Томилин зажмуривается и радостно сжимает ее руку в кожаной, забрызганной дождем перчатке. Все смутное, тревожное становится понятным. Он удивленно смотрит на нее.
- Что? - спрашивает Шарафат.
- Нет, ничего. Нет, - испуганно говорит он. - С Новым годом тебя! - И, помедлив, добавляет: - С новым счастьем!
Она медленно уходит.
Ветер подхватывает косы и белый плащ, они рвутся обратно, и Томилину кажется в темноте, что Шарафат не уходит, а возвращается к нему.
Домой он бредет, как усталый, пожилой человек. Не заметив, проходит свой дом и все идет, идет…
Зима устанавливается мягкая-мягкая, сырая, без снега. В тумане стоят голые влажные сады. Невидимый дятел стук! стук! стук! - словно по сухой дощечке сухой палочкой. И грустно слушать эти звуки в опустелых садах. Сжимается сердце. И все же наслаждение вдыхать свежий, холодный воздух. И все же хочется жить. Как будто все время впереди машет веткой белая весна.
Томилин входит в парикмахерскую.
Шарафат уже бреет молоденького, с красной шеей лейтенанта. Она не поворачивается. Томилин смотрит в зеркало, там встречаются их взгляды, глаза светлеют.
Томилин взбивает на тугих щеках клиента клубки пены, а сам слушает, как в душе возникают какие-то печальные звуки. Он перестает брить и тут же понимает, что это на улице по радио поет виолончель. Звуки смутно пробиваются в парикмахерскую.
Тихонько звенит о жесткий волос бритва.
И Томилин чувствует, что теперь для него нет ничего недостижимого. Стоит Шарафат сказать: "Умри" - и он умрет, "соверши подвиг" - и он совершит.
Парикмахерская пустеет. Шарафат стоит и смотрит в зеркало, не видя себя. Томилин стоит и смотрит в окно, не видя улицы.
Талалай со звоном сгребает мелкие деньги в столик, и ей кажется, что Шарафат и Томилин хотят что-то сказать друг другу, но не решаются.
Дверь точно срывают с петель, и на пороге возникает тучная Зина. Крик ее переходит в визг. Она стоит посреди парикмахерской подбоченясь.
Томилин белеет и тихо просит:
- Уйди!
Он обводит все вокруг тяжелым, слепым взглядом, и ему кажется, что парикмахерская дымится.
Шарафат сидит в кресле бледная, дрожащая. Томилин подходит к ней, чтобы успокоить, но она отшатывается, словно он частица того безобразного, что сейчас произошло. Она надевает пальто прямо на халат и уходит.
На другой день у кресла стоит маленький, очень говорливый старичок с очками на лбу и с папиросой за большим отогнутым ухом. Когда он салфеткой обмахивает перед клиентом кресло и, изгибаясь, говорит "прошу", он походит на старого официанта.
Домой Томилин не возвращается. Он устраивается в маленькой комнатке за печкой. На столе опять консервная банка с наклейкой "Щука в томате". Из банки над окурком вьется голубая прядка дыма.
Томилин смотрит на дымок, и перед ним возникают то кроткие глаза Сметанина, то извивы синих кос, и душу жжет тоска. Ведь это все, несбереженное, могло быть на долгие годы рядом. Он думает о них, как о самом лучшем в своей жизни.
Где-то они сейчас?
1955
Одни
ОТПЕТЫЙ
Пятилетний Витя, остриженный под машинку и прозванный за толщину Кубарем, носился по двору с оглушительным визгом.
Брат его, тринадцатилетний Васька, стоял в углу двора под раскидистой черемухой и выстругивал стрелу для лука.
Фамилия Васьки была Кривенков, но в классе все звали его просто Кривёнком.
Над светлой лохматой головой Васьки торчали два вихра. "Счастливый будет", - говорила мать.
Кривенок в красной майке-безрукавке, брюки от пыли и солнца побурели, одна штанина засучена до колена, другая хлопает по черной пятке. На носу - небольшой шрам. Закатался однажды с руками и ногами в большой ковер и, лежа на полу, стал дразнить собаку. Пес изумился, увидев только одну голову, испугался и укусил за нос. На скуле у Кривенка синяк, на ноге большой палец завязан грязной тряпкой: порезал о стекло.
