На лавке рядом развалился конопатый парень. Другой в драповых калошах стоял на коленях возле и брызгал слюною ему в лицо:
- Машка, говорю, ты у меня в печонке сидишь... Для чего Саньку подпускаешь к себе?.. Не отнекивайся, говорю: факт, что в среду с ним крутила! Это как? Разве не обида?
Он теребил товарища за пиджак и невнятно требовал ответа.
- Дай по кумполу, чтобы знала, - сказал Ванька. - Уж я вот знаю, как бабу вышколить... У меня любая шелковой станет.
Потом пели. Начинали не враз и, наклонившись головами над чашкою с самогоном, сплевывая в нее, елозя руками по грязному столу, тянули:
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина.
Все отдал бы за ласки, взоры
И ты владела б мной одна...
Забрали закуску и бутылки с самогоном, направились к "потребилкам".
И вот, улицей, проиграл Игнатий "страдание", и гармонь завопила о родимом, создавая суматоху на селе и скликая девок.
Бобонин отстал, ушел домой переодеваться. Переодевался он три раза на день, шелковые оранжевые платки выглядывали у него из кармашка всегда свежие. К "потребилкам" он явился последним, чтобы меньше выпить, и, оставаясь трезвым среди пьяных, пьяного разыграть, и добиться своего. А гульба, когда он в дверях показался, была уже в разгаре.
- Что мы, разве японцы какие-нибудь? - говорил Игнатий, выталкивая в сени перепившихся парней и баламутных девок. - Что мы, разве голову на плечах держать не можем, питоки?
Игнатий везде побывал и много знает - любит образованность, как самогон, любит порядок.
- Для почину выпьем по чину, - сказал он Бобонину и пропустил его на переднюю скамейку.
- Недурственно, - ответил Бобонин хитро, в тон, и, взяв стакан в руку, незаметно для других выплеснул самогон под стол, посоветовав:
- Хозяйке-то поднесите.
Об этом он очень заботился. Держа стакан у рта Паруньки, говорил приветливо:
- Ну-ка, под другую ногу...
И опрокидывал пахучую жидкость ей в рот. Потом бросал деньги на стол и посылал за новой бутылью.
- Ой, батюшки, голова с кругу сошла, - спохватилась Парунька и, краснея, расцветая от внимания Бобонина, тыкала его в бок: - Миш, не сори деньги зря, ребята на даровщину падки...
- Деньги - тлен, - сказал Бобонин.
На печи лежали парни и девки, им подносили туда, у порога валялись пьяные. Зарвавшегося Игнатий брал за шиворот и выталкивал в сени, приговаривая:
- Пить можно, а дурить над девкой непристойно. Новое право.
Его поддерживали выкриками:
- Их, дуроплясов, Игнатий Иваныч, учить да учить надо. Неотесы!
На середину избы выступил Ванька-Слюнтяй, - держал в руке измятый огурец, из которого сочилось на подол соседке. Был он до ошалелости пьян, и голос его дребезжал, как разбитый колокол:
- Робя, дело такое пришло, что парням и выпить нельзя! Федька Лобан, ровно царь на селе, - все его боятся. Таких грамотеев уничтожать надо, бутылкой по башке - и крышка. Все лекции к черту пошлем. Какие просветители, какая антиллегенция беспортошная развелась ныне.
- Бить партейного не надо: ответить строго придется, - возразил Игнатий Иваныч. - И насчет лекций напрасно. Культура необходима.
- Бить таких лекционеров надо!
- А я говорю, Ванька, не ори. Миша, бери Ваньку. Так. Суй в глотку платок... Будешь? Как председатель, я тебя вправе урезонить, хошь и друг, - не безобразь...
Два раза медленно и аккуратно Игнатий Иваныч вложил Ваньке локтем по шее.
Установив порядок, крикнул:
- Гармонь, вали "Сормовскую"!
