"Девки" - это роман о том, как постепенно выпрямляется забитая деревенская девушка, ощутившая себя полноправным членом общества, как начинает она тянуться к знаниям и культуре. Писатель, ученик М.Горького Николай Кочин, показывает безжалостную к человеку беспросветно дикую деревню, в которой ростки нового пробивают себе дорогу с огромным трудом. Тем сильнее противодействие героев среды, острее конфликт. Одна из главных героинь "Девок", беднячка Парунька Козлова, оскорбленная и обесчещенная, но не сломленная, убегает в город. Став в городе активной общественницей, она возвращается в деревню.
Роман написан в 1928-1931 годах.
Содержание:
От автора 1
ЧАСТЬ - ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ - ВТОРАЯ 23
ЧАСТЬ - ТРЕТЬЯ 33
ЧАСТЬ - ЧЕТВЕРТАЯ 52
ЧАСТЬ - ПЯТАЯ 87
Примечания 104
ДЕВКИ. РОМАН
От автора
О себе
Я родился в семье крестьянина-середняка села Гремячая Поляна Нижегородской губернии в 1902 году. Село это очень расслоенное: там были нищие, бедняки, кулаки, буфетчики, мельники, бакалейщики. Кругом нас - земли помещиков. Малоземелье душило наших мужиков. С пятилетнего возраста помню себя на полосе: и сеял, и пахал, и боронил, и косил. Двенадцати лет отец отвел меня на черную биржу в Нижний Новгород, отдал в услужение маклеру, специалисту по оптовым сделкам на хлебные и крупяные товары. Рано я вошел в секреты биржи, бегал на пристани, принимал, перевешивал товары, стирал хозяину белье, чистил его квартиру. Получал за это четвертак в день.
Революция всколыхнула нас, молодежь, и образумила. Мы сразу как бы повзрослели, и энергия наша пошла по новому руслу. Семнадцатилетним парнем включился я в классовую борьбу на селе, стал членом комитета бедноты и вместе с первыми революционерами - активистами села, сормовскими рабочими - коммунистами и приезжающими красногвардейцами принимал участие в подавлении кулацких мятежей, ловил дезертиров, помогал продотрядам в розысках спрятанного кулаками хлеба, был пропагандистом на селе.
В 1920 голу уехал учиться, о чем давно страстно мечтал. Окончил и Нижнем Новгороде педагогические курсы при губернском отделе народного образования, потом университет - историко-философский факультет. Преподавал в школе рабочей молодежи. Работал директором средней школы, был депутатом городского и областного Советов.
Жизнь бросала меня во многие уголки Сибири и Средней Азии. Я прошел через три десятка профессий: работал художником-живописцем, артистом, библиотекарем, кладовщиком механического завода, рабочим формовщиком, контролером ОТК, бухгалтером, диспетчером МТС, на крупной стройке был бригадиром малярной бригады, работал санитаром в лазарете, пастухом в казахстанских степях, там был бычатником, возчиком, конюхом, скирдоправом.
Семи лет начал сочинять частушки и сказки.
Впервые стал печататься в газетах "Беднота", "Крестьянская газета", "Нижегородская коммуна".
В 1925 году напечатал в "Комсомольской правде" рассказ "В лесах". Несколько лет спустя написал большой роман "Девки". Он был напечатан в журнале "Октябрь" в 1929 году, потом издан отдельной книгой. Роман выдержал семь изданий и переведен на некоторые иностранные языки. В 1929 году я вновь поселился в деревне, чтобы принимать участие в коллективизации.
С 1934 года я вступил в члены Союза писателей, был участником Первого съезда писателей. В том же 1934 году Гослитиздат выпустил в свет мой новый роман "Парни". В 1938 году опубликовал роман "Юность" - об Октябрьской революции в деревне.
В 1940 году вышла моя книга о жизни и творчестве великого русского изобретателя Кулибина - "Кулибин".
В настоящее время заканчиваю большой роман "Степь", в котором будут отображены все процессы перестройки деревни последних лет: освоение целины, новые формы в области производственной и духовной жизни деревни.
Н. Кочин
Объяснение с читателем
Надоели лапти ножкам.
Из лаптей торчит солома.
Ножки тянутся к сапожкам
Из шевра[1] али из хрома.
Сторонушка наша пестра и местоположением и народом. Жителей стороны нашей водохлебами величают. Это про нас присловье сложено: Нижний - Москве сосед ближний.
