроме того, Адальберт оставил ей достаточно денег в иностранной валюте, различные ценности, - этого вполне должно было хватить на год. Мучаясь, переходя от надежды к отчаянию, снова впадая в ярость, Адальберт вошел в дом.
Оказалось, что старый учитель был не один. Браузеветтер представил Адальберту гостя - высокого, хорошо одетого человека средних лет.
- Это наш друг и товарищ по борьбе. Придется смириться с тем, что я не называю его имени, - ты помнишь наши правила. Просто господин Четвертый, вот и все.
- Рад с вами познакомиться. - Четвертый уважительно пожал Хессенштайну руку, отводя взгляд от его безобразного шрама.
- Наш друг, - объяснил Браузеветтер, - только что вернулся из Гамбурга, он ездил туда для установления связей. Он рассказывает об отношении тамошних истинных немцев к процессу. Итак, мой друг, - обратился Браузеветтер к Четвертому, - ты говорил, что в Гамбурге есть люди, которые проявляют к этому суду полное безразличие…
- Да. Я бы назвал это апатией. - У Четвертого был низкий, приглушенный голос.
- Но может ли такое быть?! - удивился Адальберт. - Ведь там, в суде, решается судьба лучших людей Германии! Им грозит смерть!
- Далеко не все так драматизируют ситуацию, - покачал головой Четвертый. - Большинство считает процесс помпезно поставленным пропагандистским спектаклем. Те, кто никогда не состоял в нашей партии, настроены против подсудимых, считают их виновными в реальных преступлениях. Однако многие категорически возражают против обобщений и коллективных обвинений: Штрейхера или Розенберга осуждают, но отказываются понять, почему на скамье подсудимых оказался, например, такой крупный финансист, как Шахт… Большинство возмущается тем, что на процессе идут бесконечные разговоры о концлагерях, но не говорится ни слова об английских и американских воздушных бомбардировщиках - тут полное единодушие.
- Как это верно! - прерывая рассказчика, воскликнул Адальберт. - Я, естественно, могу судить о том, что происходит во Дворце юстиции, лишь по газетам и кинохронике, но мне понятно негодование людей. Ведь эти бомбежки не только превратили многие наши города в руины, подобные нынешнему Берлину и нашему Нюрнбергу, они уничтожили несметное количество памятников культуры. Десятки тысяч немцев, - все более и более накаляясь, продолжал Адальберт, - пали жертвами этих бомбежек. Кстати, почему ничего не говорится о Восточной Германии? О немцах, арестованных оккупантами? Я достаточно долго скитался в берлинских руинах среди бездомных людей и знаю настроение народа!
Они проговорили до поздней ночи, мечтая превратить "Нибелунгов" в мощную организацию, способную довести возмущение немцев судом до крайнего накала. Потом Четвертый ушел, вполголоса сообщив хозяину дома, что на одиннадцать у него назначено свидание с Уиллингом.
- Вот такие люди руководят нашими низовыми ячейками, - с удовлетворением произнес Браузеветтер, когда они с Адальбертом остались вдвоем.
- А кто такой Уиллинг? Фамилия звучит не по-немецки.
- Она и не должна звучать по-немецки. Майкл Уиллинг - американец. Он сержант и служит в охране тюрьмы. Уиллинг ненавидит коммунизм, большевистскую Россию и у себя на родине входит в организацию, близкую к ку-клукс-клану. Конечно, потребовались время и величайшая осторожность, чтобы наши люди вышли на контакт с Уиллингом. Но теперь связь у нас надежная. Ах, скорее бы все началось! Найдется дело и для тебя, Адальберт.
- Дитти, - понизив голос, произнес Адальберт. - Сегодняшний день для меня особый. Я видел Ангелику.
- Как? Где? Она тебя узнала? - обрадовался Браузеветтер.
- Я видел ее издали и не подошел…
- Послушай, ты смешон в роли Отелло! - резко, что было на него непохоже, сказал Браузеветтер. - Я помню, в каком ты был состоянии тогда, в первую ночь, убеждать тебя в чем-либо было бесполезно, но теперь скажу твердо: не верю, что между Ангеликой и тем офицером действительно что-то есть. Жена истинного арийца не предает своего мужа. И потому говорю тебе: не трусь. Ты прожил с Ангеликой не год и не два, ты должен пойти к ней и объясниться.
