- Жить? Да ты сообразила головой-то, что ты наделала, а? Ведь от людей и то стыдно, дуреха. Что скажут шабры? От мужа убегла? Было с кем у нас в роду то, а? Марютка, Марютка, глупая голова твоя!
Поняла Марья - отец уговором хочет взять, видно, жалость его прошибла. Еще горше стало на сердце, села в сани, закуталась шалью и заревела.
Дядя Василий вытер мучные руки о шубу, потоптался на месте и сказал:
- Ишь ты, какая история... Отстань, Марютка, не реви, ревом не поможешь.
Собирались ребятишки ко двору, понимая, в чем дело, хором выкрикивали: "Выгнали... а-яй, выгнали!" - насторожившись, ожидая сердитого окрика дяди Василия.
Вышла мать, завопила сразу. Завопила и Марья. По двору носился срывающийся, охающий бабий плач, собирал на улице народ.
Дядя Василий стоял возле и кричал:
- Перестанете, что ли, скулить, дьяволы! Всю улицу переполошили. Идите, говорю, в избу! А ты, старая дура, нет чтобы разобраться, тоже зачала глаза мочить!
Парунька стояла тут же и говорила:
- Тут разбираться нечего, дяди Василий, идите домой, и делу конец. Тиранить детище родное не давайте.
- Знаем, куда гнешь! - возразил дяди Василий сердито. - Сама без женихов и ее туда же хочешь? Кто она теперича: ни баба, ни девка - в поле обсевок.
Он хлопнул воротами. Во дворе стало темнее. Не сел, а свалился на мостки. И долго жаловался богу на свою жизнь.
- Шесть десятков прожил без сучка, без задоринки. И выхолил себе дочь на великое горе. Зарезала ты меня, Марья, без ножа.
- Тятя! Век покорной твоей работницей буду... Словечком не поперечу. Не гони меня к постылому мужу, не губи меня. С души он мне воротит. Хоть караул кричи...
Он взял ее за руку, повел к выходу. Она упиралась и упала в телегу.
- Иди к мужу! Иди, бессовестная. И пикнуть не смей против него. Иди, поклонись ему в ноги да прощенья попроси... У нас в роду этого не бывало, чтобы от богоданного мужа убегать. И в родной дом тебя, греховодница, даже не впущу... Куда хочешь девайся...
- Руки на себя наложу. В петлю готова, - рыдая, говорила она.
Старик бормотал свое:
- Как я покажусь на людях... Удар на мою седую голову. Сквозь землю мне в тар-тарары провалиться...
- Я знаю, что свобода теперь бабам вышла. Свобода и полное равенство... Я всему свету пожалуюсь...
- Господи! - Василий схватился за голову. - Не перенести мне этой напасти. Не перенести, если это верно, что с комиссарами съякшалась. От них эти слова: свобода, равенство, новое право. Что оно значит - понять нельзя. Своеволие, бесчинство. И жизнь, вижу, от этих слов вверх дном поворачивается. Одумайся, дочь, вернись, покайся... Уход от мужа - смертный грех.
- Тебе, тятя, душу спасать, век твой на исходе. А мне за это к постылому в кабалу идти. Каждый день обиды терплю: щипки, рывки и потасовки.
Старик сразу выпрямился. Лицо его дышало гневом. Он был страшен. Такими видела Марья стариков на старинных кержацких иконах.
- Ну, дочь, слушай! Поперечишь мне - прокляну. Вот сейчас же прокляну... И не будет у тебя ни отца, ни матери. Кайся, кайся перед богом и людьми, пока не поздно. Отцу родному перечить стала. Кайся, говорю, а то сейчас же предам анафеме.
Марья знала, что суровый кержак исполнит это. Он проклял сына своего Семена, ушедшего вопреки воле отца добровольцем на борьбу с эсерами, обосновавшимися в Самаре. Имя ослушника Семена не произносилось в доме. Письма от него старик предавал огню, не читая. В конце концов сын прекратил писать. Василий везде говорил, что у него всех детей - одна только дочь.
