- А дьявол их знает, какой мой, какой твой, - наконец проговорил Бричкин. - И главное, суммы-то у нас одинаковые. Да ты их проверял?
Полынин замялся.
- Ну, чего ты мямлишь? Давай проверим - и дело с концом!
Бричкин вытащил промасленный обрывок газеты и принялся проверять. Полынин тяжело дышал над ним. Бричкин проверил один список.
- Мимо, - сказал он и взял другой.
- Да… нет… едва ли, - в смятении забормотал Полынин.
Паровоз дернул, он повалился на Бричкина и услышал восклицание:
- Ого! Или мне снится?
Бричкин повернул голову.
- Послушай, да здесь выигрыш - и какой!
- Тс-с-с, - зашипел Полынин, открыл дверь, выглянул, а потом захлопнул, - никому ни слова, понял?
Бричкин внимательно посмотрел на него. Почесав лохматый затылок и сдвинув черную фуражку на глаза, спросил взволнованно:
- Так кто же из нас все-таки выиграл-то?
- Вот в том-то и штука, ломай теперь голову, кому привалило счастье! - шептал Полынин, забирая розовые листки.
- Счастье… - Бричкин сдвинул фуражку на затылок. - Я, конечно, ничего не говорю, здорово получить такую сумму, но ты чего-то уж слишком того… и руки вон трясутся… Подожди, может быть, это твоя облигация.
Поезд остановился, и Бричкин ушел возбужденный. Кто же все-таки выиграл? Думать, что выиграл Полынин, было неприятно, уж лучше бы выиграла Галя: ей учиться надо. Хотелось всем рассказать о своей удаче, но он вспомнил, что еще неизвестно, кому удача, и радость поубавилась.
Полынин забрался в спальное отделение и только тут спохватился: "Дурак, дернул же черт за язык! Теперь, кроме базара, никто не узнает. Раззвонит - и укокошат еще. А то и сам он может, чего доброго, приложить руку. Пустой человечишка". Полынин выскочил из вагона и увидел, что Бричкин торопливо идет к Гале. Но Полынину было все равно, он и забыл о том, что еще вчера говорил этой девушке.
- Николай! - позвал он.
Бричкин вернулся.
- Николай, держи язык за зубами насчет этого. Понял меня?
- Да почему?
- Смотри, шлепнут еще… Или что-нибудь устроят такое с облигациями, что мы только облизнемся и останемся при своих интересах.
- Да брось ты болтать, - Бричкин нахмурился, - спи лучше, в Москве разберемся, - и направился к Гале.
Неуклюжий, длинный, стоял он около нее и смеялся.
- Що це с тобой приключилося? - улыбалась Галя.
- Так… ничего… То есть, как тебе сказать… есть, конечно, кое-чего… а может быть, и нет.
- Вот и пойми тебя… Чи горилки хватил, чи дивчина сладко целовала!
- Как хочешь, так и понимай, товарищ проводник вагона номер пять, - и Бричкин лихо сплясал коленце из цыганской пляски, звонко хлопнув по голенищу.
- Эге, вино вси песни знает, - засмеялась Галя.
- Послушай, - заговорил быстро Бричкин, - в жизни ведь всякое бывает. Что бы ты стала делать, если бы нашла… ну, я не знаю… ну, пятьдесят тысяч, что ли?
- Я-то знаю, а вот ты бы что зробив?
- Я бы, во-первых, сразу же тысяч этак двадцать старикам отвалил. Живут они одни. А я им мало высылаю. Ну, сама знаешь, какие деньги у проводника. Во-вторых, оделся бы с иголочки. В-третьих, долги бы отдал - семьсот рублей: костюм я купил.
- Ну, а ще яки мечтанья?
- А на остальные гроши нанял бы я, Галю, педагогов, и чтобы они нас с тобой раз-два - и в техникум подготовили. Это, пожалуй, самое главное.
- И меня, бидну, не забув!
- Почем ты знаешь, может, я и хочу главным образом для тебя найти деньги! А что же все-таки ты-то сделаешь, найдя их?
- Я бы в милицию сдала, чтобы другой чоловик не пострадав! Понял?
- Так-то оно так, - ухмыльнулся Бричкин, - да ведь я такие гроши хочу найти, какие никто не терял.
- Ох, выдумщик, горе мени с тобой.
