Томилин сдергивает с друга пиджак.
Парикмахерская находится в пяти кварталах отсюда. Талалай осталась там мыть полы.
Под огромными густыми деревьями Ферганы темнота, а над вершинами светлый сумрак. Точно под косматыми ветвями осела черная гуща ночи.
Сметанин всегда ходит, глядя в небо, что-то упорно разглядывает в высоте. Походка у него ныряющая, необыкновенно легкая. Голова то выскакивает над толпой, то исчезает, и волосы то взлетают, то опускаются. Чем сильнее Сметанин задумывается, тем быстрее начинает идти. Наконец он замечает, что почти бежит. Но сейчас даже он едва успевает за Томилиным.
Запахло удушливой гарью: Талалай сжигает волосы, настриженные за день. Из трубы парикмахерской тяжело выползает желтоватый дымок и течет с крыши на землю извилистым густым ручьем.
- Замри здесь, - толкает Томилин Сметанина за ствол толстой чинары на берегу арыка.
Томилин начинает быстро приседать, его дыхание становится шумным, а лицо красным. Взлохмачивает белокурые волосы, дергает вниз "молнию" на куртке.
- Это… чего ты затеял? - изумляется Сметанин.
- Молчи и благоговей!
Томилин врывается в парикмахерскую, держа в руках пиджак.
- Евдокия Ивановна, - выкрикивает он, задыхаясь, - ради бога скорее… Ох… скорее… Фу-у…
- Господи, что такое стряслось? - пугается Талалай, стоя около умывальника. Ее пригоршни полны радужных, мыльных пузырей. Талалай торопливо обмывает руки и берет полотенце.
Она полная, шея в складках гармошкой, как голенище сапога у цыгана. Талалай была когда-то замужем за инженером и жила в Ташкенте, а после смерти мужа переехала к матери в Фергану. До сих пор она вздыхает о большом городе:
- Ведь там культура, а здесь деревня-матушка!
Говорить Талалай старается как можно "культурнее". Томилин в своей комнате часто слышит из кухни: "Наш кот не реагирует на мышей…", "У гусей нету даже тенденции идти домой…"
- Пиджак! Понимаете? Пиджак! - задыхается Томилин. - Во, совсем новый, мечта холостяка. Это вам не баран чихнул. И недорого. Сто я наскреб, - Томилин показывает уголки рублевок, зажатых в кулаке, - еще столько же не хватает. Выручайте! Бежал пять кварталов.
- Фу ты, сумасшедший, перепугал до смерти! Никакой организованности, - говорит облегченно Талалай. - Дай-ка посмотрю!
- Пальчики оближете! Вот так и повезет иногда человеку. Судьба! - машет Томилин пиджаком.
- И правда, приличный. Давно бы приоделся, а то эта тенденция шляться в змеятники… Деньги только пускаешь на ветер, - ворчит Талалай, роясь в большой сумке. - На, держи!
- Кланяюсь до земли. Скоро верну. Бегу! Ждут!
Томилин уносится, ошеломив Талалай бурным натиском. Он подбегает к Сметанину и машет перед его носом сотней. Сметанин покорно плетется за другом.
Поливальщики, засучив штаны до колен, запрудили камнями и землей арыки и, швыряя на дорогу ведрами и лопатами сияющую воду, полили улицу. Небо над ней еле видно. Стволы чинар, как могучие ряды колонн, поддерживают сплошной свод из ветвей. В лиственных тоннелях по-утреннему свежо и чуть сумрачно.
Маленькая деревянная парикмахерская окрашена в синее и белое. Под огромными чинарами она игрушечная, нарядная. Она вделана в решетку и стоит в парке, а дверь ее выходит на улицу. На крыше шапка из шуршащей покоробленной листвы. По стеклу большого окна белой краской написано "Парикмахерская". В окно видны два больших зеркала, в креслах двое мужчин с пеной на щеках; два мастера в белых халатах - Сергей Томилин и Костя Сметанин.
Томилин мрачный, сонный. Голова болит. Денег нет. Ну, что это за жизнь, спрашивается? Сам себе противен. Нельзя больше так жить!
