- К черту! Опять ходить по струнке! Настоящая жизнь здесь. Ведь это прелесть что такое: ничем не стеснять ни себя, ни других, распустить себя до состояния дикого человека, чувствовать себя во всех действиях свободным. Ведь это роскошь! C'est superbe!
Он встал во весь рост, покачнулся, красивым жестом поднял стакан, сделал им приветственный полукруг, обвел всех сияющими глазами, чокнулся со мной, и, грассируя, с улыбкой произнес:
- Алла верды!
* * *
От переписчиков я зашел в трактир "Каторга". Меня встретил буфетчик Семен Васильев, которого я знал здесь еще мальчиком-половым.
На моих глазах он превратился в буфетчика. Одет в пиджак, через шею серебряная цепь с передвижной подковой, с голубой эмалью, которую я еще помню на его хозяине Кулакове лет двадцать назад: это хозяйский подарок. Семка увел меня в свою каморку за посудным шкафом, принес бутылку елисеевского портвейна, две рюмки и пару антоновских яблок.
Семка был здесь много лет моим "собственным корреспондентом" и сообщал все тайные новости Хитрова рынка, во-первых, потому, что боялся меня, как бы я не "продёрнул" в газетах трактир, а во-вторых, потому, что просто "обожал" писателя. Словом, это был у меня свой человек. Он старался изо всех сил рассказать всегда что-нибудь интересное, похвастаться передо мной своим всезнайством.
Ему давно было известно, что у меня много знакомых среди самых отчаянных обитателей подземелий "Утюга" и "Старого оврага", с которыми я за "семика-торжным" столом его трактира не раз водку пивал: и Беспалый, и Зеленщик, и Болдоха, и Степка Махалкин, родной брат Васьки Чуркина, меня не стеснялись, сами мне давали наперебой материал и гордились, перечитывая в газетах свои сообщения, от которых полиция приходила в ужас.
Из-за, этого и сам трактирщик Кулаков меня подобострастно принимал, а уж Семка прямо в нитку передо мною тянулся. Он первым делом заявил мне, что теперь служит на отчете, а хозяин живет в своем имении и редко приезжает. Рассказывал о старых общих знакомых - кто сослан, кто на высидке, кто где "дельце обделал". Во время рассказа он на минутку отрывался к кассе получать деньги.
- А вчера ночью обход был… Человек двести разной шпаны набрали. Половина нищие уже опять вернулись, остальные в пересыльной сидят… и эти придут… Из деловых, как всегда, никого - в "малине" отсиделись. А было что взять: с неделю назад из каторги вернулся Болдоха, а с ним Захарка… Вместе тогда за убийство судились и вместе бежали… Еще его за рост звали "Полтора Захара, с неделю ростом, два дни загнулось". Вы помните их?
- Болдоху хорошо знаю. Он мне сам рассказывал о Гуслицком сундуке, а я с его слов напечатал подробности… Небольшой, с усами, звали Сергей Антонов, помню…
- Теперь не узнаете. Носит подвесную бороду, а Безухий и ходит и спит, не снимая телячьей шапки с лопастями: ухо скрывает. Длинный, худющий, черная борода… вот они сейчас перед вами ушли от меня втроем. Злые. На какой хошь фарт пойдут. Я их, по старому приятству, сюда в каморку пускаю, пришли в бедственном положении, пока что в кредит доверяю. Болдохе сухими две красненьких дал… Как откажешь? Сейчас!
Вернувшись от кассы, сказал:
- Приодеться надо, ищут фарта, да еще не наклевывается. Харчатся и спят у Бардадыма.
- Это в вашем "Утюге", в подвале?
- Да, бывшая ночлежка. Золотого… там сокровенно, туда лягавые не сунутся.
- Знаю, ход со двора, внизу. А постарел Болдоха?
- Нет, все такой же бык, только седой, а бороду добыл рыжую.
* * *
Выйдя на площадь, под фонарем, я увидел оборванца, лицо которого показалось мне знакомым.
- Игнат, - окликнул я, - ты как попал?
- Как всегда, запил на две недели, запой прошел, а я уж месяц в Кулаковке околачиваюсь, не в чем на место явиться.