Бричкин весело побежал к своему вагону по рельсу, как мальчишка, вихляясь из стороны в сторону и балансируя разведенными руками…
Проносились увядшие равнины Западной Сибири. Речонка бурлила в корягах, золотые березки остановились у воды. Поднимая пыль, вдали катились маленькие, как спичечные коробки, колхозные грузовики. Всюду были разбросаны сухие, пестрые рощи. На деревьях висели огромные белые буквы: "Да здравствует Родина!" Вдоль дороги проносились красиво выложенные по откосам белыми кирпичами слова: "Миру - мир".
Близился Новосибирск. Всего лишь полпути. Полынин за трое суток высох, глаза лихорадочно и подозрительно следили за Бричкиным. А тот смотрел на него с насмешкой. Полынин злился. Бричкин видел это и с удовольствием принимался подтрунивать:
- Слушай, Василий, а вдруг выиграю я?
Полынин прятал глаза:
- Ну, чего ты зудишь? И зудит и зудит.
- А ведь, наверное, я, вот какое-то предчувствие у меня есть, честное слово.
Полынин угрюмо бормотал:
- Ну, что же, значит, твое счастье. А для чего они тебе, собственно, деньги-то? Ведь все равно по ветру пустишь.
- И пущу! Я хозяин над деньгами, а не деньги надо мной. Все спущу в месяц же. А то возьму и подарю их яслям. Вот идея!
- Нет, видно, у тебя не все дома, - с трудом произносил Полынин, - ну, ладно, не трепись. Иди, иди!
- И что ты за человек, Василий? Какая муха тебя укусила? - с удивлением разглядывал его Бричкин. - Был нормальный, все как полагается, начальство тебя хвалило, а вот как случилось это с облигациями… Нет, не нравишься ты мне, - с сочувствием вздыхал Бричкин.
- Чего ты привязался, как слепой к забору? Я не барышня, чтобы нравиться, - Полынин свирепо выкатил глаза.
- Вот верни тебя, положим, в дореволюционное время, интересно, кем бы ты стал? - задумчиво спрашивал Бричкин.
- Уж будь покоен, кем-нибудь да стал бы, голова пока варит, не то что у тебя!
- Нет, скучища с тобой зеленая, - махнул рукой Бричкин.
После Новосибирска потянулась тайга. Запахло сосновой смолой. Ели стояли пышные, в шубах из хвои. У молодых елок виднелись веточки, похожие на крестики. "Так-так-так, так-так-так", - отстукивали колеса. Рассветы были туманные, ледяные. Клумбы лежали обмороженные, черные, как следы больших костров. Жиденькая алая заря освещала голубой иней на ломкой, остекленевшей траве.
Бричкин приникал к окнам, высовывался в двери, выскакивал на каждой остановке. Поезд затормозил около семафора. Бричкин спрыгнул и побежал по крутому берегу вниз, гремя ведром. Галя за ним.
Прозрачная Ангара бурлила, делая плавный поворот, слегка дымилась около острова. Бричкин сложил ладони ковшиком, с удовольствием напился ледяной, вкусной воды и зачерпнул полное ведро. Вода была такой прозрачной, что ведро казалось пустым. Галя с хохотом обрызгала Бричкина, шумно умылась. Лицо ее раскраснелось.
- Умойся и ты! Сажу з носа соскобли! - закричала она и, нагнув голову Бричкину, принялась плескать ему в лицо. - Теперь внукам будешь гутарить: я умывался в Ангаре!
- Эх, то ли мы еще увидим в жизни! - завопил Бричкин и брызнул на нее.
Паровоз загудел, Галя бросилась наверх, к вагонам, Бричкин за ней, но, вспомнив о ведре, вернулся. Поезд уже тронулся, когда он подбежал к подножкам.
- Швыдче, швыдче, - кричала испуганная Галя, - от дурный!
А потом они сидели в купе у Гали и восхищенно смотрели, как бурно и весело Ангара вырывалась из Байкала. Байкал плескался и сверкал в огромной чаше, края у которой - большие сопки, заросшие лиственницами.
- Эх, и места же, - Бричкин приникал к окну, - проезжаешь Волгу и думаешь: "Вот здесь бы пожить", подкатишь к Уралу: "Не-ет, - думаешь, - лучше здесь", а теперь вот думаю, что интереснее Байкала, пожалуй, и не отыщешь места. Так, наверное, и не решу, где бросить якорь. Всюду хочется пожить.