Сметанин, не снимая халата, выходит из парикмахерской, садится под окном на скамейку. Она такая низкая, что острые колени едва не касаются груди. Сметанин весело и беспокойно смотрит на столовую, что виднеется за деревьями через дорогу. Зеленая краска на ней от жары потрескалась, и столовая стала чешуйчатой.
Солнечный свет прорывается между ветвями мощными прожекторными лучами. Они скрещиваются. Вся даль улицы рябится - сыплется множество листьев.
Удивительный город - Фергана! Это и не город, а громадные живописные заросли. Плещется множество арыков. Пахнет дынями. Воздух сверкает: он полон ослепительных лучей.
Сметанин, радостно вздохнув, чиркает спичкой и задумчиво глядит на огонек. И кажется, что он смотрит куда-то очень далеко, видит что-то хорошее, улыбается ему.
Огонек трепещет уже около пальцев. Из огонька торчит обгорелая, скрюченная спичка. Сметанин мотает обожженными пальцами и чиркает новой, освещает свою загадочную даль. О ней не знает даже Томилин. Есть вещи, о которых вообще невозможно говорить.
Сметанин опять мотает обожженными пальцами и ласково смотрит на чешуйчатую столовую.
Томилин видит в окно, как собираются мальчишки и лезут к Сметане в гремучий от грецких орехов карман. Костя преображается, хохочет, возится с ребятами. Он удивительно любит детей.
Приходит клиент, и Сметанин, возбужденный, влезает в маленькую дверь парикмахерской, подмигивает Томилину, хлопает по плечу, как бы говоря: "Ничего, брат, скоро и я…" Томилин кивает на столовую, грозит ему пальцем.
Прибегает из конторы рассыльная. Сметанина отправляют за десять километров, в Маргелан, стричь допризывников.
- Неделю… это… носа моего не увидишь, - говорит он и неловко сует Томилину два червонца. - На столовую… А змеятники… плюнь и перекрестись! - Он уходит своей ныряющей походкой.
Томилина и Сметанина всегда обслуживает официантка Зиночка. Это пышная крупная блондинка с румянцем во всю щеку. Карманы ее белого фартука оттопырены: из одного торчат скомканные деньги, из другого - звякающие ложки.
Зина иногда криво подписывает в меню: "Суп с гусёй", "Канпод". Когда "суп с гусёй" подает она, он бывает особенно вкусным.
Сегодня Зина как никогда привлекательна, и Томилин говорит:
- Вы, Зиночка, можете свести с ума.
Она улыбается и наивно спрашивает:
- Это почему же так?
- Вы такая красавица, взглянешь - ахнешь! Царевна!
Зина мягко и тихо смеется, ярко краснеет и смущенно отворачивается, потом взглядывает на него и опять отворачивается.
- Ой, да ну вас! Все вы такие! - И, забыв положить чайную ложечку, уходит, покачивая бедрами.
Глядя ей вслед, Томилин рассеянно размешивает сахар в стакане ножом…
Томилин бредет по дорожкам в желтой трухе от растоптанных листьев и думает: "А недурно, черт возьми, когда в твоей комнате поселится такая вот аппетитная Зиночка. Сразу станет уютно. Исчезнет одиночество. Не будет холостяцкой безалаберности".
Почему-то представляется, как Зина, улыбаясь, подает глаженую сорочку, теплую от утюга, пахнущую слегка паленым.
Он вспоминает о Сметанине. Костя дружит с Зиной уже с весны. "Таких, как Сметана, женщины всегда оставляют с носом…"
На другой день Томилин приглашает Зину вечером в кино.
Скамейки и экран огорожены высоким забором. Мальчишки вскарабкались на тополя, смотрят кинокартину с улицы. Поджаренные за день солнцем, стучащие листья кружатся над "залом", падают на зрителей, бросают на экран тени. Листья лежат на полных коленях Зины. Луна сияет над головой.
И все это для Томилина удивительно.
Он берет большую белую руку Зины и гладит. Он плохо понимает, что происходит на экране, а Зина спрашивает:
- Что это, артисты по-настоящему целуются? А вот вино пьют… так это настоящее вино? И они по-настоящему пьянеют?
Эта наивность восхищает Томилина. "Большой ребенок", - думает он. Интонации у нее тоже какие-то полудетские, непосредственные.