Страх парализовал волю Марьи, и, содрогаясь, она сказала:
- Из твоей воли, тятенька, не выйду. Поступай со мной, как хочешь...
Отец взял ее за руку и повел на улицу. Парунька с застывшим ужасом в глазах рассталась с подругой. Отец шел вдоль улицы, понуря голову. За ним шла Марья, лицо ее было укутано шалью. Ребятишки толпой бежали за ними и кричали:
- От мужа убежала... Вот он ей бока-то наломает...
Бабы глядели из окон, от завалинок, тихо перешептывались, вздыхали и роняли слезы.
Как только вошли Марья и Василий в дом Канашевых, так и упали у порога на колени. Марья заледенела сердцем,
- Секите повинную голову, - сказал Василий. - Христом-богом молю, простите за ослушницу. И меня вместе с ней, старика-пса.
Канашевы презрительно молчали. Отец и дочь ниже упали, приникли лицом к самому полу.
- Озорница! - вымолвила свекровь. - Как тебя только земля носит! У иных, посмотришь, двор крыт светом, обнесен ветром, платья, что на себе, хлеба, что в себе, голь да перетыка, и голо, и босо, и без пояса - и то невестки довольны судьбой. А ты в такой дом попала, что только бы радоваться да гордиться перед народом... Нет, ходит туча тучей, все не по тебе...
- Бог свидетель, - сказал Василий, не подымая лица, - будет смиренна и покорна. А отмаливать грехи ее я сам стану. И как все это получилось - в толк не возьму. Такое уж, видать, время настало. Простите... пожалейте седые волосы, благодетели мои.
- Как ты, Иван? - спросил Канашев. - Гляди, дело твое...
- Убить ее мало, - сказал Ванька. - Уж я ее учил всяко. Все руки обил об нее. И нет, не выучил... Ишь, молчит.
Василий на коленях пополз к зятю:
- Еще поучи... Уж наказуй, потачки не давай... Только оставь при себе ее... Мужняя жена она ведь... Кайся, Марья, кайся... Умоляй супруга... Пади в ноги.
- Прости меня, Иван Егорыч, из ослушанья твоего больше не выйду, - сказала Марья.
Она поклонилась ему в ноги. Иван оттолкнул ее сапогом.
- Ишь ты, вбили тебе в голову, что ростом высока, станом стройна, из себя красива, силою крепка, умом богата... Я из тебя эту блажь выбью...
Отец и дочь все стояли на коленях, а Канашев говорил им в назидание:
- Сами видите, как люди бьются в нужде по нашим селам. Самостоятельных-то хозяев мало. За чего только не берутся, чтобы миновать сумы. И слесарничают, и скорняжничают, шорничают и столярничают, веревки вьют, сети вяжут, проволоку тянут, гвозди куют, сундуки делают, лыко дерут, дуги гнут, отхожим промыслом копейку в поте лица добывают, благо Волга-кормилица под боком. А ведь у нас свой дом - чаша полная. Королеве в нашем доме жить. Ни забот, ни печали. Довольство. Сытость. Достаток...
Василий обнимал его смазные сапоги, лепетал, ободренный надеждой:
- Кормильцы наши... Утешители наши...
Канашев сказал:
- Ну, за тобой последнее слово, Иван.
Иван помолчал, потом нарочито грубо крикнул:
- Иди поить скотину. А потом еще погляжу, как ты мне угождать будешь.
Глава седьмая
Федор задами миновал огороды соседей и через сад пробрался к избушке из осины с самодельными наличниками. На коньке стояла детская мельница, мигала от ветра крылышками. Сивые ометы сугробов сжимали избушку со всех сторон, избушка была на отшибе позади соседских дворов, неподалеку от Марьиного дома. Тут жила семья Лютовых.
- Матвей дома? - спросил Федор и постучал в закрой.
Ответили не скоро. Он вошел во двор. Вдоль забора лежали бревна с деревянными приделами, и нельзя было понять, что это такое.
Матвея разыскал в сарае.
Маленький, кривоногий, курносый и нечесаный, в серых подшитых валенках и в дубленом полушубке, он скорчился на обрубке дерева и дул в руки.
