Предатель?
Кадровый гестаповец, последние годы занимавшийся слежкой за людьми, шантажом, пытками, Хессенштайн хорошо знал разведывательные, а точнее, шпионские методы и не мог представить, каким образом засекреченная работа в лагерях могла стать известной американскому журналисту, явившемуся в Нюрнберг, чтобы освещать судебный процесс. Ясно, что это никакой не журналист, хотя он время от времени и подсовывает ему, Адальберту, статейки и заметки в газете американской армии. Что он, за дурака, что ли, его держит?
К тому разговору они больше не возвращались. Но Адальберт еще долго не мог успокоиться. Уехать из Германии?! Покинуть свою опозоренную землю, устраниться от борьбы, которую, несомненно, развернут оставшиеся в живых преданные национал-социализму люди? Никогда!
И тут он получил еще один удар, удар ножом в спину. Вот что произошло.
Через несколько дней после беседы с Гамильтоном Адальберт направился к зданию суда. Он часто по дороге к Браузеветтеру старался пройти мимо Дворца юстиции, взглянуть на него хотя бы издали. В душе все еще жила тайная надежда, что процесс будет прекращен, непримиримые разногласия между западным и коммунистическим миром вырвутся наружу и суд будет отсрочен под каким-нибудь формальным предлогом. Так вот, через несколько дней после разговора с Гамильтоном его снова потянуло к этой каменной ограде с двойными чугунными воротами, за которой возвышалось массивное четырехэтажное здание, соединенное переходом с другим, длинным и тоже четырехэтажным зданием - тюрьмой.
Но на этот раз он увидел нечто неожиданное. Усиленные отряды до зубов вооруженных американских солдат оцепили Дворец, Адальберту не удалось даже близко подойти к тому месту, откуда он обычно угрюмо взирал на здание, в застенках которого проходила медленная казнь лучших людей Германии. Больше того, поблизости от Дворца стояли нисколько танков и бронемашин…
Сердце тревожно забилось: неужели кто-нибудь из "Нибелунгов" проговорился о налете? Нет, убеждал он себя, это исключено! Люди, которых он видел у Браузеветтера, неспособны на предательство. Но если не они, кто же?! И вдруг страшная, отравляющая душу догадка пронзила Адальберта: ведь это он, он сам выдал Гамильтону готовящийся план! Адальберт попытался восстановить слово в слово все, о чем они говорили с этим проклятым янки… Вспомнил, как убежденно заявил: немецкий народ вырвет своих вождей из тюремных камер. "Как, - насмешливо спросил Гамильтон, - вооруженным путем?" - "Хотя бы и так!" Его оскорбила убежденность американца в бессилии немцев, фраза вырвалась в запальчивости, в эти мгновения мысли его были далеко от "Нибелунгов", да и сам Гамильтон, судя по всему, отнесся к этому восклицанию как к пустой, лишенной смысла браваде…
Неужели этот янки, как змея, исподволь сумел выпытать у него тайну "Нибелунгов" и поспешил донести американским властям, что готовится вооруженный налет на тюрьму? Неужели предателем оказался он сам, Адальберт? Если он провалил тщательно готовящуюся акцию, тогда он должен сам приговорить себя к смерти и сам привести приговор в исполнение!
А вдруг все это просто чистое совпадение? Может быть, Гамильтон вовсе не придал значения той его фразе и усиление охраны Дворца продиктовано совершенно иными, чисто внутренними причинами? Да, да, он должен взять себя в руки, надо выкинуть из головы эту нелепую мысль, просто американец напугал его своей осведомленностью, способностью читать в душе собеседника.
Адальберт ускорил шаг. Он шел не домой, не к Ангелике. Утаить от нее, что произошло, он был не в силах, рассказать - тем более. Он шел к Браузеветтеру. Если услышать смертный приговор - то от друга по общему делу.
Браузеветтеру достаточно было одного взгляда на Адальберта, чтобы понять: что-то случилось.
- Я только что был на Фюртштрассе, - задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы, сказал Адальберт, - охрана здания усилена вдвое или втрое.