Выйдя из кино, они бредут по улицам. Вьюжится знаменитый ферганский листопад. Множество деревьев и садов высыпают и высыпают вороха листьев. На земле негнущаяся ломкая листва по колено. На крышах она как ржавые сугробы. На ларьках будто расстелены рыжие шкуры.
Через открытые окна листву наметает в комнаты, в постели, в шкафы. Листья падают в магазинах на чаши весов, в столовых - в тарелки с супом.
Листьев столько, что они запрудили арыки, и те разлились, кое-где затопили тротуары, мостовые. Ночные сторожа сгребают листву в кучи и жгут.
Под раскидистыми чинарами темень. Главная улица в буйных кострах. Клубится белый тяжелый дым, и пахнет горелым листом. Костры озаряют снизу стволы чинар и длинные свесившиеся ветви. Большие кожаные листья, не долетая до костров, вспыхивают в воздухе.
Зина слегка сонная, ленивая, мягкая. Она всему верит, молчит, лишь отвечает на вопросы. Когда они входят в особенно глухую, заросшую улицу, Томилин крепко обнимает Зину, целует.
- Ой, что это вы? Не надо! Как вам не совестно! - говорит она, вздохнув.
Томилин продолжает целовать ее. А она стоит с наивно-удивленными глазами. От ее горячих пухлых губ, от лица пахнет почему-то парным молоком. Руки покорно опущены, и даже губы не шевелятся. Томилину чудится в этом особая чистота.
Ночью, ворочаясь на раскладушке, он подыскивает оправдания. И, несмотря на то, что он находит их, перед ним все стоит Костя с кроткими глазами, со стеснительной улыбкой.
Томилин курит, пьет воду, снова курит. Не спится…
Прошла неделя. Талалай почувствовала - между друзьями что-то произошло. Когда она подметает волосы в парикмахерской, ее любопытные глаза так и шныряют, следят за ними.
Томилин молча бреет своего клиента, Сметанин - своего. Звякают ножницы, стрекочут машинки, слышно, как скребет бритва, срезая волосы.
Томилин боится поднять глаза. Ему кажется, что Сметанину стыдно за него.
Сметанин работает устало, точно ему тяжело двигать бритвой. Нехотя мнет в кулаке резиновую грушу и брызгает в лицо клиента шипящим одеколоновым дождичком.
Самые тягостные минуты, когда парикмахерская пустеет. Томилин начинает править бритву на оселке, хотя бритве и не требуется правка. Сметанин спешит выйти на улицу и садится на скамейку. Он беспокойно смотрит на пробегающих детей. Зажигает, как всегда, спичку, пристально смотрит на огонек. Он морщится, точно у него болит горло и ему трудно глотать.
Талалай, протирая столики, зеркала, спрашивает:
- Чего это он? Обманул тебя, что ли? Будто ему стыдно на тебя смотреть.
Томилин испуганно оглядывается на дверь и, сердито сверкнув глазами на Талалай, бурчит что-то непонятное. Он чувствует, что, если еще так продлится день-два, он сбежит.
На другой день в парикмахерскую вместо Сметанина приходит молоденькая узбечка Шарафат.
А через неделю Зина переезжает к Томилину. Все получилось, как он мечтал. На окнах вместо газет висят шторы, на стенах портреты и картинки, на полу коврики, белеет пышная кровать. Посреди комнаты круглый стол, на нем ваза с цветами - "петушиные гребешки". Они вишневые, бархатные. Даже если пощупать их, остается впечатление бархата, а не растения. Вместо консервной банки - пепельница-раковина.
Зина купила Томилину костюм.
- Хозяин! Сережка Томилин - глава семейства! Такого еще свет не видывал! - хохочет он и никак не может поверить в происшедшее.
Теперь, когда он приходит с работы, его встречает румяная Зина и вкусный обед. Все получилось, как мечтал Томилин…
Шарафат всегда ходит в темно-синей юбке и в белой полупрозрачной блузке. На голове алая, расшитая бисером и от этого тяжелая тюбетейка. Две косы, черные до синевы, спускаются ниже колен. Лицо густо смуглое, с легким румянцем. Яркие черные брови соединяет на переносице синяя полоска, нарисованная соком травы усьмы. Из-под них лучатся светло-карие, какие-то вопрошающие, продолговатые глаза с голубыми белками.