- О-опять в свою веру склонять пришел? - спросил он, заикаясь.
Говорили, он упал с печи на пол, когда был еще ползунком, и язык ему поковеркало.
Федор ответил:
- Дурака валять, Матвей, нечего. Один, без науки и людей ничего не сделаешь. Миллионы самоучек пробовали удивлять мир и несчастными оказывались напоследок. Учиться надо, брат, да сорганизоваться с пролетариатом, чтобы, все равно как сноп ржаной, вместе связаться и выбраться к светлому будущему... А так, в одиночку, работали умнее тебя, может, да не вышло.
- Е-ерунда! Слабо работали, - ответил Матвей. - Кулибин - наш земляк - школ не кончал, а как высоко в технике вознесся.
Федор оглядел развешанные на стене вырезки из старых журналов с рисунками машин, замусоленные листки Матькиных чертежей, потом потрогал хитро сколоченный ящик из дерева с колесами по бокам, что стоял перевернутый к стенке. Спросил:
- Чего теперь мастеришь?
- Л-лодку с-самох-одку. Без пара, без человеческой силы ходить будет.
- Чудак ты! Это называется перепетон-мобелью, понимаешь? Старались ученые над этим, и понапрасну. И совсем никому твое изобретение не надо, только времю трата.
- С-советской власти подарю... Капитализм сразу опередим... Уж я знаю, что делаю...
- Не выйдет дело. Говорю тебе! Вот с малолетства ты посмешище бабье, то меленки строишь, то коляски... В позапрошлом году с молотилкой смехота получилась.
- Гвоздей хороших не было. Инструмент подвел.
Федор заправил под шапку пряди волос, провел рукой по широкому лбу и заговорил скороговоркой:
Слушай, Матвей, губишь себя, даю голову на отсечение, губишь! Примыкай к нам... поработаешь, командировку на рабфак дадим, знаменитым инженером будешь. Свой инженер, понимаешь, интеллигент родной! Было бы нас: ты, я, Анныч... Еще Паруньку привлечь можем. Игнатия исправим, умный парень, а засосала самогонка, - да мало ли других? Прислал мне Семен письмо. Едет домой. Семен - душа-парень. Вот отцу его будет баня. В такое болото, как их дом, - бомба... Заворотим дело, такое кадило раздуем - только держись!
- А вот когда лодку кончу, - ответил Матька.
- Лодку эту никогда ты не кончишь, даю тебе честное слово. В Одессе нам главный профессор лекции о небесных планетах читал - так он, этот профессор, говорил, что наука как раз в этом самом месте совершенно бессильна.
Такие слова всегда вызывали в Матвее злобу. И на этот раз он тотчас же замахал руками, и от волнения у него затрясся подбородок.
- Ералаш, - начал он, стараясь быть спокойным, чтобы не заикаться, - ты всегда критику наводишь. Тебе домыслы механика не ведомы, механика тебе - грамота неписаная... А она скорее кооперации твоей видит, что к чему и кого куда. В ученых книгах давно прописано - стараются люди шарик химический составить: глотнул в неделю раз - и сыт, будь покоен, целую неделю. Воюют народы друг с другом из-за еды, из-за куска, из-за всякого дерьма. Но не тут точка мысли, в технике точка мысли. Читал про Архимедов рычаг?
- Читать не приходилось, а слышал.
- Хвастаешь, и слышать не приходилось! Точку приложения сил не знаешь до сей поры. Гляди вот.
Матвей провел пальцем по грязноватым своим чертежам на курительной бумаге. Неразборчивые надписи наезжали одна на другую и терялись в паутине кривых линий.
- Вот в этой точке весь секрет зарыт, - пояснял он, воодушевляясь. - Когда точку приложения для земли отыщут, поворотить шар в любую сторону ничего не будет стоить, всякому человеку, хоть я, хоть ты. А? - Он закрыл глаза и грустно вздохнул: - Землю поворотить... Стой. У меня тут записано: персидский сочинитель сказал: "Один только телеграф превращает мир в совещательный зал человечества".