Галя молча смотрела на чешуйчатые стволы сосен, и ей тоже захотелось пожить и здесь, и на Ангаре, и на родной Украине.
- Дай я тоби пришью пуговку на рубашке, - тихо проговорила она.
Бричкин отыскал в кармане пуговицу. Галя вынула иголку с ниткой, воткнутую в подкладку берета, и принялась тщательно пришивать ему на груди пуговицу, а он боялся шевельнуться. Когда же она, откусывая нитку, прижалась к его груди лицом, он перестал дышать и, если бы еще миг, то, наверное, задохнулся бы. Против своей воли, он тронул ее волосы и увидел, как вспыхнуло ухо, иголка с перекушенной ниткой упала на колени, а Галя все не отнимала лица…
Поезд грохотал в тоннелях, пыхтел среди сопок и лесов, забрался на Яблоновый хребет. Студеный ветер качал сосны, желтые лиственницы. Воздух был чист и свеж, как первый снег. Сверкало солнце. Сзади поезд подталкивался вторым паровозом; когда стали спускаться вниз, к Чите, тормоза зашумели так, словно большущее точило оттачивало огромные ножи.
Перед Читой вагон наполовину опустел.
Бричкин и Полынин убирали постели, поднимали полки, сметали сор, и Бричкину стало грустно расставаться с пассажирами. Он уже к ним привык за эту длинную дорогу.
Полынин с нетерпением поглядывал в окно: да скоро ли эта Чита! Он забежал в купе, воровато оглянулся, быстро налил стакан водки, опрокинул в рот. Хотелось заглушить тревогу, нетерпение, злость на эти бесконечные пространства, на этого дурака Бричкина. Ходит, скалит зубы, липнет к девке, словно уже деньги положил в карман. Ну, вот она и Чита, наконец-то! Теперь еще столько же обратно ехать. Потерпи-ка!
Пассажиры и носильщики в белых фартуках несли чемоданы, узлы.
- До свидания, товарищ Бричкин, счастливо доехать! - крикнули молодожены, а про Полынина и забыли…
Поезд отправлялся обратно в Москву через двенадцать часов. Вся поездная бригада сходила в баню, а потом разошлись кто куда.
Бричкин и Галя бродили по городу, зашли в кино. Возвращаясь в вагон, усталый, но веселый Бричкин усмехнулся про себя: "А все-таки любопытно, кто же выиграл - я или он?"
Обратный путь показался длинным, и Бричкин мысленно подгонял поезд…
Перед Москвой Полынин не находил себе места. Бричкин плюнул и принялся один приводить вагон в порядок.
Наконец поезд остановился. Лил дождь. Все цветы на клумбах почернели, полегли, и только горделиво стояли под дождем лиловые, белые георгины и астры.
Полынин скрылся быстро и незаметно.
- Словно жулик, - выругался Бричкин, - а ну его, всем уже намозолил глаза, - и пошел домой, к старушке, у которой жил на квартире.
Войдя за ширму, он, не снимая мокрой шинели, сел на корточки и выдернул из-под кровати чемодан. Под рубашками и носовыми платками торопливо отыскал пачку облигаций, бережно вытащил из бумажника засаленный клочок газеты и проговорил охрипшим голосом:
- Любопытно!
Так, сидя на корточках, Бричкин и проверил облигации, а потом толкнул чемодан под кровать:
- Эх, мимо! Напрасно ты бесился, Полынин, твое это счастье.
И долго еще сердито шагал из угла в угол и что-то бурчал. Только вечером, сходив в баню, он немного успокоился и махнул рукой, подумав: "Ничего, всякое бывает…"
Бричкин переоделся, вышел на сверкающую огнями улицу и направился к Гале.
1953
Ночные сторожа
В Нальчике зацвел парк. Если взглянуть с горы, он лежит на земле, как белое облако.
Яблоня и алыча сплетают над Ефимом лохматые белые ветви. Сквозь них просвечивает луна. По всему парку раздается шепот, тихий смех и вспыхивают огоньки спичек, зажатые в ладонях. В зарослях цветущего боярышника поет девушка, поет странно: то очень громко, то очень тихо, и кажется Ефиму - то она рядом с ним, то далеко.