Шарафат всегда слегка встревоженная, слегка тоскующая. Как только нет посетителей, она торопливо берет книгу и, полуприсев на подоконник, читает, шевеля губами. Она как будто настойчиво о чем-то спрашивает страницы и, спросив, упрямо ищет ответ.
Однажды Шарафат отложила книгу, сильно потерла смуглый лоб и сердито сказала:
- Зачем бритву взяла? Хлопок сеять надо! Каналы проводить надо! Шелк делать надо! А я помазок взяла… Плохо!
- Не понимаю, - возразил Томилин, шлепая бритвой о лоснящийся ремень, приделанный к столику.
- Возьмите книгу. Много книг, - стучит Шарафат согнутым пальцем по обложке романа, - стройка описывается, колхоз описывается, сражения описываются. Почему? Там - главное. Солдаты описаны, трактористы, шахтеры, агрономы. А скажи писателю: напиши толстую книгу о парикмахере - засмеется. Все смеяться будут.
Шарафат задумывается. Томилин смотрит на нее с интересом. Ему нравятся порывистость Шарафат, ее волнение.
- Уйду я на завод. Или в пустыню канал строить.
Когда они начинают говорить, за перегородкой перестают звякать алюминиевые чашечки, перестает булькать вода и даже дыхание Талалай затихает…
- А вы почему стали парикмахером? - спрашивает Шарафат, чистя расческу о комок ваты.
- И сам не знаю, - смеется Томилин. - Я ведь живу как бог на душу положит.
- Ветер в голове. Неумение анализировать жизненные процессы, - доносится голос Талалай.
- Вот-вот, - хохочет Томилин. - И правда, иногда такое получится, что хоть стой, хоть падай! Лег я спать моряком, а проснулся парикмахером.
- Как это? - не поняла Шарафат.
- А так. Жил я в Ленинграде. Батька - инженер, мать - врач.
- А сынок - лоботряс, - вставляет Талалай.
- Ну вот и представьте себе: три комнаты, а в них - Сережка Томилин. Сам себе хозяин. Отец и мать целые дни на работе. Заберусь на рояль прямо в ботинках, лягу и курю, ногой по клавишам: блям, блям.
Вместо уроков - коньки. Учусь так скверно, что вот-вот выгонят. И принялся я тут бегать. На Тихий океан бежал, на Черное море, хотел стать моряком, уплыть на Борнео.
- О, Борнео! - восхищается Шарафат.
- Началась война. Я навострил лыжи на фронт. Подавай мне сражения, подвиги! Милиционер, конечно, за шиворот. Эвакуировали нас, а батька - на фронт. Мама болеет. Пришлось помогать… Подвернулись курсы, я и рад - лишь бы не в школу. Так и стал неожиданно парикмахером. Отец погиб, мама умерла в Фергане. Вот и вся моя история…
Шарафат смотрит в лицо Томилина. У него такие пушистые, длинные-длинные ресницы, что светлые глаза лежат в них, как в лохматых гнездышках. Глаза веселые, отчаянные. Наверное, он смелый, непокорный. И волосы такие белокурые. Настоящий русский.
Россия, русский - как это все влечет и волнует…
Зина стала заходить в парикмахерскую чаще. Теперь она появляется внезапно. Сразу осматривает злыми глазами Томилина и Шарафат. В их внешности ей мнится что-то особенное: у Томилина будто волосы взлохмачены, губы припухшие, у Шарафат глаза сияют.
Зина бледнеет, в глазах мутится.
- Э-хе-хе! Человек - это стихия. Ничего конкретного! - бормочет Талалай.
Томилин смотрит на нее бешеными глазами. Это она, конечно, что-то нашептала Зине.
Зина оказалась болезненно ревнивой. Если он на улице случайно взглядывает на какую-нибудь женщину, Зина раздувает ноздри. Если он останавливается поболтать со знакомой, лицо у нее искажается.
Томилин вдруг замечает, что ему не о чем говорить с ней. Она возится по хозяйству, или спит, или судачит с Талалай. Из кухни иногда доносится ее поучающий голос:
- Зина, у тебя слишком фигурирует в борще перец.
"Вот-вот, там ты на своем месте", - хмурится Томилин…
…Однажды во время перерыва Томилин заходит в чайхану. Домой его вдруг перестало тянуть.