Федор покачал головой.
- Не читал я, Матвей, и читать не буду про твою точку. До точек ли, которых, говоришь, тысячу лет ищут и еще столько же проищут, а может, вовсе не найдут? Гляди - Канаши ширятся, как плесень в погребе... Сегодня Канашев выставил десять ведер водки мужикам... Они пропивают сенокос в Дунькином овражке. Единственное место, где безлошадники добывают себе сено. Завтра с похмелья он закабалит бедноту на расширение плотины. Ставит там Канашев крупорушку, рядом с мельницей. Помнишь, как в период комбедов громили богатеев на селе? Сейчас они вновь плодятся... Угрожают...
- Тому положено быть. Не наших умов дело. Помнишь, Петр Петрович говорил: обогащайтесь!
- Петр Петрович - гусь. Он не туда клонит. Канашеву предел указан... Плодись, но идеи нашей заглушить не позволим. Об этом надо помнить, Матвей. Я фронтовик. Ты - сын активиста, сам в комитете бедноты был. С отцом подавляли кулацкие мятежи... Вся наша семья на хорошем счету у волкома. А ты отступил. Советская власть не отступает, она меняет тактику... А тебе кажется - к капиталу возврат.
- Так выходит...
- Нет, не так. Понять это надо.
- Сломишь ты себе голову, Федор... Немало селькоров при комбедах сложили за наше дело головы. Топили их в реках, поджигали их дома... Стреляли ночью из обрезов. И теперь такие, как Яшка Полушкин - бобыль, батрак Канашева, первые готовы тебя сокрушить...
- Яшка - прихвостень, продажная душа...
- Видно, так тому положено быть. Чей хлеб ест, того и песни поет. Говорят, высокий закон есть - богатому батраков держать.
- Одного, двоих, не больше. Барьеры есть этому...
- Барьеры перепрыгнуть можно...
- Так вот мы и блюстители этого. Вот об чем думать надо. Гвоздей нет, сох и плугов. А ты про вечный двигатель... Лысый вздумал покупать себе гребень, а слепой - зеркало...
Вошел отец Матвея, шарообразный, малорослый крепыш, повитый клочками седин, свившихся с космами бараньей шапки.
Петр Лютов обременен был кучей детей. Всю жизнь батрачил в чужих людях или в отхожих промыслах на Волге. Перебивался с куска на воду. Только недавно, с приходом Советской власти, получил землю и зажил сносно. Старший сын, Санька-пастух, стал к этому времени его верным помощником. Матвей слыл дурачком, с него и спросу не было. Отец не любил Матвея.
Шаря глазами по низу, он проговорил:
- Опять нахламил? Смотри, в сарай пускать не буду.
Потом, разворачивая стружки ногой и ища в них что-то, прибавил:
- Гвоздей, чай, уйму поистратил, инструменту порча, времю трата. Другие ребята в эту пору в дело вникают да за девок цепятся, а он торчит, ровно старик... Эх ты, богова ошибка!
"Вот и этот чудо-юдо, - размышлял Федор про Матвеева отца, шагая проулком, - весь свой век за двух лошадей работает под прибаутки. Посмешище на селе, - а умен... Вынесла его волна революции на поверхность жизни, потом волна спала, и он на дно. На глазах меняются люди..."
Федор увидел на улице суматоху. Навстречу ему бежал народ. Слышались голоса:
- Девахи! На стриженую глядеть, из теплых стран привезенную...
Молодежь облепила углы дома Бадьиных, вломилась на завалину, прильнула к окнам. К девкам, балуясь, присасывались парни, девки визжали. Бабы степенно просили не шуметь, сгрудившись у среднего окна. Мальчишки бросали в толпу комья снега и громко гоготали:
- Ура! Стриженая! Городная!
Федор услышал разговор баб.
- Своих невест некуда девать, а тут заморскую птицу привез всем на диво. Тоненькая, былинкой перешибешь...
- Стало быть, имели промеж себя душевную связь. Любовь - не картошка...