Ефим сердито прислушивается, приглядывается.
Он тяжелый, коренастый, в ватнике, в сапогах, смазанных дегтем. Лицо крупное, усатое. Из-под козырька, переломленного посередине, сверкают красивые угрюмые черные глаза. В серой, как железо, руке зажата большая сучковатая палка.
Невдалеке слышится шум ветвей, звон гитары, шепот.
- А, проклятые, погибели на вас нет! - бормочет Ефим и, сжимая палку, крадется. Он пробирается под ветвями почти на четвереньках. Утром прошел дождичек, и мокрые ветви мягко шлепают по усатому лицу. Ефим высовывает голову из кустов, замирает по-охотничьи.
На полянке в молоденькой, тонкой, как ниточки, траве стоят двое.
Девушка - вся в белом. Лицо при луне бледное, волосы взлохмачены, глаза ничего не видят, а по губам скользит задумчивая улыбка. Будто спит девушка и видит необыкновенный сон.
У парня козырек лихо торчит вверх, пиджак наброшен на плечи, рукава рубашки подсучены до локтей. На лоб гроздью сваливается кудрявый чуб. Смеется парень. В руке гитара с лентами. "Красив, собака!" - думает Ефим.
Парень целует девчонку, пиджак сползает в траву.
- Любишь? - шепчет девушка.
- А как же иначе? Раз целую - значит, люблю, - задумчиво отвечает парень. - Днем ты стрижешь да бреешь, ворчишь на клиентов. Простая. Все как полагается. А вот сейчас гляжу - русалка, да и только. Другая, непонятная.
- Да и ты тоже другой, чудак!
Она порывисто обхватывает его за шею. Тут Ефим видит в руке у нее белый букет из веток алычи.
- А, чтоб вам ни дна ни покрышки! - орет он и медведем вываливается из кустов.
Парень поднимает пиджак и, схватив за руку девушку, бросается в пахучую чащу. Раздается треск, удаляющийся смех и треньканье струн.
- Носит вас тут нечистая сила, окаянных! - кричит Ефим. - Весь парк переломают! Аллей вам мало?
Ефим, чертыхаясь, выбирается на дорожку. К нему подходит Варвара, дородная, высокая, со смуглым горбоносым лицом горянки, - отец у нее кабардинец. Двигается она плавно, с достоинством. На ней длинный старенький плащ из парусины.
- Что-то вы уж очень обижаете ребят, Ефим Михайлович, - говорит она с укором, - пусть себе гуляют. Их пора. Весна белая на земле. А вы - грубо. Нехорошо это. Я вот хожу, сторожу да любусь ими.
Они садятся на скамейку под яблоней. Ее молочно-розовые ветви навалились на голубой киоск.
Ефим сердится:
- Да ну их, надоели хуже горькой редьки. И что ты скажешь! Как боярышник побелеет, начинают эти парочки дуреть. Делать нечего, вот и болтаются ночи напролет.
Варвара смеется, и нельзя понять - не то она смеется над парочками, не то над Ефимом. А он так сердито подтягивает за ушки сморщенные голенища, что одно с треском отрывается.
- Шушукаются о чем-то, бродят. И чего, спрашивается, интересного в этом? Не понимаю. Я б их всех разогнал. Делом занимайся, а не куролесь по ночам!
- Ефим Михайлович, милый, ведь они же молодые. Любовь это! Хорошо это. Белая весна коротка, вот уже и лепестки осыпаются. Вспомните-ка себя молодым!
- Меня отец за это вожжами охаживал. Я спину гнул от зари до зари, - ворчит Ефим, показывая мозолистые руки.
- Ну, то было другое время. Теперь дышится привольней, человек стал мягче. Наша песенка уже спета, где нам их понять! А на земле, гляньте-ко, праздник какой. Бело все, душисто…
Ефим, Варвара и еще один сторож - кабардинец Залимхан - работают в садоводстве. Ранней весной они сажают деревья, цветочную рассаду, следят за парком, а потом, когда он открывается для публики, сторожат ночами.
Садоводство находится тут же в парке, под обрывом, на берегу речки. Среди деревьев стоят контора, кладовые, хозяйственные постройки, сверкают стеклами парники. Здесь выращивают для парка и города цветы и деревья.