Несколько деревянных помостов устроено под тополями на берегу бурной речки. Один для прохлады перекинут через речку, как мост. Сейчас на этом помосте, застланном плешивым ковром, сидит одна Шарафат. Туфли она сняла, ноги калачиком. Перед ней чайник, поднос с лепешкой и розовым виноградом, в руке пиала.
Томилин забирается к Шарафат. Под ними бушует речка, над головой плещутся космы плакучих ив. Прицепленные за ветки, висят электрический шнур с лампочкой и клетка с перепелом. На помостах узбеки в халатах пьют чай. Томилин кричит мальчику, и тот приносит чайник с пиалой.
Шарафат полна вопросов. Томилин то и дело слышит: "А почему? А где? А кто? А как?" И он рассказывает, а она жадно слушает.
- Я никогда не видела море. Какое оно? - задумчиво звучит голос Шарафат. - А реки? Русские реки? О, большие, большие. Холодные, прозрачные… А тайга? Какая она? Тысячи километров - все лес, лес? Ай-я-яй! Даже страшно. Где я была? Вы счастливый. Много видели. Много знаете.
Шарафат смотрит на облачко. А Томилин смотрит на нее. Чай остывает. Томилин чувствует в этой девушке что-то взволнованно-порывистое. Почему-то врезаются в память извивы синих кос на вытертом ковре, лампочка в космах ветвей, розовая гроздь винограда на подносе.
Томилин закрывает глаза, и ему чудится, что в его жизни что-то произошло.
Под черным котлом пылают сучья - пахнет пловом. Звенят пиалы. В речке плывут арбузные корки. В виноградниках вспархивают горлинки.
Томилин бросает серебро в пиалу. Сходит за Шарафат на берег. В открытую калитку видно: старик узбек обвязывает большие дыни крест-накрест камышом, подвешивает на крюки к потолку сарая.
Все обычно. Как всегда. А что же все-таки случилось? Нет, ничего не случилось.
- А Бразилия? Аргентина? Какие страны?
Голос точно издали. И этот голос он слышит будто уже много лет и будет слышать вечно, всегда. Но что же случилось? Откуда эта тревога и тоска?
А дома с Зиной все хуже и хуже. Теперь ему ясно, что он никогда не любил ее. А для чего была женитьба - неизвестно. Разве что для ковриков на полу, для шторок на окне, для вкусных обедов. "Да разве женятся для этого?" - вдруг удивляется Томилин.
Под Новый год, после очередного налета Зины на парикмахерскую, Томилин сказал дома:
- Хоть бы уж вспомнила о вежливости, здоровалась бы хоть. А то сгораешь со стыда за тебя!
Зина багровеет, швыряет чашку на пол и убегает к матери.
- Отметили Новый год, - говорит самому себе Томилин и опять думает: "Зачем эта женитьба?"
Весь декабрь было сухо, тепло, солнечно, и ферганская зима походила на русский золотой сентябрь. Ходили еще в пиджаках. На чинарах густо висели большие ржавые, покоробленные листья. Но в эту новогоднюю ночь неожиданно налетела буря, кропил порывами дождь и начался последний листопад.
Подняв воротник пальто, бредет Томилин, сам не зная куда. Тепло. Арык булькает так прерывисто, словно собака лакает. Ревет буря в зарослях огромных деревьев. Клубами, стаями уносятся листья.
Асфальт залеплен толстыми пластами листьев. Ноги выжимают из них струйки воды. Собственная жизнь кажется Томилину испорченной, запутанной. Во всем он чувствует виноватым себя. Чего-то не хватает, как-то пусто, беспокойно. Как будто нет места в жизни, и он тоскливо ищет его… Нет, не то! Скорее, куда-то не успевает, а нужно успеть, нельзя прозевать… Нет, не то! Что-то очень дорогое уходит, уносится навсегда… Опять не то! Невозможно разобраться. Все смутно и тоскливо.
Смеясь, напевая, проходят компании молодежи. Некоторые прячут под полы пальто гитары. У них все ясно, все просто. И как хорошо, когда все ясно, все просто.
И вдруг из толпы девушек-узбечек к Томилину подбегает Шарафат в белом плаще.
- Куда?.. Грустный почему?