- Какая любовь? Городные первым делом в карман норовят...
- Какой же карман у солдата? - сказала Наташка. - Конечно, она его завлекла. Очень завлекательные у ней глаза.
- Слышно, что она и не жена ему, - поперечила баба, - не венчаны...
- А нынче это не фасон. Было бы фактически...
- Нет, - ввязалась баба на сносях, - явно, что она девка гулливая.
- Как же ты узнала? - спросила ее Парунька.
Та поглядела на Паруньку презрительно:
- По бесстыжим глазам узнала. И по речам. В чужой разговор встревает. Речь прыткая. Стрекулистка и юбка. Такая не угодит ни одной свекрови.
- Свекрови и в широкой юбке ни одна сноха не угодит, - ответила Парунька. - Разорвись надвое, скажут, что не начетверо.
Подошла Малафеиха, просвирня:
- Ну, штучка! Свекровь ей слово, а она свекрови два. Такая штучка завсегда помимо дома глядит. Не супружница, нет. Стариков не проведешь.
- У стариков дырявая совесть. Сам на коленях стоял за собственную дочь, а чужую гонит. Себялюб.
- Э, девка, перестань, - ввязался в разговор старик. - Отец завсегда прав перед сыном.
- Это старый режим, - ответила Парунька.
Старик покачал головой:
- Девки - глупая нация.
Федор заглянул в замерзшее окно. Сноха Бадьиных сидела в кути, низко свесив голову. Сын Семен в красноармейской одежде ходил по избе, махал руками и, видимо, ругался. Мать в ответ, высовываясь из чулана, что-то быстро говорила, указывая на сноху.
На лавках сидели родные.
Среди девок шел разговор:
- Обстриглась, ровно парень. Ни стыда, ни совести.
- Такие-то привыкшие. В городе все бабы бесстыжие.
- Ишь ты, юбка, ровно у учительши. И ботиночки, на какой-то праздник глядючи, напялила. Мать-то ругается. На икону показывает.
Крупным шепотом пробегало по толпе:
- Гонят!
- Убьет, убьет Семен отца-то родного.
- Так его и надо! Жен сыновьих не гони!
- Какая это жена! Этаких жен до Москвы не перевешаешь.
- Она разнимать, вишь, лезет! Ровно хорошая!
Изнутри ударили в раму. Глухо ухнуло, народ отхлынул. Окна занавесили платками.
Бабья родня повысыпала из сеней. Народ загородил дорогу, прихлынув к крыльцу.
Баба с ребенком на руках рассказывала:
- Ни обуть, ни одеть - знамо, свекрови обида. Таку ли взять думала? Парень один. Позорище всему роду. Ни жать, ни пахать уменья нет. Делиться думают. Сход завтра будет. Куда ведет господь - никто не ведает.
Переждав некоторое время, Федор решил зайти к Семену. С семнадцатого года не видались.
Глава восьмая
А в избе Бадьиных происходило вот что. Не успели старики прийти в себя от дочериного горя, как нежданно и негаданно налетела новая напасть: приехал к ним проклятый Василием сын Семен. Да не один приехал, а привез с собой молодую жену. Сердце стариков, может быть, и смягчилось бы при виде сына, и они могли бы простить его, но как только увидели раскосую чернявку, одетую по-городскому, да еще без кос, подстриженную, как парень, так и ахнули. Вместо того чтобы радостно приветить сына и сноху, старики окаменело стояли посередине избы, не пророня ни слова.
- Ну что ж, батя, - сказал Семен, - не помнишь зла, так давай обниматься... Кто старое помянет, тому глаз вон.
Скрипя ремнями и наклоняясь головой под полатями, подходил к ним сын. Но старики остолбенели. Не мигаючи, они глядели во все глаза на чуженинку, снимавшую с себя серую шинель, походную сумку с плеча. Жена Семена была в солдатских сапогах, в берете, стянута ремнем в талии, в солдатской гимнастерке - вылитый парень.
Все-таки Василий пересилил себя, снял икону, прижал к груди, ждал, когда они подойдут под благословение.