Имея удивительную память, Кривенок учился хорошо. Но, несмотря на это, он считался отпетым, отчаянным: с крыш и заборов не слазил, матери и отцу не помогал, каждый день дрался из-за голубей.
Мать постоянно ругалась: "Не сносить тебе головы, босяк! А еще пионером называешься!" И только отец, Артем Максимович, известный в городе токарь-скоростник, думал: "Кто смолоду не шалун - тот с возрастом не воин".
Артем Максимович сам был отчаянный, он не раз показывал, что такое храбрость, пока шел на своем танке до Берлина. Глаза у него озорные, нос ястребиный, волосы косматые, жгуче-черные.
Кривенок уже начал скоблить стрелу куском стекла, как вдруг по земле пронеслась тень голубя.
Через миг Кривенок уже бежал по гремучей железной крыше дома. На ней ворковали и вспархивали разноцветные голуби.
Кривенок посмотрел на небо: низко кружился желтый шеебойный трубач Ваньки Шелопута, известного голубятника. В яркой синеве неба летала стая шелопутинских голубей, - как будто изорвали лист бумаги и бросили под облаками трепещущую стайку белых клочков. Шеебойный трубач отбился от стаи, описывая над крышами круг за кругом. Добыча сама лезла в руки.
Кривенок схватил длинное удилище с тряпкой на конце и начал махать. Голуби, звучно хлопая крыльями, снялись с крыши, роняя в воздухе перышки. Набирая высоту, они делали плавные круги над кварталом.
Кривенок припал к трубе, следил, судорожно зевая. Волнуясь, он всегда неудержимо зевал.
Вдали уже раздавался свист Шелопута. А шеебойный трубач все еще кружился выше стаи. Скорее бы он соединялся с нею, скорее! А потом осадить стаю с шеебойным - и на чердак, и дело с концом. Только бы успеть, а то примчится шелопутовская компания, засыплет крышу камнями.
Но вот уже шеебойный и стая Кривенка соединились. Кривенок метнулся на чердак, схватил белую голубку с черными крыльями и бросил вверх. Голубка потрясла на лету хвостом, расправляя измятые перья, сделала два круга и опустилась на крышу.
Кривенок поймал вторую голубку - шоколадного цвета с белым хохолком - и, ударившись головой о стропила, выскочил на крышу. Он поднял голубку. Она била крыльями, летели перья. От стаи сразу же отделился черный голубь. Он сложил крылья и камнем ринулся вниз. Голубь сел прямо на свою голубку в руках Кривенка и принялся ворковать.
За ним, крутясь через хвост, падал с головокружительной, сияющей высоты крупный сизый голубь. Таких звали "игровыми". Некоторые из них порой заигрывались до того, что разбивались о землю.
За "игровым" начала спускаться вся стая.
Кривенок прижался к горячей от солнца крыше и, дрожа, зевая, умолял: "Скорее же, скорей!" С другого квартала приближался свист. Кривенок застыл. Остановилось и сердце и дыхание, жили только одни расширенные глаза.
Голуби уже вились над крышей, крылья их, рассекая воздух, нежно и тонко свистели. Крупные беляки планировали вниз. Вот мохнатые красные лапки мелко застучали коготками по крыше - будто просо просыпали.
Бледный Кривенок удилищем осторожно загонял стаю в дверцу чердака. Среди голубей шел нежно-желтый шеебойный. Он беспрерывно тряс гордо выгнутой шеей. Широкий хвост его был трубой.
Кривенок зевнул, еще миг - и шеебойный будет его! Но тут раздался пронзительный свист десятка мальчишек и по крыше загрохотал град камней. Шеебойный испуганно вспорхнул на трубу, а потом снялся и улетел.
Кривенок в ярости скатился по лестнице на землю.
Шелопута спасло только появление отца Кривенка. Артем Максимович растащил ребят за шиворот и спросил спокойно и насмешливо:
- Стукнуть вас лбами или уши надрать? Выбирайте.
- А чего он! Не его трубач, значит, нечего и соваться! - бормотал рыжий Шелопут.
Кривенок, сжимая кулаки, молчал.
- Ну чего наморщил лоб, как цыган сапоги? - спросил отец.
Отпущенный Шелопут, убегая, крикнул Кривенку:
- Ты мне еще поплатишься! Запомни!
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Вечером Кривенка взволновала новость: отец и мать срочно уезжали к родным в Красноярск. Заболела бабушка. Боялись, что она не выживет.