Обрадовался мне, слезы на глазах.
- Завтра утром заходи ко мне, я тебя одену.
- Не могу в этом виде днем. Позвольте вечером.
- Завтра вечером меня не будет дома, приходи послезавтра, а пока держи рублевку на харчи.
Мы расстались. Игната я давно знал. Он был коридорным в номерах Фальцфейна на Тверской. Честнейший человек, хотя знался с самыми что ни на есть разбойниками Хитрова рынка, куда два раза в год попадал: запьет, в пьяном виде сейчас же на Хитровку, в излюбленную ночлежку. Через две недели запой проходит, и если хитрованские друзья сработают какой-нибудь фарт, то приоденут его, и он снова на службе. Его излюбленное место было в ночлежке Бардадыма и у шулеров, которые обыгрывают по притонам и по рынкам в "черную и красную" или "три листа". Сам же он в карты никогда не играл.
На другой день, как мы условились раньше, я привел актеров Художественного театра к переписчикам. Они, раздетые и разутые, сидели в ожидании работы, которую Рассохин обещал прислать вечером. Лампа горела только в их "хазе", а в соседней было темно: нищие с восьми часов улеглись, чтобы завтра рано встать и идти к ранней службе на церковную паперть.
Радость, когда я привел таких гостей, была неописуема. Я дал пять рублей, хозяйка квартиры подала нам "смирновки", а другим сивухи. По законам ночлежки водку обязаны покупать у хозяйки - это ее главный доход. Водка, конечно, всегда разбавлена водой, а за "смирновку" в запечатанном виде платилось вдвое.
Художник В. А. Симов с карандашом и альбомом и еще кое-кто сели за стол, а кто и стоял. Щегольские костюмы и рвань. Изящный В. И. Немирович-Данченко блистал своей красиво расчесанной бородой и с кем-то разговаривал.
В высокомерной позе, на том же самом месте, как и вчера, с красиво поднятым стаканом, полураздетый, но гордый, стоял рядом с К. С. Станиславским мой вчерашний собеседник - оба одного роста. Все "писаки" были еще совершенно трезвы, но с каждым стаканом лица разгорались и оживлялась беседа.
- Приветствую вас у себя, дорогие гости, - грассировал "барин", обращаясь к К. С. Станиславскому и обводя глазами других. - Вы с высоты своего театрального Олимпа спустились в нашу театральную преисподнюю. И вы это сделали совершенно правильно, потому что мы тоже, как и вы, люди театра. И вы и мы служим одному великому искусству - вы как боги, мы как подземные силы… Ол раит!
Он хлопнул залпом стакан.
К. С. Станиславский стал с ним говорить, перемешавшиеся лохмотья и шикарные костюмы склонились над столом и смотрели на рисунок Симова, слышались возгласы одобрения, только фигура чайки вызвала сомнение. Нешто это птица?
Ночлежка нищих нестерпимо зловонила и храпела. Я нюхал табак, стоя у двери, около меня набралось человек десять любопытных из соседней ночлежки. Вдруг меня кто-то тронул за руку:
- Угостите табачком.
Оглядываюсь - Игнат. Он значительно смотрит на меня и кладет четыре пальца себе на губы. Жест для понимающего известный: молчи и слушай. И тотчас же запускает щепоть в тавлинку, а рукой тихо и коротко дергает меня за рукав. Это значит: выйди за мною. А сам, понюхав, зажав рот, громко шепчет: "Ну, зачихаю", - и выходит в коридор. Я тоже заряжаю нос, закрываю ладонью, чтобы тоже не помешать будто бы чиханьем, и иду за Игнатом. Очень уж у него были неспокойные глаза.
- Владимир Алексеевич, выкидывайтесь скорее с вашими гостями отсюда, да скорее, сей минутою, а то беда.
- Что такое?
- Жизнью вы все рискуете! Уводите своих… Вам накроют темную, будет драка, вас разденут. Ну, уходите. Как я уйду, так и вы за мною все…
Дальше в коротких словах он рассказал, что к ним в "малину" под ночлежкой Бардадыма пришел один "фартовый" и сказал, что к писакам богатые гости пришли. Болдоха из "Каторги" сразу шепчет соседу - Дылдой звать: "Ты, Дылда, как мы войдем и я тебе мигну, лампу загаси, и мы темную накроем".