- А вдруг я застану в доме американца, что тогда? - спросил Адальберт несвойственным ему жалобным тоном. - Не забудь, что Ангелика носит мою фамилию, она Хессенштайн, а я теперь - Квангель. Как, в каком качестве я могу вернуться в свой дом? За кого выдаст меня Ангелика, если американец спросит ее, кто я такой?
- Не вижу проблемы, - спокойно отвечал Браузеветтер. - Предположим, двоюродный брат. Просидел два года в фашистском лагере, прошел сквозь пытки - тебя стегали по лицу раскаленным прутом, потом война кончилась, началась возня с денацификацией и прочей ерундой, и только теперь ты получил возможность приехать в Нюрнберг к своей единственной оставшейся в живых родственнице - все остальные погибли под бомбами, на фронте или в лагерях. Чем не версия? Добрая душа Ангелика уступит тебе комнату на своем этаже. Все будет в порядке, - конечно, если документ, удостоверяющий, что ты жертва фашизма, не может быть легко разоблачен.
- Патер Вайнбехер заверил меня, что бумага зарегистрирована во всех необходимых инстанциях.
- Так что же ты медлишь? Ведь я вижу, тебя тянет к Ангелике, несмотря на все подозрения и страхи.
- В романах это называют любовью, - почти беззвучно признался Адальберт.
- Старые холостяки, подобные мне, - плохие эксперты в таких делах, но я верю твоей Ангелике, Адальберт.
Хессенштайн провел бессонную ночь. На следующее утро он вышел очень рано. Люди на улицах уже ворочали ломами камни, сбрасывали в тачки мусор, откатывали наиболее крупные обломки, загораживающие проход и проезд. Подойдя к своему дому, он занял "пост" не там, где обычно, а чуть ближе: так было удобнее наблюдать за парадной дверью. Чтобы не привлекать внимания, Адальберт сам взял брошенную кем-то лопату и стал бесцельно копать землю, стараясь не спускать глаз с двери.
На часах было десять утра, когда дверь отворилась, американский офицер сошел с крыльца, неторопливо надел перчатки, сделал несколько шагов, находясь в поле видимости Адальберта, и исчез за углом.
Если бы Адальберт умел молиться, то попросил бы сейчас помощи у неба, но он умел лишь приказывать, умел изобретать пытки, умел подчиняться, чего бы это ему ни стоило, когда получал задание от старших по чину и должности…
Сейчас он получил приказ - приказ этот исходил от того, что осталось в его существе человеческого; бросив лопату, он быстрыми шагами приблизился к дому и одним махом преодолел ступеньки. Взгляд его остановился на двух небольших, прикрытых стеклом табличках, прибитых к косяку двери. На первой печатными буквами значилось: "Арчибальд С. Гамильтон - 1 звонок", на второй: "Фрау А. Хессенштайн - 2 звонка". Первый текст был напечатан по-английски. Адальберт с силой нажал два раза на кнопку звонка. За дверью послышались шаги…
На пороге стояла Ангелика.
На ней был ночной халат, судя по всему, она только что встала с постели. С постели… Она спала в ней одна?..
- Ангелика… - с трудом, из-за спазма в горле, произнес Адальберт.
- Кто вы такой? - Она взглянула в лицо Адальберту, и в голосе ее прозвучал страх.
- Ангелика, милая, это я, я! - Еще мгновение, и он бы заплакал, Адальберт не помнил, когда в прошлом он испытывал такое же ощущение: спазм в горле, резь в глазах… Он протянул к Ангелике руки, заранее уверенный, что сейчас она отшатнется от него. Но она стояла как вкопанная, глаза ее были широко раскрыты, и в них можно было прочесть одновременно ужас и недоверие. - Не пугайся, - не проговорил, скорее прошептал Адальберт, - это я, Ади! Я вернулся!
Ангелика обессиленно привалилась к двери, - не сделай она этого, очевидно, упала бы. Потом, все еще не отводя от лица Адальберта широко раскрытых глаз, проговорила тихо: "Ади…", будто ее верила сама себе.
- Ади! - воскликнула она наконец, словно обращалась не к Адальберту, а к кому-то чужому, страшному, кто стоял между ними. - Ади! - повторила она, и на глазах ее показались слезы. - Что они с тобой сделали?!