- Ну… и что из этого следует?
- Дитти, ты действительно не понимаешь? Это значит, что кто-то предал организацию, кто-то из "Нибелунгов" сообщил американцам, что готовится налет.
- Исключено, - усмехнулся Браузеветтер. - Во-первых, потому, что все они преданные люди. А во-вторых… - Браузеветтер невесело покачал головой. - Послушай, Ади, будем смотреть правде в глаза…
- Да не тяни же, черт побери! Что случилось?
- В том-то и дело, что ничего, - глухо ответил Браузеветтер. - Налета не будет. Все оказалось пшиком, мифом. Грузовиков достать не удалось. Оружие? Два-три десятка пистолетов. Начинать налет при таком вооружении - заведомо обречь организацию на провал.
- Но… тогда почему же американцы усилили охрану?
- Я знаю об этом столько же, сколько и ты. А что касается "Нибелунгов"… Хочу тебя информировать: по общему мнению, организация оказалась слабой, недееспособной. Мне известно, что сейчас создается новая организация, примерно с теми же целями, но гораздо более мощная. Она будет называться "Паук", главная ее задача - помочь бывшим эсэсовским руководителям покинуть страну.
- Как покинуть? А как же Мастер? - недоуменно воскликнул Адальберт. - Ведь он, по твоим словам, стоял во главе "Нибелунгов"?
- Теперь он один из тех, кто встал во главе "Паука". И входят в него не только "Нибелунги", но и аналогичные объединения во всей Баварии.
- Если бы это зависело от меня, то во главе нюрнбергской организации я бы поставил тебя, - сказал Адальберт, глядя прямо в глаза Браузеветтеру.
- Меня? - с усмешкой переспросил тот. - О нет, Ади, я не руки, я голова, точнее - мозг. Ты знаешь, что я предан нашей партии с первых дней ее существования. И пусть у меня нет членского билета, но моя душа и, главное, мой мозг принадлежат партии. Моя задача - дать лозунг. Сейчас вся ненависть немцев направлена против американцев, англичан, французов и, конечно, русских. Но американцы - это особая статья, их впору пожалеть, потому что они не понимают собственной выгоды. Им нужна Германия как промышленный придаток главной империи Запада, но если бы они были дальновиднее, то поняли бы, что Германия им нужна как форпост антикоммунизма!
Хессенштайн подумал о Гамильтоне. Похоже, Дитрих недооценивает американцев: выгоду свою они понимают и упустить ее не хотят.
- О русских говорить не приходится, - продолжал Браузеветтер, - Розенберг и другие призывали ненавидеть русских, потому что они русские, то есть по расовому признаку, а ненавидеть их нужно потому, что они коммунисты. Коммунизм - главный враг Германии. И не только Германии! - Браузеветтер на какое-то время умолк, словно хотел подчеркнуть значимость сказанного. - Несомненно, фюрер и его партия всегда призывали к уничтожению коммунизма, но этот призыв иной раз растворялся во множестве других лозунгов: антиеврейских, милитаристских, мистических. Сейчас мы должны сказать: антикоммунизм - вот наша цель. Главная! Только на ненависти к коммунизму может возродиться из праха Германия - четвертый рейх! - Браузеветтер вытер платком лоб.
- У нас, в Баварии, коммунистов не так уж много, - сказал Адальберт, - хотя они, конечно, достаточно сильны в советской зоне.
- А кто мешает нам, истинным немцам, проникнуть и туда? Смотри не только вокруг себя, Ади. Смотри вперед и дальше!
- Ты веришь, что нам удастся взять реванш?
- При одном условии: реванш - это не только возвращение утраченных земель и все такое прочее, реванш означает сведение счетов с коммунизмом вообще. Будущее за нами, Адальберт!
Пока Хессенштайн шел домой, воодушевление, которое охватило его после беседы с Дитрихом, сошло на нет, опять подступили тревога и уныние. Итак, "Нибелунги" оказались несостоятельными, налета на Дворец юстиции не будет, по крайней мере в ближайшее время. Почему же усилили охрану здания? Неужели виной всему случайно оброненная им, Адальбертом, фраза?