- Это он сказал тому беглому, что с собой из каторги привел, а меня послал: "Сейчас, Игнашка, погляди, что и как и стоющее ли дело". Уходите, я бегу, меня ждут… - и нырнул на лестницу.
Я на минуту задумался: врет или не врет Игнашка? Я уверен, что он не врет, но, может, преувеличивает. Я решил все-таки увести гостей и с этими мыслями пошел в ночлежку.
Вдруг слышу - по лестнице идут несколько человек, и сквозь решетку перил под лампой показалась длинная фигура в оленьей шапке. Подобные шапки носили в Вологде зыряне. Борода у него черная, как описал мне буфетчик. Да, это Безухий, которого называл Болдоха Дылдой. А вот и широкая, приземистая фигура Болдохи с бородой набоку.
Уходить поздно. Надо находить другой выход. Зная диспозицию нападения врага, вмиг соображаю и успокаиваюсь: первое дело следить за Дылдой и во что бы то ни стало не дать потушить лампу: "темная" не удастся, при огне не решатся. Болдоха носит бороду, - значит, трусит. Когда Болдоха меня узнает, я скажу ему, что узнал Безухого, открою секрет его шапки - и кампания выиграна. А пока буду следить за каждым, кто из чужих полезет к столу, чтобы сорвать лампу. Главное - за Дылдой.
К. С. Станиславский все еще разговаривает с "барином". Бутылка сивухи гуляет по рукам толпящихся у двери. Это набежали любопытные из соседней ночлежки, подшибалы и папиросники, - народ смирный, а среди них пьяный мордастый громила Ванька Лошадь. Он завладел шампанкою, кое-кому плеснул в стаканчик, а сам, отбиваясь левой рукой, дудит из горлышка остатки.
Около В. А. Симова шум, кто-то задорным голосом упрекает его:
- Нешто это мой патрет? Пачиму такое одна щека черная? Где она у меня черная? Где? Гляди!
Кто за художника, кто за того… Голоса слились в споре. А пятеро "утюгов" с деловым видом протиснулись ближе и встали сзади налегших на стол спорщиков. На них никто никакого внимания: не до того - на столе водка.
Болдоху я бы и не узнал, если бы не привесная борода, которую он то и дело поправлял. Я его помню молодым парнем с усами: бороду брил, щеголь. Зато сразу узнал несуразного Дылду по его росту и шапке с ушами.
Я делал вид, что слушаю разговоры, а сам следил из-за чьей-то спины за "утюгами". Перешептываются, и глаза их бегают и прыгают по костюмам гостей: они делят заранее, кому и кого атаковать. Болдоха толкает в спину Безухого; тот боком, поднимаясь на носки, через плечи наклонившихся над столом, заглядывает на В. А. Симова, а сам подвигается вперед к лампе. Потом встал сзади тех, что навалились на стол со стороны нищенской перегородки со стоявшей вдоль нее широкой скамьи. Кое-кто стоит на ней коленами. Черная борода тихо подвигается над ними, болтаются желтые лопасти шапки. Там шумят и пьют водку. "Барин" со стаканом в руках что-то проповедует. А отдельно стоящие "утюги", видимо, волнуются и зыркают глазами. Только Болдоха исподлобья смотрит будто на пол и невозмутимо подкатывает внутрь длинные рукава рваного полушубка. Но центр внимания кучки и мой - Безухий, замерший в стойке над лампой, как собака над дичью. Все дело - в нем.
Если схватить и оттащить его - затеется борьба, в это время кто-нибудь из кучки успеет, пользуясь суматохой, погасить лампу, - и свалки не миновать. Единственный исход - бесшумно уничтожить гасителя Дылду, а Болдоху - словом ушибить. Безухий уперся пальцами откинутой правой руки в перегородку, чтобы удержать равновесие, потянувшись левой к лампе. Грудь открыта… шея вытянута… Так и замер в этой позе.