Искони слыла Волга народу поилицей-кормилицей и неровно старателей обделяла. Плодила для сел хитрецов к пройдох, лиходеев и рвачей - кто кого смог, тот того и с ног. Подавала шикозных половых в прическах шимми - белотельцев , запевал и чистоплюев. Перекраивала Волга-матушка мужиков-cepяков в бойковатых малярного дела мастеров да в штукатуров... Летом наш житель - штукатуром, а зимой - чеботарем, варежником, трубочистом. Про таких и припевка у девок есть:
И столяр меня любит.
И маляр меня любит.
Любит каменщик, печник,
Булавочник, гребешник.
Девка наша кругла, бела, как мытая репина, румяна и полногруда - лесной в ней дух. А походкой наша девка - прямостройна, на голове стакан пронесет.
Одаль реки, в нагорье, заселены места хлеборобами. Про них издавна шла молва: озеро соломой поджигают, на Волгу всем миром таракана на канате поить водят, небо кольями подпирают. Словом, Пошехонье.
Немытая Поляна такой же вот слыла.
Немытая Поляна - в березовых рощах, и сосновый бор кругом, глухой и синий. Немытовцы красным лесом богаты, дома редко из осинника. Немытая Поляна на болоте осела.
Старики с охотой говорят, как это случилось.
Был нашим барином граф Орлов-Давыдов. За царевым столом угощение принимал не раз, на Украине имел земель уйму, - словом, знатности был первеющей. На хуторе в Полтавской губернии жила у него коренная любовница. И завела та любовница, баба смачная, украдкой от барина дружка - мужика рыжего. Узнал об этом граф Орлов-Давыдов - и коротко приказал: выселиться всем мужикам рыжим и бабам в сердитые болота и леса далекой нашей приволжской губернии.
Выселились, что поделаешь... выселились в гущу березовых рощ, и стал поселок Поляна. В студеную метелицу слушают полянцы угрюмые шепоты высокого бора, а летом едят их комары, от сыри треплет их малярия.
Может, все это выдумка. Возможно, были у барина другие причины, - но только вот, читатель, факты: в Немытой Поляне население преимущественно рыжее, все хорошо помнят, за каким барином жили, и до сей поры много интересного рассказывают о нем старики.
Если доведется тебе, скажем, спросить дорогу на наше селение, обращайся так: "Где стоит лесное село, в котором бабы бесятся?" И тебя сразу поймут и начнут говорить приблизительно такое: "Парни в Немытовке озорники, а девки распутницы. Недавно все село погорело - спалила порченая молодка. Парень-дурачок с избы там упал. А людей в Немытовке топят ни за что, ни про что каждое лето по пьянке..." Наговорят тебе сорок коробов об артельном житье наших мужиков, якобы разбойном; об их безбожии; о приключениях попа - словом, начнутся тут истории неслыханные: семь верст до небес, и все лесом.
Ходить тебе в наше селение поэтому не посоветуют.
Предугадывая все это, объясняюсь с тобой, читатель мой, наперед: все это враки.
Коли охотник ты до романов, не побрезгуй вот эту самую историю мою прочитать.
Автор
ЧАСТЬ
ПЕРВАЯ
Глава первая
Всякая девичья артель наделена у нас названием: без прозвища в деревне на глаза к народу не выйдешь. Старшие "монашками" прозываются за скромность и церковное усердие; поменьше - "лягушками" за болтливость. Есть "барыни", - это вроде как бы законодательницы мод: всегда у них у первых новинки появляются.
Самая славная артель - "потребилки" . Посиделки их у Паруньки, на конце села - на Голошубихе.
В воскресенье собирались на вечерку девки рано. Приехал на побывку Мишка Бобонин. Расхлебянив дверь, с ватагой приятелей ввалился шумно в избу. Тяжелый морозный воздух до передней лавки прополз клубами между людских ног и растаял в складках девичьих сарафанов. На лавки парни втиснулись между девок, заполнили чулан, полегли на печь.
- Ба, сколько лет, сколько зим, сорок с кисточкой, другу-друговичу Михайлу Иванычу, - трясли парни руку приехавшему. - Как дела?
- Дела, как сажа бела, - отвечал Бобонин, с приятным свиданьицем, ребята! Чрезвычайно тронут!
Мишка Бобонин не спеша расстегнул бекешу с превосходным каракулем на карманах и воротнике; под бекешей белая рубаха с кармашками, подпоясана она желтым ремнем, у ворота галстук с полоской голубой посередине, на нем позолоченная брошь. На руке часы на серебряной цепочке. Заглядывая на них без нужды, он сказал серьезно:
- Виноват, красавицы, здесь можно раздобыть первач, чтобы позабористее, пошикарнее?..
- Первача, Миша, море разливанное, - ответил Ванька-Слюнтяй. - Только молчок, нарваться можно. Это в деревне самый трогательный вопрос.