Этот Гамильтон, несомненно, разведчик, и притом кадровый: очевидно, занимает довольно высокий пост. Под крышей армейской газеты мог скрываться резидент или хотя бы его представитель. Откуда он знает, что делал Адальберт в Берлине? От патера? Где он теперь, патер? Затерялся в сегодняшней неразберихе, уехал в свой Ватикан? Адальберта по-прежнему возмущало предложение Гамильтона. Как все просто на сторонний взгляд: бросить дом, родину, опустить руки. Подумать только: Южная Америка! Это невероятно! Расплатиться за это бесценными записными книжками, выдать тайну, обладание которой может в недалеком будущем принести огромную пользу рейху!
Да, трезво признавался себе Адальберт, ничтожные "Нибелунги" не помогут возрождению Германии, даже десятки, сотни "Нибелунгов". Движению явно не хватает вождя, не только "Нибелунги" - вся Германия нуждается сейчас в человеке с железной волей. А что если бы во главе организации действительно встал Браузеветтер? А почему, собственно, Браузеветтер? Почему не он сам, Адальберт Хессенштайн, человек, который шагал в ногу с фюрером не один год, хорошо знал его методы завоевания души народа, знал, как было создано гестапо - эта беспощадная удавка на горле каждого, кто не считался с волей фюрера, знал, как наладить связи с фабрикантами и заводчиками, чтобы выкачивать из них необходимые для нацистского государства деньги… Адальберту представилось, что он стоит на трибуне, вытянув вперед руку, и ревущая толпа приветствует его…
А мне предлагают бросить Германию, отречься от нее, с горькой злобой подумал Хессенштайн.
Кинохроника
- А я тебя жду, Ади, не могу дождаться, - сказала Ангелика, как только увидела Адальберта на пороге. - Сегодня мы идем в кино. Раздевайся быстрее, поешь, и пойдем. Я уже взяла билеты.
- Что за мысль пришла тебе в голову? - спросил Адальберт, вешая пальто в передней. - Какая картина?
- "Нюрнбергские призраки", - из кухни ответила Ангелика. - Это про суд.
- Я уже видел этот фарс, - угрюмо произнес Адальберт.
- Нет, Ади, ни ты, ни я этого еще не видели! - ответила Ангелика из кухни. - Я прочла в "Нюрнбергер Нахрихтен": это новая хроника-монтаж - не отрывки, как до сих пор, а весь суд по наши дни включительно. - Она появилась в столовой с подносом, на котором стояли тарелки с жареной свининой, конечно, с черного рынка. Ладно, подумал Адальберт, пойду, назло самому себе пойду, чтобы еще раз увидеть, как уничтожают Германию.
И вот они сидят в темном кинотеатре. Заголовок, титры… На экране - зал, отделанный мореным дубом, на длинном постаменте - судейский стол, за ним расселись могильщики Германии. Русские, англичане, американцы, французы…
Слева от входа - скамьи для подсудимых. Геринг, Гесс, Риббентроп, Кейтель… Их доставляют сюда по одному через подземный ход. Они здороваются друг с другом. По-разному: один подчеркнуто приветливо, другой - с гримасой отворачивается, чтобы не видеть остальных. Солдаты американской военной полиции окружают скамьи подсудимых. Главный обвинитель от Советского Союза произносит речь. Адальберт хорошо знает и эти кадры, и эту речь, успел запомнить и эту резкую, убийственную, как жало змеи, фразу: "Впервые перед судом предстали преступники, завладевшие целым государством и самое государство сделавшие орудием своих чудовищных преступлений…"
"Ложь, ложь! - молча, не разжимая губ, кричит Адальберт. - Впервые было создано великое, могучее государство, тело которого сейчас рвут, как шакалы, пришельцы в иноземной военной форме!"
"Варварская агрессия, направленная на истребление целых народов… Потоки крови и слез… 50 миллионов жизней - вот цена гитлеровских преступлений…" Все это Адальберт уже слышал, он пропускает мимо ушей надоевшие цифры - число убитых, замученных и сожженных, - иногда только мстительно произносит про себя: "Значит, мало, больше надо было!"