За столом галдеж. На В. А. Симова навалились с руганью. Кто за него, кто против. Он испуганно побледнел и съежился. Ванька Лошадь с безумными глазами бросился к столу, бешено замахнулся над головой В. А. Симова бутылкой. Я издали только успел рявкнуть:
- Лошадь, стой!
Но в этот же миг сверкнула белая рука в рваном рукаве, блеснул длинный холеный ноготь мизинца. Как сейчас я вижу это и как сейчас слышу среди этого буйства спокойное:
- Pardon! - Бутылка уже была в руках "барина". А под шум рука Дылды уже у лампы. Я отдернул его левой рукой на себя, а правой схватил на лету за горло и грохнул на скамью. Он - ни звука.
- Затырсь! Если пикнешь, шапку сорву. Где ухо? Ни звука, а то…
Все это было делом одного момента. Мелькнула в памяти моя бродяжная жизнь, рыбинский кабак, словесные рифмованные "импровизации" бурлака Петли, замечательный эффект их, - и я мгновенно решил воспользоваться его методом.
Я бросился с поднятым кулаком, встал рядом с Болдохой и строго шепнул ему:
- Бороду сорву. - И, обратясь к центру свалки, глядя на Ваньку Лошадь, который не мог вырваться из атлетических рук "барина", заорал диким голосом:- Стой, дьяволы!.. - и пошел, и пошел.
Импровизация Петли с рядом новых добавлений так гремела, что даже разбудила нищих. А между новыми яркими терминами я поминал родителей от седьмого колена, шепча Болдохе:
- Степку Махалкина помнишь?..
- Тра-та-та…
- А Беспалова?.. А дьяконову кухарку на Кисловке?..
- Тра-та-та…
- А золото Савки? А Гуслицкий сундук?
- Мерзлую собаку…
- Ну, узнал ты меня, что ли, Антон?
Он глядит на меня безумными глазами, скривившаяся борода трясется.
- А золотого? Помнишь, как его я прописал? Бороду поправь!
- Дядя? Это ты…
- Ну, и заткнись! К вам, сволочи, своих друзей, гостей привел, а вы что, сволота несчастная? А еще люди! Храпаидолы! Ну?!
Все стихло. Губы у многих шевелились, но слова рвались и не выходили.
- Не бойсь, не лягну, - шепнул я Болдохе… и закатился финальной тирадой, на которую неистовым голосом завизжала на меня нищенка, босая, в одной рубахе, среди сгрудившихся и тоже босых нищих, поднявшихся с логова.
- Окстись! Ведь завтра праздник, а ты… - и тоже меня руганула очень сочно.
Я снял с головы шапку, поклонился ей в пояс и весело крикнул:
- С праздничком, кума!
- Бгаво… бгаво… - зааплодировал первым "барин", а за ним переписчики, мои актеры, нищие и вся шатия, вплоть до "утюгов", заразилась их примером и хлопала в первый раз в жизни, не имея понятия о том, что это выражение одобрения.
Позднее столица восторгалась пьесой Горького и вызывала художника В. А. Симова за декорации, которые были точнейшей копией ночлежки Бардадыма, куда я его водил еще не раз после скандала у переписчиков.
ВОСХОДЯЩАЯ ЗВЕЗДА
В семидесятых годах прошлого века самым безлюдным местом в Москве была Театральная площадь, огороженная с четырех сторон пестрыми, казенного рисунка, столбами, и сквозь них был протянут толстый канат.
У австралийских дикарей были такие священные места, куда нога смертного не должна была ступать, и виноватый, преступивший закон, изданный жрецами, подвергался смертной казни за нарушение "табу".
Такое "табу" лежало на Театральной площади: оно было наложено командующим войсками Московского военного округа и соблюдалось преемственно с аракчеевских времен, с тою только разницею, что виновного не казнили, а отправляли в квартал (тогда еще "участков" не было, они введены с 1881 года), чего москвичи совершенно справедливо боялись.
- Насыплют по первое число, а то, гляди, и выпорют!