- Ерунда, - чеканно сказал Бобонин. - Девки, извольте на семена!
И выбросил полтинник. Вынув толстый серебряный портсигар, задымил и осведомился:
- Надеюсь, здесь курить можно?
Девки сначала заахали, дивясь на тяжелое серебро портсигара, потом, разглядев срамное изображение на нем, смирно умолкли. Парни разглядывали гуртом, хохотали.
Бобонин сел в красный угол, вытянул ноги и притворно зевнул:
- Со скуки умереть у вас вполне можно. Ни театров, ни развлечений культурных, одна гармонь пилит. А в ресторане нашем сейчас шикарные женщины, артисты выступают... Да, это, брат, не деревня.
- Таких вот растреп там нету, - хлопнув ладонью по Наташкиной спине, сказал Ванька.
- Этому товару в базарный лень пятачковая цена. Деревенщина! Серость.
В окно, царапая закрои, поглядывали ребятишки. Семилинейную лампу пустили ярко. От табачного курева да от козьей шерсти, которую пряли девки, воздух густел синими полосами. Напудренные девичьи лица казались еще белее.
Девки молчат, перемигиваются, хитро улыбаясь. На приступке, стоя, играют в карты. Многие озабочены приисканием тем для разговора.
- Хоть "Сормовскую" бы сыгранул, Миша, - говорят наконец девки.
- Ax, вечно вы с этими визгушками про миленка: мой миленок больно тонок...
Парни свое:
- Скушновато, Мишук, без первача-то. Эх, кабы сейчас да четвертушечку, да огурцов бы ядреных на закуску! Да была бы тут разварная!
- С приездом не мешало бы! - мигает Ванька.
Парни путают у девок пряжу, локтями толкают их в бока, дергают за подолы. В махорочном дыму вязнет девичий визг и хохот. Девкам это нравится, но краснеют они, как маков цвет, стыдятся Бобонина и ругают охальников-парней дозволенными словами.
Санька-пастух, вертушка парень и первосортный сочинитель песен, свесясь корпусом с полатей, изображал цирк и пел:
Эх ты, яблочко,
Да раззолочено.
Самурай, не форси,
Да поколоченный.
Другие с печи стреляли через трубочки в девок сушеным горохом.
- Да ну вас, ребята! Привязались, ровно маленькие, - жаловались девки. - Тошнехонько на вас глядеть.
Потом поправили цветные запоны, глянули вправо, глянули влево, перемигнулись и, чуть-чуть покачиваясь вперед и назад в такт песне, запели за Парунькой заунывное, надрывное "страдание":
Миленок мой, страдай со мной.
Зачем же мне страдать одной?..
- Как тут насчет взаимоотношения полов? - в гаме переговаривался Бобонин с Ванькой.
- Ты городной. Ты - сила. Девки своих опасятся. А приезжим, хоть бы продотрядникам, али, скажем, всяким командированным, всегда отломится.
Бобонин прищелкнул языком, подмигнул Паруньке, запахнулся и вышел в сени. От девичьего крика да избяной духоты разломило голову. Глянул на улицу. Тишина. Стужа. Скука.
Вот дверь открылась. На мгновение он увидел белеющую девичью фигуру в просвете дверной щели. Потом опять стало темно, только снег белел на улице.
- Миша?!
Бобонин отвел рукой от себя девичью фигуру.
- Али чем не угодила?
Бобонин ответил не сразу, с большим недовольством в голосе:
- Я человек принципиальный и от своих слов не отступлю. Не желаешь - другую найдем. И нечего было поклон присылать.
Молчание. Голос ее задрожал:
- Думы меня съели. А как обманешь? Пойдет молва, срам, все наружу выйдет, а ты не женишься. Как же мне быть тогда? Головой в омут?
- Обязательно жениться! Дурацкие мысли это деревенские. Не разбираетесь вы в наслаждениях жизни, не желаете по-городному. Видать, ты просто меня не любишь...
- Что ты, что ты! Кабы не любила, не думала бы и поклон присылать. - Она заплакала: - Разговор промеж девок ходит, что как ты городной да богатый, так потому и люблю. Все это враки, Миша...
Белая фигура застыла у стены. Бобонин различил перед собой круглое белое девичье лицо, печальное и стыдливое.
- Оставим дебаты. Я в подробности не вдаюсь. Я личико твое обожаю, личико твое, ежели ценить со вкусом, ровно у француженки, которая у нас на пианине играла.