Мать всплескивала полными руками, с ямками на локтях:
- Да ты сам посуди, как ему доверить хозяйство? Да еще ребенка? Ветер же в голове! Такое натворит без нас, что потом и не расхлебаешь.
- Ничего, - возражал отец, - парень он с головой. Я уверен - справится. А тетка Феона присмотрит.
Эта вера тронула Кривенка, он в душе дал клятву не подвести отца. Ему вдруг нестерпимо захотелось остаться хозяином.
- Да чего ты… Маленький я, что ли?! - краснея, грубовато сказал он матери.
На вокзале отец вынул изо рта папиросу и поцеловал ребят.
Кубарь, внимательно посмотрев на него, задумчиво спросил:
- Это у тебя горячие губы потому, что ты держал папиросу с огоньком, да?
- Ах ты, философ! - засмеялся отец.
Кубарь всегда был задумчивый, сосредоточенный, словно все время решал какие-то важные вопросы.
Отец многозначительно сказал Кривенку:
- Надеюсь.
Кривенок не заплакал. Убегал домой с Кубарем, преисполненный великой радостью.
Небольшой деревянный город утонул по самые трубы в тополях. Они росли тесно и буйно в каждом дворе, палисаднике, вдоль заборов и тротуаров. Тополя цвели, стояли белые от пуха, словно их густо залепил снег. Над городом шел июньский веселый снегопад. Ветер крутил по улицам белые столбы. Пух плавал в кадушках с зеленой водой, оседал на собаках и лошадиных гривах. К заборам намело розовые лепестки шиповника и пуховые сугробы чуть не по колено. Пух летел в открытые окна, кружился в комнатах, сбивался в углах и под кроватями.
В эти дни городок наполнился поршками-воробьятами. Они вылетали, вываливались из гнезд, вспархивали на дорогах, во дворах, прятались в траве, в поленницах, под ящиками. Крылышки у поршков еще не окрепли, и мальчишки и кошки ловили их легко.
Кривенок поймал на тротуаре пять штук. Кубарь нес их в подоле, зажав его кульком. Паршки трепыхались.
- А как же получаются птенцы? - задумчиво почесал ухо Кубарь.
- Птицы высиживают из яиц. Маленький, что ли, не знаешь?
- Ну так ты купи мне яйцо, я высижу.
- Купи, купи! - передразнил Кривенок, но, вспомнив, что он остался вместо отца, мягко пообещал: - Ладно, куриное яйцо дам.
Бревенчатый дом со всех сторон заслонен тополями. Во дворе - сарай, огород с рощей высоких подсолнухов в желтых венках.
И над всем этим хозяин он, Кривенок. Стоит недоглядеть, уронить горящую спичку, и все сгорит. Стоит зазеваться, и Кубарь попадет под грузовик. Но он, Кривенок, не дурак, он кое-что соображает.
Кривенок важно пошел в дом. В его распоряжении кухня, сени и две комнаты, полные вещей. Он отвечает за них. И правильно, что папа спокоен.
Кривенок небрежно бросил:
- Сейчас кое-чего перекусим.
Кубарь вытряхнул поршков и, ни слова не говоря, полез на стул.
- А руки мыть? - спросил Кривенок.
- Я недавно мыл.
- За ручки дверей брался? Всякую гадость хватал? Каждый раз одно и то же говорить нужно, - повторил Кривенок слова, которые обыкновенно отец или мать говорили ему. На этот раз он сам впервые в жизни принялся мыть руки без напоминания.
Несмотря на то, что Кубарь и Кривенок недавно обедали, они старательно уничтожили больше половины варенья и конфет.
- Дай я откусаю пирога, - попросил Кубарь.
- Довольно тебе, а то живот заболит. Маленький, что ли, понимаешь!
Кубарь отложил мятный пряник и сделал вывод:
- Ириски сладчее.
Он сполз со стула и направился во двор.
Кривенок прошелся по комнатам, размышляя, как бы проявить себя хозяином. Поршки перелетали с кровати на комод, с комода на подушку. На полу был птичий помет. Кривенок нахмурился, открыл окно и, махая полотенцем, выгнал поршков. В окно было видно, как Кубарь в огороде обтирал с морковки землю подсолнуховым листом.
Со двора донесся свист Шурика Постникова. Кривенок выпрыгнул в окно. Свист означал, что где-то поблизости спрятался толстый хвастун Толька Быков, по прозвищу Быча.