Речи обвинителей не производят на Адальберта никакого впечатления, к тому же это явный монтаж, за полтора часа режиссеры вознамерились показать, что происходило на процессе в течение долгих недель. Допросы! Этого Адальберт еще не видел. Ради того, чтобы услышать, что скажут бывшие вожди рейха, стоило прийти сюда. Риббентроп, Кейтель, Кальтенбруннер… Он ждал, он не сомневался в том, что подсудимые, по крайней мере некоторые из них, произнесут не защитительные, а обвинительные речи, как это сделал когда-то болгарский большевик Димитров на процессе о поджоге рейхстага.
Но очень скоро Адальберт понял, что его ожидания напрасны. Казалось, выступают не бывшие вожди, а мелкие чиновники, которые если и были виноваты в чем-нибудь, то только в том, что безоговорочно выполняли приказы Гитлера. Обвинители буквально припирали их к стене, предъявляли стенограммы прежних выступлений, обвиняли их в развязывании второй мировой войны, в истреблении миллионов людей в концлагерях, в десятках других преступлений против человечества. В ответ они твердили свое: "Не виновны". Затаив дыхание, слушал Адальберт допрос Кальтенбруннера, ведь еще не так давно этот человек был его начальством, ни одна акция, касающаяся гестапо, лагерей, не осуществлялась без его приказа; Адальберт едва ли не молился на него, считал образцом национал-социалиста. На вопросы обвинения, имел ли Кальтенбруннер какое-либо отношение к тому, что делалось в доме на Принц-Альбрехтштрассе, в концлагерях, присутствовал ли лично при казнях заключенных, истреблении евреев, он должен был гордо ответить: "Да. Знаю. Имел. Присутствовал. Верил, что поступал в соответствии с долгом, и верю в это сейчас". Но с экрана доносилось другое:
"Было ли вам лично известно или имели ли вы какое-либо личное отношение к каким-либо зверствам, совершенным в концлагерях во время войны?"
"Нет". И так на все вопросы обвинения: "Нет. Нет. Нет".
Один за другим заключенные на разные лады упоминали фюрера - только для того, чтобы свалить на него вину за расстрелы и зверства во всех оккупированных странах. С экрана обвиняемые говорили мало, давались лишь короткие выдержки из речей, но голос за кадром объяснял, что обвиняемый такой-то говорил час, а такой-то - час с лишним.
Появлялись свидетели обвинения, казалось, им не будет конца. Были показаны документальные киносвидетельства, мелькали трупы замученных в концлагерях, валил дым из крематориев… Несколько раз Адальберт порывался встать и уйти, но Ангелика с силой прижимала его колено, заставляла сидеть на месте, шептала ему в ухо: "Ты обратишь на себя внимание. Это опасно, опасно!" Наконец сеанс кончился. В напряженной тишине люди стали покидать зал.
Так же, как и другие, Адальберт и Ангелика шли до самого дома молча.
На ступенях они столкнулись с Гамильтоном - тот как раз вставлял ключ в замочную скважину.
- Добрый вечер, - приветливо сказал Гамильтон, вынимая ключ и вежливо предоставляя Адальберту самому открыть дверь своей виллы. - Откуда так поздно?
- Мы были в кино, - Адальберт пропустил вперед Ангелику и Гамильтона.
- А я, с вашего разрешения, решил переночевать здесь: достаточно провести несколько дней в этом пчелином улье, "Гранд-Отеле", чтобы ощутить всю прелесть покоя в частном доме… Ну, не буду вам мешать. - Гамильтон направился было к лестнице, Ангелика укоризненно взглянула на мужа.
- Чашку кофе, мистер Гамильтон! - предложила она.
- Откровенно говоря, с удовольствием выпью кофе в семейной обстановке, - любезно ответил Гамильтон, - один вид ресторана в "Гранд-Отеле", переполненного судьями, адвокатами, прокурорами, наводит на меня уныние…
Через несколько минут все трое сидели за круглым столом в гостиной. И перед каждым дымилась чашка ароматного мокко.