- Стой! Лучше "Камаринскую".
- Дуй "Камаринскую"!
Приходили матери, стаскивали дочерей с печек, с лавок, толкали их в спины:
- Бессовестные! Придите только домой...
- Мам, не тронь меня, праздник, мама, все гуляют... Ваня, не пущай меня домой, волосы отец выдерет, не пущай, Вань!
Защитник выталкивал родительницу в сени, из сеней - на улицу, и на улице, под окошком родительница продолжала греметь в наличник, грозила сквозь обледенелое стекло:
- Смотри, догуляешься. Снимешь с плеч моих головушку... Домой глаз тогда не кажи!
Пьяно ревела гармонь, пылила в окно метель, горланили и ругались в избе, в духоте хлебного самогона, в чаду махорки... В углу под образами на коленях Бобонина полулежала счастливая Парунька. Люди вокруг и все в комнате плавно качалось. Пол, как зыбка, поднимал ее, баюкая, и опять опускал вниз. Бобонин наклонился и пошептал ей что-то на ухо.
Все увидели, что Бобонин с Парунькой шмыгнул за занавеску. Что-то зазвенело. Послышался шепот:
- Уйди!
- Ишь неженка. Не сахарная, не растаешь.
Бобонин вышел и фукнул лампу. Девки завизжали, потом притихли. Кто-то искал спицы, кто-то хлопал дверью - должно быть, выходил... А к чулану затопали, спотыкаясь, парни.
Бобонин снова зажег огонь. Народу в избе стало меньше. Остались только парни, обрюзгшие, растрепанные, сердитые.
Бобонин указал Ваньке на Паруньку и сказал:
- Пришел, увидел, победил.
- Факт, - согласился тот, - проиграл я ведро самогону... Факт.
За окном слышался надтреснутый голос:
Я гуляю, как собака,
Только без ошейника.
Протокол за протоколом
На меня, мошенника...
Глава третья
Ванька-Слюнтяй, красноглазый с перепою, вышел от Паруньки поутру и домой пробрался задами, по-за сараям. Он спешно прошмыгнул мимо отца во двор, сгреб горсть снегу с забора, потер им лицо и утерся рукавом. Отец, как будто его не приметив, молча и хмуро прошел в лавочку. Ваньке слышно было, как отец отпускал бабам керосин... Звон ключей в связке у отца на поясе переполнял Ваньку необъяснимым страхом... Он спрятался за ворота, чтобы обдумать, как начать разговор свой с родителем.
За воротами судачили бабы.
- Ходят слухи, - тараторила одна, - Канашев женить Ваньку вздумал, пока вконец не избаловался.
- Сватовство идет, - ответила другая. - Егор вольничать сыну не позволит. Молодого взнуздать легче. Нынче как: того и гляди, принесут отцу в подолах, корми весь век!
Голос сошел до шепота:
- Вчера Ванька ночевал у Паруньки. Земля горит под ногами. Вот страхи какие... Всего недостача. Звезд на небе, и тех, говорят, меньше стало. Куда идем, куда катимся?!
- А идем к концу мира, голубонька. В книгах старого писания есть на то указание: се грядет с облаками, и узрит его всякое око, и возрыдаются пред ним все племена земные... Свету конец... Умереть мне без покаяния, если вру... Громы небесные и зубы крокодиловы да падут на головы наших врагов.
Ванька угадал по голосу знаменитую в округе Малафеиху, просвирню и церковную грамотницу, и подумал, холодея: "Видно, без меня меня женили... Отец, наверно, и невесту приискал. Окрутит, пожалуй. А на ком бы?"
- Невеста, слышь, супротив отца идет? - продолжала расспрашивать Малафеиху собеседница. - Слухи недаром землю кроют: Федорка Лобанов полюбовка у ней. Взаправду, нет ли, люди калякают, отец поперешником Марьку в кровь иссек, теперь и в артель не показывается.