Кривенок вскочил на забор, с забора перемахнул на крышу сеновала.
Крыши - его излюбленное место. Солнце, ветерок, шепчущиеся вершины деревьев, стаи голубей в синем небе, жаркие чердаки, укромные сеновалы, запах разогретых заборов, трубы с гривами дыма - все это волновало.
Кривенок затаился на самом краю крыши, повис над землей, держался чудом.
С другой стороны по склону крыши кошкой полз Шурик, застенчивый, хрупкий мальчик, лучший ученик в классе и верный друг Кривенка.
Пионерский отряд пошел по берегам Ингоды. Решили описать их для журнала. Но Бычу не взяли из-за того, что он плохо учился; Шурик не пошел потому, что у него болела мама, а Кривенок - из-за своих голубей. Лето все трое проводили вместе.
Кривенок бесшумно опустился по бревенчатой стене конюшни на забор, пробежал по нему, как бегают в цирке на проволке, добрался до тополя, но как-то неловко повернулся и разорвал штаны.
Быча в это время прыгнул на забор и с треском обломил верхушку доски.
- Хватит! - строго закричал Кривенок. - Черти вас носят! Шеи скоро свернете. Других игр, что ли, нету?
Он сполз с дерева к себе в ограду и крикнул:
- Чтоб я вас не видел на заборах!
Быча и Шурик удивленно переглянусь: Кривенок, который вообще больше ходил по заборам и крышам, чем по земле, и вдруг этот Кривенок заговорил такими словами! Он даже стал походить на дядю Артема.
Кривенок представил, как приедут отец с матерью и увидят у него изорванные штаны.
Он ушел домой.
ПОРТНОЙ
Мать ни разу не могла заставить Кривенка пришить хотя бы пуговицу.
Взяв непомерно длинную, чтобы второй раз не вдергивать, черную нитку, Кривенок с трудом продернул ее в ушко, неумело держа иголку в щепотке. Узелок никак не завязывался. Он сооружал его сразу двумя руками.
Кривенок снял штаны. Очень длинная нитка путалась, затягивалась узлами. Пришлось придавить штаны утюгом и все время отбегать от стола шага на три, тянуть иголку с ниткой.
Кубарь вошел и удивленно, с интересом спросил:
- Ты играешь?
- До игры тут, как же!
Кривенок вскрикнул: иголка воткнулась в палец, красной брусничкой выкатилась капелька крови. Он сунул палец в рот.
Зашив разорванное, Кривенок расстроенно присвистнул: шов получился толстый, как рубец. Вот это да! А мама всегда зашивала красиво, почти незаметно. Кривенок заглянул наизнанку - там рубца не было.
- Эх ты, дурила! - выругал он сам себя.
Пришлось распарывать, выворачивать штаны и начинать снова.
Теперь уже Кривенок вдел нитку покороче. Он обнаружил, что иголку нужно держать правой рукой, а левой зажимать края разрыва.
Долго возился он, даже вспотел, исколол пальцы. Когда же все было кончено, залюбовался работой.
- Фу-у, - передохнул Кривенок и сказал наставительно Кубарю: - Вот учись, лоботряс. Пригодится в жизни. А то носишься по крышам со своими голубями.
И вдруг черные глаза его страшно округлились: у Кубаря был вырван из рубашки большущий клок. Он свесился на животе, как синий язык.
- Ты как думаешь, легко дается отцу копейка? - со зловещим спокойствием спросил Кривенок. - Иди-ка заработай ее! Снимай, босяк! - закричал он. - Вот попробовал бы сам шить, тогда бы узнал, как нужно беречь!
Кубарь, не расстегнув пуговицы, принялся снимать рубаху. Задрав ее над головой, выдернул руки из рукавов и потянул вверх, но рубаха не снималась. Она повисла на голове.
- Ворот почему-то узкий, - удивлялся Кубарь из недр рубахи.
- Узкий, узкий! - и Кривенок звонко шлепнул брата по голому животу. Кубарь съежился и засмеялся. Кривенок расстегнул пуговицы, сдернул рубаху.
- А как ты зашьешь? Очень просто, да? - спросил Кубарь.
Долго еще Кривенок ворчал, зашивая. Теперь шов показался ему даже красивым.
- До мамы походишь без рубахи, - заявил Кривенок, - не велик барин!