- Это я сам с собой сделал, - торопливо стал объяснять Адальберт, - сделал для того, чтобы остаться в живых, чтобы иметь возможность вернуться, увидеть тебя. Ты пустишь меня в дом? - Адальберт опять протянул к ней руки. Теперь Ангелика смотрела уже не на его лицо, а на дрожащие пальцы.
- Боже мой, Ади, - произнесла она наконец, - как ты можешь спрашивать?! - Ангелика покачнулась и упала в объятия Адальберта. Она ничего не говорила, только прижималась к нему, словно умоляя защитить и боясь, что кто-то оторвет ее от него. Потом обеими руками обхватила голову Адальберта и стала покрывать поцелуями безобразные шрамы на его лице.
- Гели, Гели, не надо! - теперь уже и в самом деле сквозь слезы проговорил Адальберт. - Ведь тебе противно, я урод!
Ангелика не слышала, продолжала целовать его, прижимаясь губами к шрамам, наконец она высвободилась из его рук, отступила и, не спуская с Адальберта глаз, воскликнула:
- Какие шрамы, Ади? Я их не вижу. Я вижу и знаю только одно: ты жив, жив, вернулся, я хоронила тебя уже десятки раз, а ты жив и стоишь здесь, у себя дома, рядом со мной, - это главное, и ни о чем больше я не хочу думать! Пойдем…
Она схватила его за руку и повела, потянула нетерпеливо в дом. О, как давно он тут не был! Ангелика провела его через большую прихожую, потом через гостиную - как тут все знакомо было Адальберту! Круглый полированный стол, стулья с высокими спинками вокруг него, застекленный сервант, наполненный хрусталем и фарфоровыми статуэтками… Неужели время остановилось с того дня, когда он покинул свой дом, чтобы ехать в Берлин, неужели за этим столом когда-то сидели Кальтенбруннер, Хильке, Мюллер с женами, а однажды и сам Гиммлер! Все это промелькнуло в сознании Адальберта с той же стремительностью, с какой Ангелика провела его по комнатам: из прихожей - в столовую, в кабинет - тут тоже все осталось без изменений, успел отметить Адальберт, - и вот они в спальне. Широкая кровать расстелена лишь наполовину, подушка смята…
- Сядь, сядь тут! - не попросила, а потребовала Ангелика, указывая Адальберту на кровать, и сама опустилась на помятое откинутое одеяло.
Адальберт сел, все еще сжимая в своей ладони ее руку.
- Как ты прошел по городу, как не побоялся, что тебя схватят, арестуют?! - спросила Ангелика уже другим, тревожным тоном, будто только сейчас вспомнила, сколько опасностей подстерегает Адальберта там, за стенами их дома.
- Ангелика, милая, не бойся! - успокаивающе ответил Адальберт. - С документами у меня все в порядке, зовут меня теперь не Хессенштайн, а Квангель.
- Слава богу! - воскликнула Ангелика. - Я спросила потому, что там, наверху, живет американский офицер, сейчас его нет дома, но он может вернуться в любую минуту…
Все, что отравляло душу Адальберта, что, казалось, отступило, бесследно исчезло после того, как они встретились, теперь прихлынуло с новой силой. Он не мог заставить себя говорить об этом американце, только один вопрос смог выдавить в эту минуту:
- Ну… как ты жила здесь без меня?
- Ади, дорогой, страшно вспоминать об этом, - она прикрыла рукой глаза. - Эти ужасные бомбежки, сознание, что со дня на день в город вступит враг… потом весть о падении Берлина, я ведь знала, что ты там… И - ни единой весточки, ни одной… - Она судорожно вздохнула. - После того как тебя вызвали, мы здесь еще надеялись на чудо, читали речи Геббельса, верили в "тайное оружие", что в рядах противника возникнет мор или что-нибудь в этом роде. То, что ты был там, в Берлине, вселяло какую-то мистическую уверенность, я старалась не распускаться, молилась, чтобы бог спас тебя и Германию…
- Бог услышал лишь часть твоей молитвы, - с горечью прервал ее Адальберт. - Я здесь. А Германия…
- Пути господни неисповедимы. Может быть, то, что война кончилась, и есть спасение? Страшное, жестокое, но спасение.
Адальберт сжался, будто его ударили. Радость встречи, сознание, что он наконец дома, - все отступило, точно отброшенное в сторону словами Ангелики.