Ванька выждал, когда родитель пошел завтракать, и как только тот, помолясь, сел за стол, сын переступил порог в надежде на спокойный конец дела: отец почитал грехом драться за столом.
- Добро пожаловать, господин хороший, - сказал отец с тихой злобой. - Садись, где место просто, да скажи, откуда идешь и с какими добрыми делами?
Сын торопливо снял праздничную одевку, всю измятую, и пугливо уселся за стол. Перепрелые куски вчерашней драчены ворохом лежали на сковороде. Отец с матерью хлебали тюрю в огуречном рассоле. Ванька молча стал есть. Слышалось только чавканье, да робко стучали ложки о края деревянного блюда. Ванька, посапывая, глядел на большую бороду отца, на морщинистый лоб, на шерстистые руки с засученными по локоть рукавами.
- Время, сынок, тебе жениться, - сказала мать, вздохнув. - Не все так холостяком быть.
- Женись, говоришь? Сам-то дурак, да дуру возьмешь, будет два дурака. Арифметика не больно привлекательная...
- На мирском быку оженю и будешь жить, - сказал отец.
Ванька изменился в лице, душа пуще заныла, он робко поглядел в сторону отца и не решился возражать.
- Дивить народ надо бросить, да! - строго добавил отец. - Охальничать вместях с шантрапой начал. Позор.
Ванька заерзал на лавке.
- Ну вот, тятя... К чему этот разговор?
- Нувоткать тут нечего! Первых на селе родителей сын, понимать должен. Отец семнадцати лет женился, не бегал по блудницам...
Да никто не бегает... Бабы хвастают.
- Молчать! Где навоз, таи и мухи.
Отец, разгладив бороду, шумливо передохнул и вышел из-за стола. Измерив пол шагами от среднего окна до порога, он остановился: там на гвоздике висел ременный кнут. Сердце Ваньки заныло. Жестокая судорога страха охватила его. Отец постоял и снова подсел к столу.
- Грех, сынынька, - промолвила мать, бодрясь, что гроза миновала.
- Какой грех? Чем я грешен?
Отец, надрываясь, закричал:
- Ты как петух, у тебя семьдесят жен, ты всегда грешен.
- Игнатий в два раза старше меня, - не поднимая глаз, ответил Ванька, - а постоянно у девок. А ему сорок лет.
- С распутников пример не бери, - оборвал отец. - До сорока лет ерничает... Все профинтил. Притом, сельсоветчик - все же власть... Стало быть... сила.
- Ну, а Мишка Бобонин?
- И этот тебе не чета. По официантскому делу пошел, живет в городе, седни служит, завтра нет... подневольная личность. А у тебя торговое дело. Порядок нужен да жена, дому рачительница. Да и трудно одной матери в доме.
- Погодить бы, - сказал робко сын. - Еще не совсем нагулялся.
- Погодим еще сто лет, тогда видно будет, - зло заметил отец.
Тут заговорила мать, угадывая, что сердце отца начинает распаляться.
- Молва, сынок, с плеч голову мне сымает. Все село гудит о проделках твоих на Голошубихе. Глазыньки на улицу не кажи.
- Слушай только баб, наболтают более возу, - ответил сын решительнее.
Отец обернулся к нему и сказал в тон:
- Ну, сын, не перечь, пощади себя.
- Да я не перечу, я только прошу малость обождать...
- Мне ждать некогда: подготовка к весне на носу. Лишний работник нужен. А девку я выбрал ядреную. И тебе и нашему дому под стать. С невестиным отцом на базаре говорили.
Ваньку жениться не тянуло, но спорить с отцом он боялся; перекосив лицо, обратился к матери:
- Скажите хоть как зовут-то ее?
- Зовут зовуткой, величают уткой, - оборвал отец и вдруг закричал: - Научились от комсомола - любовь, улыбки, нежности, белоснежности... Я первый раз перед венцом свою невесту увидел. Прожили век, добро нажили, бога благодарим... И у тебя так же: перемелется - мука будет.