В садоводстве особенно ценят Варвару: она холит парк, изучила все сорта цветов, породы деревьев, знает, как и когда их сажать, как ухаживать. Ефим поступил недавно, и она рассказывает ему о парке:
- Видите - канадские голубые ели? Красавицы. Им цены нет! А вон форзиции. Во-он, как тонкие дуги. На них висят цветы колокольчиками. Но пуще глаза берегите экзоты.
- А что это такое? - справляется Ефим.
- А это деревья, которые не растут в Кабарде. Они родом из Южной Америки, Японии, Китая, из других разных мест. Тут и листопадная магнолия в белых цветах, тут тебе и японский дуб, и канадский бундук, и павлония с фиолетовыми цветами. А еще зимнецвет. Январь, снег, а он знай себе цветет, весь в желтых цветах.
- Скажи пожалуйста! - усмехается Ефим.
Варвара все рассказывает и рассказывает, и Ефим проникается уважением к ее познаниям. Сам он только и умеет отличить сосну от березы.
- Ну, мы что-то засиделись, дело забыли, - поднимается Варвара и уходит на свой участок.
Ефиму становится пусто, одиноко. Большой, нахмуренный, идет он в другую сторону в белом тоннеле из деревьев, стучит по стволам палкой. При луне кажется ему, что парк завален снегом. Близко ревет в камнях речка, лягушки квакают на весь парк. Ефима обдает свежестью зацветающей сирени, дыханием яблонь, острым запахом тополевых листьев. От каждого дерева ползут свои запахи. Они так густы, что волочатся за ветерком, невидимо клубятся под деревьями. Ефим поглядывает вокруг, снимает кепку с помятых скомканных волос и расчесывает их пальцами. Нюхает воздух. И ему становится тоскливо или, как он говорит, "скучно". Отчего возникает это чувство, он не может понять.
Навстречу ему торопливо идет жена Анна с узелком в руке. Она тоненькая, небольшая, остроносое лицо в оспинках, как пластик сыра в ямках. На ней ситцевое, в цветочках, платье.
Анна работает уборщицей в гостинице. Сегодня у нее день рождения. Ефим, конечно, забыл, но она захотела сделать ему приятное. Придя с работы, она с удовольствием возилась вечером на кухне. Представляла, как обрадуется Ефим, когда на скамейке задымится кастрюля с пельменями. А может быть, даже вспомнит, поздравит?
- Чего ты… заявилась? - раздраженно спрашивает Ефим.
Анне становится невыносимо обидно, но она все же весело говорит:
- Пельмени я тебе принесла. Поешь.
- А чего это загорелось? До утра, что ли, нельзя было подождать?
Ефима раздражает, что Анна такая худенькая; что вечно старается угодить ему и смотрит преданными, покорными глазами. Он женился по воле крутого отца и не любил ее. Заваленный работой, так и прожил всю жизнь, никого не любя, а потом уже и годы ушли.
Анна расстилает газету на скамейке, ставит кастрюлю, кладет хлеб и ложку. Ефим начинает хлебать.
- Не соленые совсем, - морщится он, - дай соли.
Анна испуганно вспоминает, что действительно забыла посолить, да еще, ко всему, не взяла соль.
- Голова-то на плечах есть? О чем только думаешь?
Ефим говорит много обидных и грубых слов. Анна плачет, и слезинки, мелкие, как дробь, сыплются по щекам.
- Разве чего хорошего от тебя услышишь? Я старалась не знаю как! За день-то повыкручивала руки, ног не чую под собой и еще, дура, понеслась к тебе. Дай, думаю, как лучше сделаю, а ты…
Она уходит.
Ефим, понимая свою неправоту и злясь на себя и на Анну, которая навела на грех со своими пельменями, подходит к летнему ресторану среди голубых елей. Сторож, старикашка Биба, конечно, храпит среди пивных бочек. Ефим толкает его ногой.
- Эй, разве солдату полагается спать на посту?
Биба испуганно вскакивает:
- А? Кто здесь? Кто?
- Поджилки затряслись? - невесело смеется Ефим.
Биба потягивается, зевает, царапает заросшее маленькое лицо.
- Хи-хи-хи… Звалыв сон. Тут мое начальство нигде не крутытся?
- Не видать будто…
Они садятся на бочки.