- Как ты могла произнести такое? - нахмурившись, жестко спросил он. Это спрашивал уже не человек, который только что вновь обрел любимую жену, не бродяга, вернувшийся из скитаний к семейному очагу, - это был голос гестаповца, генерала СС. Лицо его показалось Ангелике таким страшным, что она невольно отшатнулась. - Я спрашиваю: как ты могла произнести такие слова? Нашей, твоей и моей Германии больше не существует. Другой Германии я знать не хочу. Два желания остались у меня: отомстить тем, кто растоптал идеалы тысячелетнего рейха, кто топчет сейчас нашу священную землю, и второе: быть с тобой, только с тобой… Ты - после дела, которому я служил и буду служить, - самое дорогое, что у меня есть. Но… неволить тебя я не могу и не буду. Если тебе не по пути с уродом, который некогда был твоим мужем, если тебе уютнее оставаться в собственном доме под опекой американского "друга", так и скажи - честно и прямо.
- Ади, Ади! - Ангелика схватила Адальберта за руки, точно старалась его удержать. - Как ты можешь?.. Никто, слышишь, никто, кроме тебя, мне не нужен! Как ты мог подумать, Адальберт? - В глазах ее стояли слезы. - Ади, неужели ты думаешь, что это я пригласила его? Подумай сам, что я могла сделать? Они вошли в город, их комендатура объявила: все, кто имеет лишние комнаты, должны заявить об этом американским властям, в городе десятки тысяч людей остались без крова. Я представила себе, что дом заселят чужими людьми или вообще отберут, а меня заставят перебраться в какой-нибудь подвал, мне стало страшно, и я… затаилась. В объявлении было сказано, что в первую очередь будут отбирать жилье у семей нацистов. Я поняла, что американцы быстро проведают, кем ты был при Гитлере, и решила: будь что будет! Каждый день, каждый час ждала, что они придут… - Она умолкла, опустила голову, заново переживая мучительные дни.
- Ну, а потом? - спросил Адальберт, не глядя на Ангелику. Она вздрогнула и, не поднимая глаз, продолжала:
- Потом явился Арчибальд Гамильтон, сказал, что он работает в американской военной газете "Старз энд страйпс"…
- На каком языке он это тебе сказал? - поинтересовался Адальберт.
- Он говорит по-немецки почти как мы с тобой. Спросил, где муж и есть ли от него известия, я ответила, что тебя призвали в самом конце войны, вот уже несколько месяцев от тебя нет вестей, и я думаю, что ты… убит. - Ангелика закусила губу.
- А он?
- Он сказал, что американская комендатура… словом, вытащил бумажку, там было напечатано, что верхний этаж передается в распоряжение этому Гамильтону…
- Как он себя ведет?
- Очень вежливо. У него есть номер в "Гранд-Отеле", но там шумно, а ему нужно место для творческой работы. Иногда он не выходит оттуда целый день, иногда принимает у себя кого-нибудь, чаще всего американцев, но, бывает, и немцев… - Она умолкла.
- Ангелика, скажи мне правду, - глухо произнес Адальберт, впиваясь взглядом в ее лицо. - Между вами… есть что-нибудь?
- Нет! - воскликнула Ангелика. - Ничего и никогда! Ведь у меня есть муж!
- Скажи мне… куда вы направлялись несколько дней назад, поздно вечером?.. Он держал тебя под руку. Скажи мне, и я пойму. Мне будет горько, но я пойму… Умоляю, скажи правду!
- Да, это было, он пригласил меня недавно в кафе, - тихо произнесла Ангелика, - и я согласилась. Надо было поддерживать с ним нормальные отношения, ведь этот Гамильтон - очень удобный и… выгодный жилец. Он платит деньги за квартиру в американских долларах… Кроме того, я как бы нахожусь под его защитой, он подполковник, его не могут так просто вышвырнуть и отдать наш дом другим. Ты говоришь, мы шли под руку?.. Ну и что? Ведь было совсем темно, а кругом так много камней, ям…
Адальберт молчал долго. Лицо его выражало страдание. Потом он положил руки на плечи Ангелике.
- Хорошо. Я верю тебе. В конце концов я обязан считаться с ситуацией, в которой ты оказалась.
- Ты мой муж, был и остаешься им. Никуда тебя больше не отпущу!