Сын махнул рукой и встал из-за стола.
- Валяй на ком хошь! - сказал он и вышел.
- Мать! - позвал Егор Канашев. - Наряды невестины разузнала прочно?
Она быстро зачастила:
- И шуба у Марьки есть, и еще одна плисовая, в Покров сшили. Три казинетовых полукафтанья, шуба дубленая, шуба, перешитая из отцовского тулупа, - сама видела. Сак-пальто, японка, куртка полусуконная - глядеть дорого, раз надевана.
- А насчет исподнего как?
- Это всем известно. Первым делом, три канифасовых сарафана по старой моде, с воланами, шатланковое платье, три полушерстянки, поплиновое, да у городской барыни на две меры картошки выменяла еще батисту на платье... шелковое венчальное приобрела, это тоже доподлинно известно. После покойницы тетки две ковровые шали у ней не обновлены - фаевая, цветком, шелковая с отливом. От девок слышно - три бордовых полушалка в сундуках лежит, персидская шаль двойная, юбки байковые - чай, штук пять будет. А будничную надевку и пересчитать нельзя. Обувки тоже - владычица-матушка... Невеста справная. Одиношенька у родных, сам знаешь. Семья-то на знат'и.
- Смотри, чтобы оплошки не было. Хозяйство без достатка - слепой дом. А достаток наш растет из года в год. С одним батраком, пожалуй, теперь не управимся. Работница в доме вот как нужна. А жизнь к старой тоже близится. Не зря Ленин новую политику ввел: вольную торговлю, аренду, батраков... Сказано: обогащайся. Опять справный хозяин на селе славен стал. Четыре годка поиграли в коммунию - стоп машина, дело заштопорилось... Петр Петрович в волости теперь. Был бог и царь на селе, но и тот со мной заигрывает. А ведь только два года прошло с тех пор, как я из сил выбивался, чтобы ему угодить. Бывало, идешь с ним, вперед его в сугроб забежишь, по шею провалишься: "Не ходи сюда, товарищ комиссар, тут глыбко, не в это место ступаешь". И ножки-то ему обчистишь, веточку на пути приподымешь... То есть всеми способами стараешься перед ним... А теперь он сам картуз сымает: "Егору Лукичу! Как здоровьичко? Как успехи в делах?" А за эти дела он четыре года меня гнул в дугу... Да! Пути господни неисповедимы! Ох, нужна в дому работница...
- Скотины одной целый двор...
- Да что скотина. С осени крупорушку да маслобойку ставлю на реке. Расширяю бакалею... Мельницу переоборудую... Хозяйство ширится. Пускай молодые в дело вникают... Добыток приумножать учатся... Вот она, новая-то политика как взыграла...
Глава четвертая
Через несколько дней вечером в жаркой избе Бадьиных Канашев с сыном сидели под матицей, окруженные свахами, на старый лад разодетыми в оранжевые "казачки".
Неслыханно для округи, всякому наперекор, шли по канашевскому хотению смотрины. Жених, усердно пыжась, прел в суконной шубе на хорьковом меху, снимать ее свахи не наказывали, - в такой шубе жених дорого выглядит. Сродники да соседи сгрудились в дверцах печного чулана. А Марья, побледневшая, с опущенными ресницами, посредине избы, кланяется пришельцам влево и вправо.
Покамест невеста кланялась, главная сваха намеренно уронила на пол булавку - и заохала.
Марья знала: для такого случая надо быть особенно острой на слух и зрение и угождать гостям, не дожидаясь обращений, иначе прослывешь "негодной гордячкой". Угадывая повадку сватьев, отец велел обрядить ее в сарафан поширьше: коротенькие обдергайки Канашев находил срамными. Сарафан этот стеснял Марью, мешал приклоняться и разглядывать пол. Булавку же подлежало найти глазами: нащупаешь ладонью - назовут "слепенькой", сельчане просмеют, а женихи забракуют.