Сделав глоток, Гамильтон спросил:
- Какую картину вы смотрели? Драму? Комедию?
- Комедию, - резко ответил Адальберт.
- Новую? Как называется?
- "Нюрнбергские призраки", - Хессенштайн раздраженно передернул плечами. - Фарс! Тенденциозный монтаж с вырванными из контекста фразами обвиняемых. Никогда не поверю, что такие люди, как Геринг или Кальтенбруннер, могли вести себя столь постыдно.
- Что же вас могло бы убедить в этом, герр Квангель? - с иронической усмешкой спросил Гамильтон.
- Не знаю… Хочется проникнуть в их души… - после паузы ответил Адальберт. - Достаньте мне, герр Гамильтон, пропуск хотя бы на одно заседание, ведь вы человек со связями.
- Поверьте, это ничего не даст. Почему вы уверены, что именно на этом заседании вам откроются души подсудимых? Для этого надо было следить за процессом с самого начала, что, как вы понимаете, уже невозможно. Даже, - Гамильтон усмехнулся, - при моих связях.
За столом установилось молчание. Гамильтон встал.
- Я, очевидно, задерживаю вас, пора спать. Да и я хотел бы лечь пораньше. Спокойной ночи.
- Какой позор! - глухо сказал Адальберт, когда шаги Гамильтона затихли. - Если верить хронике, все они трусы. Трусы и предатели. Бывали моменты, когда мне хотелось вскочить и крикнуть на весь зал: трусы!
- Эти люди хотят спасти свою жизнь. Им ничего больше не остается, как сваливать все на фюрера, - сказала Ангелика.
- Не смей так говорить! - сжимая кулаки, воскликнул Адальберт. - Тот большевик болгарин тоже боролся за свою жизнь, ему тоже грозила смерть, но он не побоялся во всеуслышание объявить суд над ним лживым и чуть ли не плюнуть в лицо Герингу! Почему он мог, а эти, там, в кино, кет? О, если бы я оказался среди них в зале суда, клянусь памятью фюрера, я бы встал и сказал все, что думаю об этих судьях, сказал бы, что Гитлер был великим человеком и все, что он приказывал делать, шло на пользу Германии.
- Но мы проиграли войну, Ади, - тихо произнесла Ангелика. - И потом… ведь все, что показывали в хронике… было! От этого никуда не уйти! Я уже не раз задавала себе вопрос: как мы могли с такой армией, с таким вооружением проиграть войну?
- Гели, - Адальберт едва сдерживал гнев, - но разве ты не знаешь, как фюрер объяснял причину? Предательство со стороны определенной части генералитета! Я был близок к окружению фюрера, и мне не раз доводилось слышать его мнение о наших трусливых генералах. Нам с тобой не приходилось всерьез говорить об этом, но теперь я скажу: фюрер еще до заговора сорок четвертого года с настороженностью, будем говорить прямо - с недоверием относился к высшему офицерству. И хотя рейхсвер в тридцать пятом был преобразован в вермахт, он продолжал оставаться наследием проклятой Веймарской республики и в отличие от СС был все же в какой-то степени чужеродным организмом.
Ангелика сидела, опустив голову. Она не все понимала из того, что говорил муж, и никогда не осмеливалась вступать с ним в спор.
- Я вспоминаю одну беседу с доктором Геббельсом, - снова заговорил Адальберт. - Это было в Берлине, когда русские уже вторглись в Восточную Пруссию. Доктор тогда сказал, что в тридцать четвертом расстреляли Рема и всю верхушку СА вместо того, чтобы перестрелять генералов. Ты знаешь, конечно, что Рем хотел поставить СА над армией? И правильно бы сделал!
Ангелика с сочувствующей улыбкой глядела на мужа. Уже много лет, с тех пор как национал-социализм в ее душе взял верх над католичеством, она жила его интересами. Она привыкла к его мыслям, привыкла к кругу его знакомых - почти все они были эсэсовцы, работники гестапо, так же, как теперь привыкла к его обезображенному лицу.