* * *
Удивительная площадь! Кусок занесенной неведомой силой полярной тундры с нетронутым целинным снегом, огороженной аракчеевскими казенными столбами и канатом! Тундра во всей целомудренной неприкосновенности.
И это в то время, когда кругом кипела жизнь, гудел всегда полный народа Охотный ряд, калейдоскопом пестрел широкий Китайский проезд, и парами, и одиночками, и гружеными возами, которые спускались от Лубянской площади, лошади упирались в канат и поворачивали в сторону, кто к Большому театру, кто к Китайской стене, чтобы узким проездом протолкаться к Охотному ряду и дальше.
Думается, что лихой наездник Аполлон, правящий четверкой коней со своей колесницей над фронтоном театра, кричит: "Вот дураки! Чем зря кружиться, сняли бы с середнего пролета кусок веревки - и вся недолга!" И ругается греческий бог, как пьяный кучер, потому что он давно омосквичился, а в Москве все кучера пьяницы, а трезвых только два: один вот этот, на Большом театре, а другой на "Трухмальных" воротах у Тверской заставы, да и то потому, что тот не настоящий кучер, а "баба с калачом".
Вслед за старым москвичом Аполлоном уже вслух на всю улицу ругаются и все кучера, извозчики и ломовики. А богатеи, что на собственных выездах щеголяют, даже заикнуться не дерзают. А замолчали они после того, как их выборных "отцов города" в заседании Думы, когда они эту Аполлонову мысль об открытии одного пролета высказали, начальство так пугануло, что душа в пятки ушла.
Командующий войсками генерал Гильденштубе велел передать городскому голове, что "в Думе пусть думают, что хотят, а говорить, что не полагается, - не сметь!"
На десять лет замолчала Дума, пока какой-то смелый гласный опять не поднял этого Аполлонова вопроса об открытии пролета для удобства проезда. И снова получился такой же строгий оклик, хотя командующий войсками был другой генерал - Бреверн де ля Гарди.
И снова вся Москва продолжала кружить около каната.
Целинный снег все лежал и лежал целомудренной белой скатертью, а кругом каната ходили хожалые и будочники и наблюдали, чтоб кто-нибудь не нарушил "табу", и особенно следили, чтобы "канатные" прогуливались только рядом с канатом с одной стороны площади и не толкались у фонтана. Это уже они творили волю оберполицмейстера, издавшего приказ: "Ввиду соблюдения благоустройства строжайше запретить шляться проституткам Челышевских и Китайских бань по тротуарам и разрешить им хождение только по наружной стороне площади на три шага от каната и только с одной стороны, к Китайской стене выходящей".
Так и звали этих особ "канатными", и не было тогда хуже оскорбления, как выругать: "канатная".
Они состояли в полной власти будочников. Пост около каната по полиции считался наградой: туда посылали, как в допетровские времена воевод в отдаленные города "на кормежь".
Любоваться площадью и сценами около каната можно было из окон популярного трактира Тестова, числившегося, как писалось на его прейскурантах, "поставщиком двора его императорского высочества великого князя Владимира Александровича", посещавшего, как и другие высокопоставленные особы, трактир во время своих наездов в Москву.
Но "поставщика" и герб великокняжеский Тестов получил за доставление к великокняжескому двору своих, действительно замечательных, молочных поросят, выращиваемых каждый в особом ящике с перегородками, "чтобы он жирку не сбрыкнул".
Когда высокие гости приезжали к Тестову, швейцар бежал на пост к полицейскому:
- Гони своих канатных под Китайскую стену - князья наехали.
И любовались гости из трактира на площадь белоснежную, безлюдную, не тронутую ногой человеческой.
Редко, редко, когда след по снегу появлялся. Находились энтузиасты, любители сильных ощущений, которые подлезали под канат, если, конечно, будочника близко нет, и стремглав перебегали площадь, что некоторым удавалось, и они после, указывая приятелям на следы, хвастались:
- Это я пробежал!
Десятки лет пустовала площадь. А кажется, чего искать лучшие места для зимней прогулки детей! Но никогда следа детских ножек и салазок не появлялось там, потому что было строго приказано не пускать ребятишек мять казенный снег.