Марья переполнилась волнением, и оттого голова шла кругом. Пальцы ее судорожно шевелились, бледнота на лице усилилась. Все очередным порядком вели разговор, сторонкой пристально продолжали за ней следить... Она наклонилась; подобрала подол и мгновенно подала булавку свахе. Отец просветлел, за ним и родные.
Опять все пошло своим чередом, - опять разговоры, похвальба, разные толки. В то же время каждый не переставал следить за невестой. Смотрины только начинались, и хоть каждому была известна Марья с детства, попросила ее сваха шажком пройтись по избе. Не хромая ли, мол. Марья пошла по одной половице, как положено было уставом неписаным от матерей, - мелко, неторопко. Когда возвратилась, главная сваха улыбчиво подала ей руку и попросила усесться рядом, стала разговоры заводить, распознавать смекалку. Потом пересадила на свое место жениха, промолвив:
- Садь рядком, потолкуй ладком.
Но ни ладком, ни как иначе разговор не налаживался. Жених молчал, и невеста молчала.
Сваха толкнула Ваньку в бок локотком. Он нерасчетливо ответил:
- А о чем я потолкую, если дело не клеится?
Сваха решила клеить дело сама:
- Ты постарше, - сказала она, - ты должен ее что-нибудь спросить, а она помоложе, она должна ответить.
Ванька поглядел на невесту, статную чернобровую красавицу, но опять спросить не решился. Только дернул ее за косу.
- Ой, больно, - сказала та.
- Ерунда! - сказал он.
- Это как понимать надо? - обрадованно спросили свахи.
- Она мне по душе.
- Ну, дело слажено, - подхватили свахи, - видать, что молодые друг в дружке души не чают. Давайте молиться богу.
Все шумно встали. Василий Бадьин снял с иконостаса икону, и, подталкиваемые сзади, жених и невеста приложились к ней.
Старуха-мать сказала Маше:
- К свекру и свекрови будь почтительна, любовь к ним имей нелицемерную, старость их чти, скорбь от вся души носи в себе, душевную чистоту храни и бесстрастие телесное, от злых и плотских отлучайсь, стыдением себя украшай, в нечистых беседах не участвуй, делай для супруга все ко благу жития, чад воспитывай во благочестии, о доме пекись и господа и людей благодеяниями радуй...
Она перекрестила ее иконой.
- Ну вот, - сказали свахи, - честным пирком да за свадебку.
Сговор кончился. Еще часа два сидели и пересчитывали приданое. В это же время уставляли стол снедью. Ватрушки по колесу, оладьи в сметане, соленые грузди, говядина с хреном, медовый квас в кринках.
Утомясь от пережитого, Марья после всех молитвословий удалилась в горницу, чтобы переодеться перед родственным запоем. Подле сеней молодежь устроила гулянки, и слышно было, как упоминалось ее имя, как судачили подруги, дивились, что не осмелилась перечить родителям, пошла с нелюбимым под венец.
- Скликайте Паруху, пожалуйста, - обратилась она через сенное оконце к подругам, - скликайте, подруженьки, поспешнее. Нужда до нее есть большая...
Парунька явилась сумрачная. Невеста сидела на кованом сундуке, уткнувшись лицом в одежду. Увидав Паруньку, она кинулась ей на грудь с заученным воплем:
- Где вы, дубравушки зеленые, где вы, ракитовые кустики, где ты, рожь-матушка, зрелая, высокая, овсы-ячменя усатые, что крыли добра молодца с красной девицей?
- Ты эти странные причеты оставь, - сказала Парунька сухо, - оденься как следует и рассказывай. Все ли отцу известно?
Марья махнула рукой и, всхлипывая, ответила:
- Боюсь даже и словом ему поперечить