- Личико, Миша, оно линючее. Сегодня - роза розой, а в бабах, когда напасть да боли придут, куда что и денется... Бабу повадка да сила красит. Я - бобылка, с издетства по чужим людям, угодить твоему родителю с родительницей сумею. К покору привычна, работы не боюсь, - неужто мои руки другим концом вставлены?
- Руки-крюки. Эх вы, некультурная масса! Твоими руками только навоз пригодно накладать. Накладать навоз - сила необходима. А для остального твои руки - ша. Настоящая рука чем миниатюрнее, тем антику в ней больше. Коготки у фасонной руки смазаны лаком, да большие, так и светятся... А ты со своими корягами.
- Нам для работы мазать ногти не повадно, - поперечила она.
- Настоящая женщина и работает иначе. Капитал составляет не горбом, поняла? Мне твоей силы хоть бы во век не было! Телосложение у тебя завлекательное... вот и скажи, надолго ли мою душу терзаньям предашь?
- Вся душа у ног твоих лежит. Я за тебя голову отдам.
- Твоя голова мне не нужна, располагай собой. Ты молвы боишься?
- Как не бояться... Девке всегда покор, Миша, она и за парня ответчица, и весь срам на ней, хоть зачинщиком в этом деле всегда ваш брат.
- Ну, в таком случае - до свиданья...
Бобонин, сердито сопя, начал застегивать бекешу. Он отвернулся от Паруньки, как бы не намереваясь больше с нею разговаривать, - сердито поправлял каракулевый воротник. Тогда Парунька отделилась от стены и робко приблизилась к нему.
- Расставанье с тобой мне хуже смерти.
- То-то же!
Он, надо думать, ждал этого, протянул к ней руки. Она вошла в кольцо его рук, упала, на грудь ему и всхлипнула:
- Никого у меня нет, кроме тебя, на белом свете...
- Ладно хныкать, - прошептал он, - не родителя хоронишь...
Она охотно подалась к нему.
Заученной манерой, небрежно он стал целовать ее в губы. Потом обхватил и стал теснить в угол, где стоял сундук, покрытый дерюгой. Она в страхе зашептала:
- Не надо, Миша, не гоже... Холодно! Подруги узнают...
- Во вторник, помни... - прохрипел он. И толкнул ее к двери: - Иди первая...
В избе буянила гармонь, был гомон, пели песни, плясали. Но входящих заметили.
- Говорил я тебе, Михаил Иваныч, счастье тебе само в руку лезет. Клюет ли? - спросил в гаме Ванька Бобонина.
Бобонин закинул ногу за ногу, улыбнулся в пространство и небрежно бросил:
- Клюет!
Глава вторая
У Фили-Жулика, первостатейного самогонщика, вечером в воскресенье угощал Бобонин деревенских парней.
Жена Фили, оборванная баба, постоянно беременная, в грязных бутылках из-под керосина и лекарств подавала самогон - первач.
Игнатий Пропадев, старый холостяк, знаменитый на селе горлан, красный и вялый, заплетающимся языком говорил:
- Аппараты разные бывают, Филипп Иваныч. Я в городе купил, будто самовар. На столе стоит - ни у кого не вызывает подозрений, а по вечерам по ведру нагоняю...
Он глотал пахучую жидкость, горько морщился и обнимал Бобонина.
- Миша, друг, пропустим еще по баночке!
Жене Фили подносили, как всем. Она брала стакан щепотью, долго церемонилась и, по-мужски покрякивая, выпивала до дна.
Ванька Канашев из лавки своей принес колбасы и кренделей. Колбаса пахла керосином. Но мгновенно была разодрана и съедена.
Ванька, нарядный, в желтой рубахе и при зеленом галстуке, говорил:
- Ты, Мишук, у меня, приехавши, девок отбил. То я все интерес имел.
- Деревенская девка - необразованная дура, - сказал Бобонин. - Интерес от нее иметь ничего не стоит.
- Не от каждой все-таки!
- При моем положении - от любой.
- Врешь, Мишка, не от любой.
- Пари!
- Ежели от Паруньки - не сможешь. Парунька всех отшивает.
- Одним мигом, - горячился Бобонин, - сегодня же! Ставишь четверть самогона? Идет?
Тяжелый перегар неочищенного спирта плавал в синих слоях махорочного дыма. Из-под пола хозяйка вынимала бочонок, наливала из него домашнюю сивуху в хлебную чашку и ставила на стол.
Игнашка пригоршней поддевал самогон и, обливая грудь рубахи, высасывал его, звонко чмокая, как недельный теленок.
- Можешь ты, Филя, тюрю потреблять самогонную? - спрашивал он и крошил в чашку мякиши хлеба, вынимал их, пропитанные самогоном, бросал в рот. - Ты этого не достиг.